Вываливай все, что только можешь.
Я с одной позиции дал три залпа. Обычно с одного места мы стреляли только один-два раза. Но сейчас бояться было нечего. Немцы уже выдохлись. Их батареи не отвечали.
12
На следующий день 1 мая немцы стали сдаваться. Выкинули простыню, грязную такую… Стали выходить.
Среди офицеров я был самый приличный с виду. Фуражка с околышем, брюки новые, правда, красные от кирпича. Командир стрелкового полка, которого я поддерживал, был хуже меня одет. Совсем другие условия жизни. Он мне сказал:
– Ну, иди.
Меня почистили. Я встал. Пошел к немцам. Показал, куда складывать оружие.
Немцы были мрачные. Держались очень сдержанно: подошел, бросил в кучу винтовку или автомат – отошел, бросил – отошел.
Вели колонны пленных. Мирные немцы стояли на тротуарах, женщины плакали. От всего этого осталось очень сильное впечатление.
Немцы еще яростно оборонялись на Одере. В Берлине – гораздо слабее. Самый хороший кадровый состав был уже выбит. У нас было то же самое. Уже в 43-м году командиры батарей были куда слабее, чем в 41-м.
Простая вещь – звукометрическая разведка. В Берлине рядом со мной стояла 122-миллиметровая гаубичная батарея. Командир батареи жалуется:
– Немцы меня засекают. Что делать?
Я ему объясняю:
– Тебя засекает звукометрист. Видишь, глухой брандмауэр? Поставь батарею перед ним, и немцы будут хватать отраженную волну.
Он сделал, как я сказал. Встречается радостный:
– Ты знаешь, немцы бьют, но ошибаются метров на двести.
После первого мая уже не воевали. Хотя стрельба еще шла. У меня там был «адлер», черная спортивная машина с красными колесами. На такой ездил Штирлиц. На два задних сидения надо было залезать через откинутый верх. Мы звали эти места «гауптвахта». Первого мая едем мы – я за рулем, мой начштаба и сзади два командира батарей, Юрка Мозеш, о котором я рассказывал, и Гулидов – «Тимофей Гулидей, не пугай малых детей».
Выезжаем на Принцлауэраллее. Вижу, на первом этаже, в двери балкона солдат яростно машет руками: «Куда…!» Ехать надо было влево – я круто выворачиваю вправо. За нами – ударили из автоматов. Очереди высекают искры из брусчатки. Я ныряю влево в переулок. Там – баррикада. Попал бы в нее – все, но я вывернул во второй переулок.
Второго мая ехал по Берлину Илюшка Забодецкий, мой однокашник по училищу, и погиб от «фаустпатрона» Он был заместителем командира истребительной противотанковой бригады. Был такой проказник! У него были замечательные глаза.
После второго мая нас вывели под Берлин, на Рубинерканал. Там меня и застал конец войны. Восьмого мая я ездил по делам. Приехал поздно ночью, усталый, злой: обстреляли бродячие немцы. Говорю ординарцу Федору Ивановичу:
– Хочу есть. И принеси чего-нибудь выпить.
У нас были стеклянные чашечки граммов на сто пятьдесят. Выпил одну, лег и заснул прямо на ковре в палатке.
В четыре часа утра поднимается пальба. А я сплю, не могут разбудить. У меня был приятель, командир дивизиона, Володя Азбукин. Приходит: «Фельдшер, ватку, нашатырный спирт». Сунул мне под нос, я вскакиваю:
– Какая сволочь!
Слышу из– за палатки:
– Я… Бить не будешь?
Тут началась такая пьянка! Продолжалась до следующего утра… Помню, днем какие-то артисты выступали… Перед ними на траве лежат – все окосевшие, смотрят… Мои орлы добыли бочку вина. Достали из подвала. Бочка, лежа на боку, мне под подбородок. Вино хорошее, крепкое… Подъезжает к нам на «виллисе» американец. На машине – громадное красное знамя, и откуда только взял? Мои архаровцы упоили его вдрызг. Он с нами даже вприсядку плясал.
13
Потом нас перевели в Кохштедт. Поселились в казарме зенитчиков. Жили шикарно: комната на отделение, никаких двухэтажных нар. При входе в туалеты: «Fur mannschaften», «Fur unteroffizieren»… – для команды, для унтер-офицеров. Нигде подчиненный не увидит офицера без штанов.
Пошла обычная армейская жизнь. Командир бригады стал нас дрессировать:
– Скажи, что твои солдаты ели на обед?
– Не знаю, товарищ полковник.
– Вызываю уже четвертого командира дивизиона – никто не знает. С завтрашнего дня назначаю дежурство по столовой,
Каждый четвертый день приходилось сидеть в столовой. У меня там завелась даже своя пивная кружка.
В это время нам как-то задержали выдачу немецких денег. Я посетовал:
– Зря мы тогда, Федор Иванович, выбросили деньги.
Мой ординарец, Федор Иванович, отвечает:
– Как так выбросили?
Достает чемодан, набитый пачками по сто марок.
Этот чемодан с деньгами мы нашли во время боев в Берлине. Я тогда велел Федору Ивановичу деньги выкинуть, а шикарный чемодан лакированной кожи – оставить.
На эти деньги мы потом прекрасно жили. Курева – на весь дивизион, питие, икра… Быстро все проели и пропили.
С концом войны комбриг отобрал у меня двухдифферный «шевроле». Я ему об этом все нудил, хотя у меня без того было 92 машины.
Раз приезжает комбриг. Мы стоим навытяжку, рапорт и т. п. Вдруг комбриг поворачивается и уходит в лес. Мы, командиры четырех его дивизионов, не знаем, что делать. Командир третьего дивизиона, мой друг, Гриша Калинин, говорит:
– Раз не было команды разойтись, идем за ним.
Метров через двести в лесу комбриг стоит перед двухдифферным «шевроле» на козелках. Машина набита по уши всяким барахлом, на боку – номер нашей бригады. Комбриг:
– Косов!
– Слушаю, – отвечаю я.
Комбриг:
– Не с тобой разговариваю!
А у нас в бригаде было два Косовых. Тот был ужасный барахольщик.
Другой Косов отзывается, что-то плетет… Комбриг:
– Косов!
Я молчу. Комбриг ко мне:
– Я с тобой разговариваю! Заберешь машину со всем добром.
Повернулся и ушел. Гриша шепчет мне:
– Беги за шоферней. Я постерегу.
Я позвал своих, столкнули машину с козелков, пригнали к себе в дивизион. Чего только там не было. Коньяк, сигары… Ну, этого добра и у нас хватало. И еще сукно – штуками. Этого я уже совсем не понимаю.
А у нас как раз старички демобилизовались. Я говорю дивизионному старшине:
– Режь каждому демобилизованному по три метра.
Вечером сидим с Гришей, пьем коньяк, курим сигары. Входит тот Косов, начинает канючить насчет коньяка и сигар.
Я приказываю:
– Налить майору рюмку коньяку и дать сигару.
С тем он и ушел. Гриша потом мне сказал:
Если бы ты дал ящик – убил!
Мы с Гришей крепко выручили его в Берлине. У него перепился в лежку весь дивизион. Так всегда: жестокий командир – его и не любят. У меня никогда такого не бывало. Комбриг держится за голову: надо стрелять, а некому. Ему бы тоже влетело. Я говорю комбригу: «Давайте мы с Гришей будем стрелять по его целям». И целый день молотили и по своим целям, и по его.
Вообще, в Берлине пришлось много стрелять…
14
Главком оккупационных войск был Г. К. Жуков. Ему понадобились офицеры для особых поручений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Я с одной позиции дал три залпа. Обычно с одного места мы стреляли только один-два раза. Но сейчас бояться было нечего. Немцы уже выдохлись. Их батареи не отвечали.
12
На следующий день 1 мая немцы стали сдаваться. Выкинули простыню, грязную такую… Стали выходить.
Среди офицеров я был самый приличный с виду. Фуражка с околышем, брюки новые, правда, красные от кирпича. Командир стрелкового полка, которого я поддерживал, был хуже меня одет. Совсем другие условия жизни. Он мне сказал:
– Ну, иди.
Меня почистили. Я встал. Пошел к немцам. Показал, куда складывать оружие.
Немцы были мрачные. Держались очень сдержанно: подошел, бросил в кучу винтовку или автомат – отошел, бросил – отошел.
Вели колонны пленных. Мирные немцы стояли на тротуарах, женщины плакали. От всего этого осталось очень сильное впечатление.
Немцы еще яростно оборонялись на Одере. В Берлине – гораздо слабее. Самый хороший кадровый состав был уже выбит. У нас было то же самое. Уже в 43-м году командиры батарей были куда слабее, чем в 41-м.
Простая вещь – звукометрическая разведка. В Берлине рядом со мной стояла 122-миллиметровая гаубичная батарея. Командир батареи жалуется:
– Немцы меня засекают. Что делать?
Я ему объясняю:
– Тебя засекает звукометрист. Видишь, глухой брандмауэр? Поставь батарею перед ним, и немцы будут хватать отраженную волну.
Он сделал, как я сказал. Встречается радостный:
– Ты знаешь, немцы бьют, но ошибаются метров на двести.
После первого мая уже не воевали. Хотя стрельба еще шла. У меня там был «адлер», черная спортивная машина с красными колесами. На такой ездил Штирлиц. На два задних сидения надо было залезать через откинутый верх. Мы звали эти места «гауптвахта». Первого мая едем мы – я за рулем, мой начштаба и сзади два командира батарей, Юрка Мозеш, о котором я рассказывал, и Гулидов – «Тимофей Гулидей, не пугай малых детей».
Выезжаем на Принцлауэраллее. Вижу, на первом этаже, в двери балкона солдат яростно машет руками: «Куда…!» Ехать надо было влево – я круто выворачиваю вправо. За нами – ударили из автоматов. Очереди высекают искры из брусчатки. Я ныряю влево в переулок. Там – баррикада. Попал бы в нее – все, но я вывернул во второй переулок.
Второго мая ехал по Берлину Илюшка Забодецкий, мой однокашник по училищу, и погиб от «фаустпатрона» Он был заместителем командира истребительной противотанковой бригады. Был такой проказник! У него были замечательные глаза.
После второго мая нас вывели под Берлин, на Рубинерканал. Там меня и застал конец войны. Восьмого мая я ездил по делам. Приехал поздно ночью, усталый, злой: обстреляли бродячие немцы. Говорю ординарцу Федору Ивановичу:
– Хочу есть. И принеси чего-нибудь выпить.
У нас были стеклянные чашечки граммов на сто пятьдесят. Выпил одну, лег и заснул прямо на ковре в палатке.
В четыре часа утра поднимается пальба. А я сплю, не могут разбудить. У меня был приятель, командир дивизиона, Володя Азбукин. Приходит: «Фельдшер, ватку, нашатырный спирт». Сунул мне под нос, я вскакиваю:
– Какая сволочь!
Слышу из– за палатки:
– Я… Бить не будешь?
Тут началась такая пьянка! Продолжалась до следующего утра… Помню, днем какие-то артисты выступали… Перед ними на траве лежат – все окосевшие, смотрят… Мои орлы добыли бочку вина. Достали из подвала. Бочка, лежа на боку, мне под подбородок. Вино хорошее, крепкое… Подъезжает к нам на «виллисе» американец. На машине – громадное красное знамя, и откуда только взял? Мои архаровцы упоили его вдрызг. Он с нами даже вприсядку плясал.
13
Потом нас перевели в Кохштедт. Поселились в казарме зенитчиков. Жили шикарно: комната на отделение, никаких двухэтажных нар. При входе в туалеты: «Fur mannschaften», «Fur unteroffizieren»… – для команды, для унтер-офицеров. Нигде подчиненный не увидит офицера без штанов.
Пошла обычная армейская жизнь. Командир бригады стал нас дрессировать:
– Скажи, что твои солдаты ели на обед?
– Не знаю, товарищ полковник.
– Вызываю уже четвертого командира дивизиона – никто не знает. С завтрашнего дня назначаю дежурство по столовой,
Каждый четвертый день приходилось сидеть в столовой. У меня там завелась даже своя пивная кружка.
В это время нам как-то задержали выдачу немецких денег. Я посетовал:
– Зря мы тогда, Федор Иванович, выбросили деньги.
Мой ординарец, Федор Иванович, отвечает:
– Как так выбросили?
Достает чемодан, набитый пачками по сто марок.
Этот чемодан с деньгами мы нашли во время боев в Берлине. Я тогда велел Федору Ивановичу деньги выкинуть, а шикарный чемодан лакированной кожи – оставить.
На эти деньги мы потом прекрасно жили. Курева – на весь дивизион, питие, икра… Быстро все проели и пропили.
С концом войны комбриг отобрал у меня двухдифферный «шевроле». Я ему об этом все нудил, хотя у меня без того было 92 машины.
Раз приезжает комбриг. Мы стоим навытяжку, рапорт и т. п. Вдруг комбриг поворачивается и уходит в лес. Мы, командиры четырех его дивизионов, не знаем, что делать. Командир третьего дивизиона, мой друг, Гриша Калинин, говорит:
– Раз не было команды разойтись, идем за ним.
Метров через двести в лесу комбриг стоит перед двухдифферным «шевроле» на козелках. Машина набита по уши всяким барахлом, на боку – номер нашей бригады. Комбриг:
– Косов!
– Слушаю, – отвечаю я.
Комбриг:
– Не с тобой разговариваю!
А у нас в бригаде было два Косовых. Тот был ужасный барахольщик.
Другой Косов отзывается, что-то плетет… Комбриг:
– Косов!
Я молчу. Комбриг ко мне:
– Я с тобой разговариваю! Заберешь машину со всем добром.
Повернулся и ушел. Гриша шепчет мне:
– Беги за шоферней. Я постерегу.
Я позвал своих, столкнули машину с козелков, пригнали к себе в дивизион. Чего только там не было. Коньяк, сигары… Ну, этого добра и у нас хватало. И еще сукно – штуками. Этого я уже совсем не понимаю.
А у нас как раз старички демобилизовались. Я говорю дивизионному старшине:
– Режь каждому демобилизованному по три метра.
Вечером сидим с Гришей, пьем коньяк, курим сигары. Входит тот Косов, начинает канючить насчет коньяка и сигар.
Я приказываю:
– Налить майору рюмку коньяку и дать сигару.
С тем он и ушел. Гриша потом мне сказал:
Если бы ты дал ящик – убил!
Мы с Гришей крепко выручили его в Берлине. У него перепился в лежку весь дивизион. Так всегда: жестокий командир – его и не любят. У меня никогда такого не бывало. Комбриг держится за голову: надо стрелять, а некому. Ему бы тоже влетело. Я говорю комбригу: «Давайте мы с Гришей будем стрелять по его целям». И целый день молотили и по своим целям, и по его.
Вообще, в Берлине пришлось много стрелять…
14
Главком оккупационных войск был Г. К. Жуков. Ему понадобились офицеры для особых поручений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66