Он услышит костяной перестук отсохших веток и увидит весь маленький среднеазиатский городок – от окраины до окраины. И вершины далеких гор покажутся близкими. А провода внизу – электрические, телеграфные, телефонные – покажутся далекими и сложно переплетутся.
Сквозь паутину проводов надо направить падение верхушки тополя. Она весит пятьдесят, а то и двести килограммов. Она сламывается с подпиленного основания и, разрывая воздух костями ветвей, летит вниз. И оставляет в земле или асфальте глубокую вмятину. Она может убить человека, порвать провода, пробить крышу неосторожного дома, если дом окажется близко под ветром. Обязательно надо учитывать ветер и точно выбрать момент.
Солнце опускается за горы, и листва деревьев становится холодной сразу. Роса выступает на глянцевитой коре.
Холодные, потвердевшие листья прокалывают майку, лезут в глаза, закрывают обзор и трепещут. Все выше, метр за метром, ветка за веткой, сук за суком.
От прогретой земли поднимаются теплые и сильные потоки воздуха. Это как планер, как сказка, как сон.
Босая ступня по-обезьяньи притирается к неровностям ствола, гулко работает сердце, пот мокрит ладони, судорога сводит ступню, от неожиданной боли сжимаются зубы. Надо распрямить сведенную ступню, упереться ею в плоское, но нет плоского. Надо переждать – судорога через минуту отпустит.
Ветки тополя тоньше и тоньше. Провода остались далеко внизу и поют там свои песни. Пора передохнуть, услышать тихие звуки, рожденные в глубине древесного ствола, качаться с ним вместе под ветром, среди наступающего вечера, сложных потоков восходящего в небо воздуха, ощущать тяжесть пилы-ножовки, висящей на боку; знать, что внизу настороженно ждут другие пацаны и волнуются.
Иногда короткий свист стрелой летит с земли – это пацаны подбадривают…
Неожиданные звуки слышит человек, если он поднялся над землей на тридцать – сорок метров. Он слышит даже шевеление курицы на насесте в далеком сарае. И в этом шевелении курицы – отдаленность. А кусочки коры, и сухие листья, и всякая другая древесная перхоть набиваются за шиворот, в волосы и щекочут. Но это мелочи. Главное – выдавить из себя страх высоты.
Редеют листья – видна умершая верхушка. Костяно перестукивают голые сучья. Веет пустынностью и жутью – как в сгоревшем лесу.
– 2 -
Весной сорок второго года капитан Басаргин был тяжело ранен в бою под городом Сурож. Два с половиной месяца он провел в госпиталях. И еще один месяц, уже на положении выздоравливающего, прожил в маленьком среднеазиатском городке при пехотном училище, каждый день ожидая приказа отправиться опять на фронт. Из-за постоянного ожидания все казалось ему пролетающим мимо, бесплотным, ненастоящим – и жаркое осеннее солнце, и фиолетовые ишаки, и афиши Киевской оперетты, и буйная базарная толкучка эвакуированного люда: русских, украинцев, евреев – перед повозками местных спокойных людей, киргизов. Все это не могло быть для Басаргина реальной жизнью потому, что вот-вот должно было кончиться, как каникулы ученика, которому предстоит переэкзаменовка. Угрюмо-тревожное ожидание возвращения на фронт не покидало его и во сне.
Басаргин много читал, подбирая книги – биографии великих русских людей. Когда дело доходило до их смерти, до последних слов и поступков, у Басаргина щипало глаза. И хотя он стыдился чувствительности, но еще больше боялся вдруг перестать когда-нибудь плакать при чтении о дуэли Лермонтова, например. О том, как все бросили поэта под дождем, грозой и ускакали. Басаргин был уверен, что Лермонтов не был убит наповал, что он еще пришел в сознание. И вина поручика Глебова – секунданта – казалась Басаргину чрезвычайно большой, потому что никто теперь никогда не узнает последних слов поэта.
Назначения на фронт он не получил. Приказано было принять роту в местном пехотном училище.
У военного коменданта, оформляя предписание, Басаргин познакомился с майором – морским летчиком, и тот принял в его судьбе деятельное и шумное участие. Майор через два часа уезжал, у него осталась пустовать комната, и эту комнату он стремительно переустроил Басаргину.
– Брось, – говорил летчик, пыхтя и вытирая пот с шеи. – Быть не может, чтобы ты себе не выхлопотал права на частной хавире стоять. Месячишку-то еще прокантуешься на правах выздоравливающего. Брось, лови момент. А комнатка – пальчики оближешь!
Майор действовал так стремительно, так плотно прихватывал Басаргина за локоть, так точно знал, что теперь, на тыловом положении, будет Басаргину хорошо и нужно, что скоро они уже поднимались по лестнице трехэтажного дома, настоящего, каменного, городского дома, возвышавшегося среди глинобитных домиков, как ледокол среди рыбачьих лодок.
Комнатка майора оказалась действительно чудесной – с окном на горы, с близкими ветвями старого карагача, с белыми стенами и ослепительным потолком. Переступив порог комнаты, Басаргин невольно вздохнул в полную грудь.
– Удивительно славно, – сказал он. – А прохлада!
Майор просиял.
– То-то! – сказал он, хвастаясь комнатой, как собственным своим произведением. – Отдай документы квартальному, в удостоверение – две сотенные, через две недели – еще две сотенные.
– Черт, я это не очень умею, – сказал Басаргин. – Старый русский интеллигентский осел.
– Солдату – бодрость, офицеру – храбрость, генералу – мужество, – пропыхтел летчик. Он был очень толстый – совершенный повар, а не летчик минно-торпедной авиации с двумя орденами Красного Знамени. Он стащил сапоги, плюхнулся на железную кровать и застонал от наслаждения. – Читал Суворова?
Кроме койки, в комнате не было ничего, и Басаргин сел на подоконник. Совсем близко шевелились ветки карагача. За карагачем росли пирамидальные тополя – целая аллея. В конце ее бесшумно дрожали в жарком воздухе горы. На ближний тополь лез мальчишка. Пилка-ножовка взблескивала на его спине. А внизу, на земле, опустив ноги в арык, сидели еще трое мальчишек.
– Вы часто думаете о смерти, майор? – спросил Басаргин.
– Меня не убьют, – сказал летчик и дрыгнул ногами в воздухе. – Я знаю это точно. Недельки через две я буду в самом пекле, над Балтикой, но меня не убьют.
– Куда лезет мальчишка? – спросил Басаргин. Мальчишка забрался на тополь уже выше окна, выше третьего этажа.
– Здесь нет дров. Только саксаул в горах. Пацаны пилят сухие верхушки и продают ветки на базаре, не видел?
– Он может сорваться.
– Они часто срываются. Тополь – слабое дерево, хрупкое.
– Мне хотелось бы перед смертью повидать брата, – сказал Басаргин. – Вы, майор, даже не представляете, как мне он будет необходим, если придется умирать. Пашка, сказал бы я, мы с тобой, старина, прожили порядочными людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Сквозь паутину проводов надо направить падение верхушки тополя. Она весит пятьдесят, а то и двести килограммов. Она сламывается с подпиленного основания и, разрывая воздух костями ветвей, летит вниз. И оставляет в земле или асфальте глубокую вмятину. Она может убить человека, порвать провода, пробить крышу неосторожного дома, если дом окажется близко под ветром. Обязательно надо учитывать ветер и точно выбрать момент.
Солнце опускается за горы, и листва деревьев становится холодной сразу. Роса выступает на глянцевитой коре.
Холодные, потвердевшие листья прокалывают майку, лезут в глаза, закрывают обзор и трепещут. Все выше, метр за метром, ветка за веткой, сук за суком.
От прогретой земли поднимаются теплые и сильные потоки воздуха. Это как планер, как сказка, как сон.
Босая ступня по-обезьяньи притирается к неровностям ствола, гулко работает сердце, пот мокрит ладони, судорога сводит ступню, от неожиданной боли сжимаются зубы. Надо распрямить сведенную ступню, упереться ею в плоское, но нет плоского. Надо переждать – судорога через минуту отпустит.
Ветки тополя тоньше и тоньше. Провода остались далеко внизу и поют там свои песни. Пора передохнуть, услышать тихие звуки, рожденные в глубине древесного ствола, качаться с ним вместе под ветром, среди наступающего вечера, сложных потоков восходящего в небо воздуха, ощущать тяжесть пилы-ножовки, висящей на боку; знать, что внизу настороженно ждут другие пацаны и волнуются.
Иногда короткий свист стрелой летит с земли – это пацаны подбадривают…
Неожиданные звуки слышит человек, если он поднялся над землей на тридцать – сорок метров. Он слышит даже шевеление курицы на насесте в далеком сарае. И в этом шевелении курицы – отдаленность. А кусочки коры, и сухие листья, и всякая другая древесная перхоть набиваются за шиворот, в волосы и щекочут. Но это мелочи. Главное – выдавить из себя страх высоты.
Редеют листья – видна умершая верхушка. Костяно перестукивают голые сучья. Веет пустынностью и жутью – как в сгоревшем лесу.
– 2 -
Весной сорок второго года капитан Басаргин был тяжело ранен в бою под городом Сурож. Два с половиной месяца он провел в госпиталях. И еще один месяц, уже на положении выздоравливающего, прожил в маленьком среднеазиатском городке при пехотном училище, каждый день ожидая приказа отправиться опять на фронт. Из-за постоянного ожидания все казалось ему пролетающим мимо, бесплотным, ненастоящим – и жаркое осеннее солнце, и фиолетовые ишаки, и афиши Киевской оперетты, и буйная базарная толкучка эвакуированного люда: русских, украинцев, евреев – перед повозками местных спокойных людей, киргизов. Все это не могло быть для Басаргина реальной жизнью потому, что вот-вот должно было кончиться, как каникулы ученика, которому предстоит переэкзаменовка. Угрюмо-тревожное ожидание возвращения на фронт не покидало его и во сне.
Басаргин много читал, подбирая книги – биографии великих русских людей. Когда дело доходило до их смерти, до последних слов и поступков, у Басаргина щипало глаза. И хотя он стыдился чувствительности, но еще больше боялся вдруг перестать когда-нибудь плакать при чтении о дуэли Лермонтова, например. О том, как все бросили поэта под дождем, грозой и ускакали. Басаргин был уверен, что Лермонтов не был убит наповал, что он еще пришел в сознание. И вина поручика Глебова – секунданта – казалась Басаргину чрезвычайно большой, потому что никто теперь никогда не узнает последних слов поэта.
Назначения на фронт он не получил. Приказано было принять роту в местном пехотном училище.
У военного коменданта, оформляя предписание, Басаргин познакомился с майором – морским летчиком, и тот принял в его судьбе деятельное и шумное участие. Майор через два часа уезжал, у него осталась пустовать комната, и эту комнату он стремительно переустроил Басаргину.
– Брось, – говорил летчик, пыхтя и вытирая пот с шеи. – Быть не может, чтобы ты себе не выхлопотал права на частной хавире стоять. Месячишку-то еще прокантуешься на правах выздоравливающего. Брось, лови момент. А комнатка – пальчики оближешь!
Майор действовал так стремительно, так плотно прихватывал Басаргина за локоть, так точно знал, что теперь, на тыловом положении, будет Басаргину хорошо и нужно, что скоро они уже поднимались по лестнице трехэтажного дома, настоящего, каменного, городского дома, возвышавшегося среди глинобитных домиков, как ледокол среди рыбачьих лодок.
Комнатка майора оказалась действительно чудесной – с окном на горы, с близкими ветвями старого карагача, с белыми стенами и ослепительным потолком. Переступив порог комнаты, Басаргин невольно вздохнул в полную грудь.
– Удивительно славно, – сказал он. – А прохлада!
Майор просиял.
– То-то! – сказал он, хвастаясь комнатой, как собственным своим произведением. – Отдай документы квартальному, в удостоверение – две сотенные, через две недели – еще две сотенные.
– Черт, я это не очень умею, – сказал Басаргин. – Старый русский интеллигентский осел.
– Солдату – бодрость, офицеру – храбрость, генералу – мужество, – пропыхтел летчик. Он был очень толстый – совершенный повар, а не летчик минно-торпедной авиации с двумя орденами Красного Знамени. Он стащил сапоги, плюхнулся на железную кровать и застонал от наслаждения. – Читал Суворова?
Кроме койки, в комнате не было ничего, и Басаргин сел на подоконник. Совсем близко шевелились ветки карагача. За карагачем росли пирамидальные тополя – целая аллея. В конце ее бесшумно дрожали в жарком воздухе горы. На ближний тополь лез мальчишка. Пилка-ножовка взблескивала на его спине. А внизу, на земле, опустив ноги в арык, сидели еще трое мальчишек.
– Вы часто думаете о смерти, майор? – спросил Басаргин.
– Меня не убьют, – сказал летчик и дрыгнул ногами в воздухе. – Я знаю это точно. Недельки через две я буду в самом пекле, над Балтикой, но меня не убьют.
– Куда лезет мальчишка? – спросил Басаргин. Мальчишка забрался на тополь уже выше окна, выше третьего этажа.
– Здесь нет дров. Только саксаул в горах. Пацаны пилят сухие верхушки и продают ветки на базаре, не видел?
– Он может сорваться.
– Они часто срываются. Тополь – слабое дерево, хрупкое.
– Мне хотелось бы перед смертью повидать брата, – сказал Басаргин. – Вы, майор, даже не представляете, как мне он будет необходим, если придется умирать. Пашка, сказал бы я, мы с тобой, старина, прожили порядочными людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61