Будешь распаковывать чемоданы?
Буркхардт уселся на огромный, с обитыми медью углами баул и удовлетворенно огляделся.
– Здесь просто восхитительно. А ты где обитаешь? Рядом? Или наверху?
Художник играл ручкой кожаной сумки.
– Нет, – вскользь бросил он. – Я живу рядом с мастерской, в пристройке.
– Потом обязательно покажешь. А… а спишь ты тоже там?
Верагут оставил в покое сумку и отвернулся.
– Да, и сплю там.
Буркхардт умолк и задумался. Затем он вытащил из кармана толстую связку ключей и зазвенел ими.
– Слушай, давай-ка распакуем чемоданы, а? Ты не мог бы сходить за малышом? Он будет рад.
Верагут вышел и вскоре вернулся с Пьером.
– У тебя такие замечательные чемоданы, дядя Отто, я их уже разглядывал. А сколько на них наклеек! Некоторые я прочитал. На одной написано «Пинанг». Что это значит – «Пинанг»?
– Это город в Индокитае, я там иногда бываю. Смотри-ка, а этот ты можешь открыть сам.
Он дал мальчику плоский, с многочисленными зубцами ключ и попросил открыть замок одного из чемоданов. Крышка открылась, и Пьер сразу увидел уложенную вверх дном пеструю корзинку малайской работы. Когда корзинку перевернули и освободили от обертки, в ней оказались переложенные бумагой и ветошью фантастически красивые ракушки, какие можно купить в приморских городах экзотических стран.
Пьер получил ракушки в подарок и совершенно ошалел от счастья, но за ракушками последовал большой слон из черного эбенового дерева, китайская игрушка с движущимися гротескными фигурками, вырезанными из дерева, и, наконец, рулон ярких китайских рисунков с множеством изображенных на них богов, чертей, королей, воинов и драконов.
Пока художник с сыном любовались всеми этими вещами, Буркхардт распаковал кожаный саквояж и отнес в спальню ночные туфли, белье, щетки и тому подобное. После этого он вернулся к художнику с сыном.
– Ну, – весело сказал он, – поработали и хватит. Пора и развлечься. Не сходить ли нам в мастерскую?
Пьер поднял глаза и снова, как в тот момент, когда подъехал автомобиль, увидел растроганное, помолодевшее лицо отца.
– Ты такой веселый, папа, – с похвалой сказал он.
– Да, – кивнул Верагут.
– А разве он не всегда такой веселый? – спросил Буркхардт.
Пьер смущенно перевел взгляд с одного на другого.
– Я не знаю, – нерешительно проговорил он. Но потом засмеялся и уверенно сказал: – Нет, таким довольным ты еще никогда не был.
Он убежал, держа в руках корзинку с ракушками. Отто Буркхардт взял друга под руку и вышел с ним из дома. Миновав парк, они подошли к мастерской.
– Да, тут пристройка, – подтвердил Отто. – Между прочим, смотрится очень мило. Когда ты ее сделал?
– Я думаю, года три тому назад. Да и мастерская стала просторнее.
Буркхардт огляделся.
– Озеро просто восхитительно! Вечером мы в нем искупаемся. Славно тут у тебя, Иоганн. А сейчас покажи мне мастерскую. Есть новые картины?
– Не так уж и много. Но одну ты должен посмотреть, я закончил ее только позавчера. Мне кажется, она удалась.
Верагут отпер дверь. В просторной мастерской было по-праздничному чисто прибрано, полы только что натерты. В центре одиноко стояла новая картина. Они молча остановились перед ней. Холодная, густая от влаги атмосфера пасмурного дождливого утра никак не согласовывалась с ярким светом и нагретым воздухом, проникавшим через открытые двери в мастерскую.
Они долго рассматривали полотно.
– Это твоя последняя работа?
– Да. Надо вставить в другую раму, а так все готово. Тебе нравится?
Они испытующе взглянули друг другу в глаза. Более рослый и сильный Буркхардт напоминал большого ребенка, у него был здоровый цвет лица и живой, веселый взгляд; лицо художника обрамляли преждевременно поседевшие волосы, глаза смотрели пристально и серьезно.
– Я думаю, это лучшая твоя картина, – задумчиво проговорил гость. – Те, что в Брюсселе, я тоже видел, и оба полотна в Париже. Трудно поверить, но за эти несколько лет ты сильно продвинулся вперед.
– Рад твоим словам. Я тоже так думаю. Я основательно потрудился, иногда мне кажется, что раньше я был просто дилетантом. Работать по-настоящему я научился позже, но теперь я умею это делать. И все же достичь большего мне не дано. Написать лучше, чем вот это, я не смогу.
– Понимаю. Ну, ты и так достаточно знаменит, даже на нашем старом пароходе, плывшем из Восточной Азии, я слышал разговоры о тебе и очень тобой гордился. Так какова же она на вкус, слава? Радует она тебя?
– Я бы не сказал, что радует. Все это в порядке вещей. Есть два, три, четыре художника, которые значат больше и могут дать больше, чем я. К великим я себя никогда не причислял, и то, что говорят об этом литераторы, – полнейшая чепуха. Я вправе требовать, чтобы меня принимали всерьез, и если это происходит, я доволен. Все остальное – газетная слава или вопрос заработка.
– Так-то оно так. Но кого ты имел в виду, когда говорил о великих?
– Я имел в виду королей и князей живописи. Наш брат поднимается до генерала или министра, дальше – потолок. Видишь ли, все, что мы можем, – это прилежно трудиться и как можно серьезнее относиться к природе. А короли – это братья и товарищи природы, они играют с ней и могут творить там, где мы только подражаем. Но короли – штука редкая, они появляются не каждое столетие.
Они прохаживались по мастерской. Подыскивая слова, художник напряженно смотрел себе под ноги, его друг шагал рядом и пытался заглянуть в изможденное, загорелое лицо Иоганна, на котором сильно выдавались скулы.
У дверей, ведущих в соседнюю комнату, Отто остановился.
– Открой-ка эту дверь, – попросил он, – и позволь мне взглянуть на комнаты. Ты угостишь меня сигарой?
Верагут открыл дверь. Они прошли через комнату и осмотрели другие помещения. Буркхардт раскурил сигару. Он вошел в маленькую спальню друга, увидел его кровать, внимательно осмотрел несколько других скромно обставленных комнат, в которых повсюду валялись принадлежности живописца и курево. Вся обстановка была более чем скромная и говорила о труде и аскетизме – так, должно быть, выглядело жилище бедного, прилежного подмастерья.
– Вот где, значит, ты устроился! – сухо сказал Отто. Но он видел и чувствовал все, что происходило здесь год за годом. С удовлетворением он замечал предметы, говорившие об увлечении хозяина спортом, гимнастикой, верховой ездой, но ему явно недоставало примет уюта, маленького комфорта и со вкусом обставленного досуга.
Затем они вернулись в мастерскую. Вот, значит, где родились картины, занимающие на выставках и в художественных галереях самые почетные места, картины, за которые, не скупясь, платят золотом; они родились в этих комнатах, знающих только труд и самоотречение, лишенных даже намека на праздничность и праздность, в них не найдешь милых безделушек и мишуры, не почувствуешь запаха вина и цветов, не ощутишь присутствия женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Буркхардт уселся на огромный, с обитыми медью углами баул и удовлетворенно огляделся.
– Здесь просто восхитительно. А ты где обитаешь? Рядом? Или наверху?
Художник играл ручкой кожаной сумки.
– Нет, – вскользь бросил он. – Я живу рядом с мастерской, в пристройке.
– Потом обязательно покажешь. А… а спишь ты тоже там?
Верагут оставил в покое сумку и отвернулся.
– Да, и сплю там.
Буркхардт умолк и задумался. Затем он вытащил из кармана толстую связку ключей и зазвенел ими.
– Слушай, давай-ка распакуем чемоданы, а? Ты не мог бы сходить за малышом? Он будет рад.
Верагут вышел и вскоре вернулся с Пьером.
– У тебя такие замечательные чемоданы, дядя Отто, я их уже разглядывал. А сколько на них наклеек! Некоторые я прочитал. На одной написано «Пинанг». Что это значит – «Пинанг»?
– Это город в Индокитае, я там иногда бываю. Смотри-ка, а этот ты можешь открыть сам.
Он дал мальчику плоский, с многочисленными зубцами ключ и попросил открыть замок одного из чемоданов. Крышка открылась, и Пьер сразу увидел уложенную вверх дном пеструю корзинку малайской работы. Когда корзинку перевернули и освободили от обертки, в ней оказались переложенные бумагой и ветошью фантастически красивые ракушки, какие можно купить в приморских городах экзотических стран.
Пьер получил ракушки в подарок и совершенно ошалел от счастья, но за ракушками последовал большой слон из черного эбенового дерева, китайская игрушка с движущимися гротескными фигурками, вырезанными из дерева, и, наконец, рулон ярких китайских рисунков с множеством изображенных на них богов, чертей, королей, воинов и драконов.
Пока художник с сыном любовались всеми этими вещами, Буркхардт распаковал кожаный саквояж и отнес в спальню ночные туфли, белье, щетки и тому подобное. После этого он вернулся к художнику с сыном.
– Ну, – весело сказал он, – поработали и хватит. Пора и развлечься. Не сходить ли нам в мастерскую?
Пьер поднял глаза и снова, как в тот момент, когда подъехал автомобиль, увидел растроганное, помолодевшее лицо отца.
– Ты такой веселый, папа, – с похвалой сказал он.
– Да, – кивнул Верагут.
– А разве он не всегда такой веселый? – спросил Буркхардт.
Пьер смущенно перевел взгляд с одного на другого.
– Я не знаю, – нерешительно проговорил он. Но потом засмеялся и уверенно сказал: – Нет, таким довольным ты еще никогда не был.
Он убежал, держа в руках корзинку с ракушками. Отто Буркхардт взял друга под руку и вышел с ним из дома. Миновав парк, они подошли к мастерской.
– Да, тут пристройка, – подтвердил Отто. – Между прочим, смотрится очень мило. Когда ты ее сделал?
– Я думаю, года три тому назад. Да и мастерская стала просторнее.
Буркхардт огляделся.
– Озеро просто восхитительно! Вечером мы в нем искупаемся. Славно тут у тебя, Иоганн. А сейчас покажи мне мастерскую. Есть новые картины?
– Не так уж и много. Но одну ты должен посмотреть, я закончил ее только позавчера. Мне кажется, она удалась.
Верагут отпер дверь. В просторной мастерской было по-праздничному чисто прибрано, полы только что натерты. В центре одиноко стояла новая картина. Они молча остановились перед ней. Холодная, густая от влаги атмосфера пасмурного дождливого утра никак не согласовывалась с ярким светом и нагретым воздухом, проникавшим через открытые двери в мастерскую.
Они долго рассматривали полотно.
– Это твоя последняя работа?
– Да. Надо вставить в другую раму, а так все готово. Тебе нравится?
Они испытующе взглянули друг другу в глаза. Более рослый и сильный Буркхардт напоминал большого ребенка, у него был здоровый цвет лица и живой, веселый взгляд; лицо художника обрамляли преждевременно поседевшие волосы, глаза смотрели пристально и серьезно.
– Я думаю, это лучшая твоя картина, – задумчиво проговорил гость. – Те, что в Брюсселе, я тоже видел, и оба полотна в Париже. Трудно поверить, но за эти несколько лет ты сильно продвинулся вперед.
– Рад твоим словам. Я тоже так думаю. Я основательно потрудился, иногда мне кажется, что раньше я был просто дилетантом. Работать по-настоящему я научился позже, но теперь я умею это делать. И все же достичь большего мне не дано. Написать лучше, чем вот это, я не смогу.
– Понимаю. Ну, ты и так достаточно знаменит, даже на нашем старом пароходе, плывшем из Восточной Азии, я слышал разговоры о тебе и очень тобой гордился. Так какова же она на вкус, слава? Радует она тебя?
– Я бы не сказал, что радует. Все это в порядке вещей. Есть два, три, четыре художника, которые значат больше и могут дать больше, чем я. К великим я себя никогда не причислял, и то, что говорят об этом литераторы, – полнейшая чепуха. Я вправе требовать, чтобы меня принимали всерьез, и если это происходит, я доволен. Все остальное – газетная слава или вопрос заработка.
– Так-то оно так. Но кого ты имел в виду, когда говорил о великих?
– Я имел в виду королей и князей живописи. Наш брат поднимается до генерала или министра, дальше – потолок. Видишь ли, все, что мы можем, – это прилежно трудиться и как можно серьезнее относиться к природе. А короли – это братья и товарищи природы, они играют с ней и могут творить там, где мы только подражаем. Но короли – штука редкая, они появляются не каждое столетие.
Они прохаживались по мастерской. Подыскивая слова, художник напряженно смотрел себе под ноги, его друг шагал рядом и пытался заглянуть в изможденное, загорелое лицо Иоганна, на котором сильно выдавались скулы.
У дверей, ведущих в соседнюю комнату, Отто остановился.
– Открой-ка эту дверь, – попросил он, – и позволь мне взглянуть на комнаты. Ты угостишь меня сигарой?
Верагут открыл дверь. Они прошли через комнату и осмотрели другие помещения. Буркхардт раскурил сигару. Он вошел в маленькую спальню друга, увидел его кровать, внимательно осмотрел несколько других скромно обставленных комнат, в которых повсюду валялись принадлежности живописца и курево. Вся обстановка была более чем скромная и говорила о труде и аскетизме – так, должно быть, выглядело жилище бедного, прилежного подмастерья.
– Вот где, значит, ты устроился! – сухо сказал Отто. Но он видел и чувствовал все, что происходило здесь год за годом. С удовлетворением он замечал предметы, говорившие об увлечении хозяина спортом, гимнастикой, верховой ездой, но ему явно недоставало примет уюта, маленького комфорта и со вкусом обставленного досуга.
Затем они вернулись в мастерскую. Вот, значит, где родились картины, занимающие на выставках и в художественных галереях самые почетные места, картины, за которые, не скупясь, платят золотом; они родились в этих комнатах, знающих только труд и самоотречение, лишенных даже намека на праздничность и праздность, в них не найдешь милых безделушек и мишуры, не почувствуешь запаха вина и цветов, не ощутишь присутствия женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40