На 103-5 штурман переносится вперед к летчику, ставятся двигатели АМ-42, добавляется ещё одна оборонительная стрелковая точка, увеличивается ёмкость баков и предусматривается наружная подвеска двухтонных бомб. „А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…“
Самое пикантное состоит в том, что сроки сдачи чертежей заводам не меняются, нельзя «огорчать Иосифа Виссарионовича», а если попросту – боятся доложить, ведь могут полететь головы, не наши, которые стоят дешево, а свои собственные, «а это всегда неприятно», как поется в песенке.
Понимая, какой это удар для зэков, «руководство» пускает «парашу» – освобождены мы будем, как только 103-5 покажет свои лётные данные.
Несмотря на эти посулы, подъём, царивший среди зэков последние дни, сменяется не менее острой депрессией. Людей словно подменили. Пустяковые вопросы, решавшиеся вчера походя, превращаются в квадратуру круга. Кабина никак не может скомпоноваться, обводы меняются ежечасно, не лезет на своё место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси, изменения увеличиваются и растут, как снежный ком. Старик сидит в бригаде Егора до глубокой ночи, технические конфликты перерастают в личные, дружеское сообщество способных людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза полного развала.
Чувствуя трагизм обстановки, АНТ идет на беспрецедентный шаг. Вечером собирает собрание всех зэков, участвующих в проекте 103, – разумеется, это делается нелегально. Выставлены свои «посты», «папа» очень подробно изложил все перипетии, вызвавшие изменения, информировал о собраниях, куда его приглашали, и о принятых там решениях, а закончил так:
«Нас не информируют, нам приказывают, однако, только осёл может не видеть, что дело идет к войне. Не менее четко вам ясно, что никто, кроме нас спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав, если скажу, что мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал здесь. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире, – трагические. И понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую кроме вас, никто не выполнит. А вы, – я знаю, что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-ю максимум своих способностей и знаний, больше того, максимум таланта. Давайте в последний раз сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, надо успеть. В этом залог освобождения. Нельзя нам к войне оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях».
Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность. Через день Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: «Что это вы за собрание устроили, в профсоюз выбирали, что ли?» Кто-то успел уже продать.
С этого дня мы работаем до глубокой ночи. «Руководство» не протестует, более того, часам к 11 вечера в столовую приносят простоквашу, чай, хлеб, масло. «Вольняг» перевели на обязательный десятичасовой рабочий день, большинство воскресений они также работают. Перед начальством не выскажешься, и они жалуются нам: «Жить все труднее и труднее, продукты постепенно исчезают, надо стоять в очередях, а времени нет». В народе зреет уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром, они ждут каких-то убедительных слов от партии, от правительства, но их нет!
В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в зал вошел главный. Он подошел к освещённому столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу – его любимая поза – присел.
– Работаешь? – спросил старик.
– Да, вот заканчиваю узлы 103-5.
– Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем, – надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел лёгкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал. Всем нам давно хотелось узнать подробности о его аресте, – как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее? Но для подобного разговора нужна была соответствующая обстановка, если хотите, должна была возникнуть хотя бы и преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни этого настроения не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и зэк рискнул спросить его об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он заговорил:
– Ты в какой камере сидел?
– В пятьдесят седьмой.
– Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина – ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди… Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: «Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет».
Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь – оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов– одно, Рухимович– другое, Алкснис – своё, Ворошилов – своё, Орджоникидзе – опять что-то новое и, наконец, доложат, – тут он поднял глаза и палец к потолку, – а оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается только выкинуть. Конечно, просчёты были, – он вдруг оживился, – а ты думаешь, у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? – Тут взгляд его потух. – Ну да ладно, стоишь и думаешь: «Прости им, бо не ведают, что творят». Нет, нельзя этого простить, нельзя, – убежденно сказал он. – И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?
– Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.
– А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, – закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все – семью, веру, друзей, – все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Самое пикантное состоит в том, что сроки сдачи чертежей заводам не меняются, нельзя «огорчать Иосифа Виссарионовича», а если попросту – боятся доложить, ведь могут полететь головы, не наши, которые стоят дешево, а свои собственные, «а это всегда неприятно», как поется в песенке.
Понимая, какой это удар для зэков, «руководство» пускает «парашу» – освобождены мы будем, как только 103-5 покажет свои лётные данные.
Несмотря на эти посулы, подъём, царивший среди зэков последние дни, сменяется не менее острой депрессией. Людей словно подменили. Пустяковые вопросы, решавшиеся вчера походя, превращаются в квадратуру круга. Кабина никак не может скомпоноваться, обводы меняются ежечасно, не лезет на своё место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси, изменения увеличиваются и растут, как снежный ком. Старик сидит в бригаде Егора до глубокой ночи, технические конфликты перерастают в личные, дружеское сообщество способных людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза полного развала.
Чувствуя трагизм обстановки, АНТ идет на беспрецедентный шаг. Вечером собирает собрание всех зэков, участвующих в проекте 103, – разумеется, это делается нелегально. Выставлены свои «посты», «папа» очень подробно изложил все перипетии, вызвавшие изменения, информировал о собраниях, куда его приглашали, и о принятых там решениях, а закончил так:
«Нас не информируют, нам приказывают, однако, только осёл может не видеть, что дело идет к войне. Не менее четко вам ясно, что никто, кроме нас спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав, если скажу, что мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал здесь. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире, – трагические. И понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую кроме вас, никто не выполнит. А вы, – я знаю, что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-ю максимум своих способностей и знаний, больше того, максимум таланта. Давайте в последний раз сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, надо успеть. В этом залог освобождения. Нельзя нам к войне оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях».
Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность. Через день Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: «Что это вы за собрание устроили, в профсоюз выбирали, что ли?» Кто-то успел уже продать.
С этого дня мы работаем до глубокой ночи. «Руководство» не протестует, более того, часам к 11 вечера в столовую приносят простоквашу, чай, хлеб, масло. «Вольняг» перевели на обязательный десятичасовой рабочий день, большинство воскресений они также работают. Перед начальством не выскажешься, и они жалуются нам: «Жить все труднее и труднее, продукты постепенно исчезают, надо стоять в очередях, а времени нет». В народе зреет уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром, они ждут каких-то убедительных слов от партии, от правительства, но их нет!
В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в зал вошел главный. Он подошел к освещённому столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу – его любимая поза – присел.
– Работаешь? – спросил старик.
– Да, вот заканчиваю узлы 103-5.
– Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем, – надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел лёгкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал. Всем нам давно хотелось узнать подробности о его аресте, – как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее? Но для подобного разговора нужна была соответствующая обстановка, если хотите, должна была возникнуть хотя бы и преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни этого настроения не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и зэк рискнул спросить его об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он заговорил:
– Ты в какой камере сидел?
– В пятьдесят седьмой.
– Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина – ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди… Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: «Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет».
Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь – оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов– одно, Рухимович– другое, Алкснис – своё, Ворошилов – своё, Орджоникидзе – опять что-то новое и, наконец, доложат, – тут он поднял глаза и палец к потолку, – а оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается только выкинуть. Конечно, просчёты были, – он вдруг оживился, – а ты думаешь, у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? – Тут взгляд его потух. – Ну да ладно, стоишь и думаешь: «Прости им, бо не ведают, что творят». Нет, нельзя этого простить, нельзя, – убежденно сказал он. – И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?
– Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.
– А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, – закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все – семью, веру, друзей, – все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31