Теперь он должен был подумать о себе. Прежде всего он срезал своим ножом на довольно большое расстояние вокруг места, где находился, кусты и растения, которые мешали ему расположиться так, как он того хотел. Затем, с ловкостью обитателя прерий, он разложил костер из хвороста, чтобы приготовить себе ужин и отпугнуть диких зверей, если случайно кому-нибудь из них вздумалось бы подойти к нему во время его сна. В собранном им хворосте он тщательно отобрал и удалил ветки кустарника, который мексиканцы называют вонючим деревом — его сильный запах выдал бы его присутствие каждому индейцу на десять миль вокруг, а всадник, по-видимому, принимал все меры, чтобы оставаться незамеченным; уже одно то, что он обвязал ноги лошади кожаными мешками с мокрым песком, чтобы заглушить стук копыт, служило тому достаточным доказательством.
Когда огонь, разложенный в таком месте, что его нельзя было бы заметить на расстоянии десяти шагов, взвился кверху ярким пламенем, индеец вынул из сумки, сшитой из шкуры оленя, немного индейского проса и истолченного в порошок мяса и принялся есть с большим аппетитом, по временам пытливо вглядываясь в окружающий его мрак и прислушиваясь к неведомым звукам, которые ночью без видимой причины нарушают величественную тишину прерий.
Завершив скудную трапезу, индеец набил свою трубку табаком, раскурил ее и принялся с наслаждением пускать клубы дыма.
Однако, несмотря на кажущееся хладнокровие, в душе он беспокоился; порой он вынимал изо рта чубук, поднимал глаза и тоскливо созерцал небо через просвет в зеленом своде, который простирался над его головой.
Наконец индеец, по-видимому, пришел к какому-то решению; он приложил пальцы к губам и трижды прокричал, подражая с невообразимым совершенством крику пилюка — ночной птицы.
После этого он наклонился вперед и прислушался.
Ничего не указывало на то, что его сигнал услышан.
— Подождем! — прошептал он тихо и, присев к огню, в очередной раз подбросил несколько охапок хвороста, затем опять принялся спокойно курить.
Так прошло несколько часов. Наконец месяц скрылся, холод стал ощутимее, звезды меркли одна за другой в глубине неба, которое постепенно окрашивалось в опаловый цвет с алым отливом.
Индеец, который как будто дремал, внезапно поднял голову, стряхнул с себя сон, пытливо осмотрелся вокруг и пробормотал про себя:
— Она не может быть далеко! Он повторил свой сигнал.
Едва замолк третий крик пилюка, как поблизости послышался тихий приглушенный рев.
Нисколько не смущаясь таким грозным призывом, индеец слегка улыбнулся и сказал громким и твердым голосом:
— Добро пожаловать, Волчица, вы знаете, что я вас жду.
— Ага! Ты тут! — ответил голос.
В кустах, против того места, где расположился индеец, раздался довольно сильный шелест листьев, тростник и лианы раздвинулись сильной рукой, и в образовавшемся проеме показалась женщина.
Она осторожна высунула голову и осмотрелась.
— Я один, — сказал индеец, отвечая на безмолвный вопрос, — подходите без опасения.
Улыбка неуловимого выражения мелькнула на губах женщины при этом ответе, которого она, вероятно, не ожидала.
— Я ничего не боюсь, — сказала она и смело подошла к вождю.
Теперь мы прервем на минуту наш рассказ, чтобы сообщить об этой женщине несколько сведений, очень неопределенных, правда, так как можем повторить только то, что говорили о ней индейцы, но тем не менее необходимых читателю, чтобы он мог понять дальнейшие события.
Никто не знал ни кто эта женщина, ни откуда она пришла, ни время, когда она в первый раз появилась в прериях.
Что она делала теперь и где было ее убежище — также никому не было известно.
Все в ней составляло непроницаемую тайну.
Хотя она свободно и чисто говорила на всех наречиях многочисленных обитателей прерий, порой некоторые обороты речи и цвет ее кожи, не такой темный, как у туземцев, заставляли предполагать, что она другого племени, чем они, — но, во всяком случае, все это оставалось одним только предположением. Ее ненависть к индейцам была хорошо известна, и даже самые храбрые из них не отважились бы взглянуть на нее вблизи, чтобы проверить, так ли это.
Порой она пропадала по неделям, даже по месяцам, и никто не мог напасть на ее след. Потом вдруг видели, что она бродит где-нибудь без цели, говорит сама с собой и проводит на ногах почти всю ночь, часто сопровождаемая уродливым карликом, немым идиотом, который повиновался ей, как собака, и которого суеверные индейцы готовы были считать духом, находившимся в ее подчинении.
Эту женщину, всегда мрачную и печальную, с диким взглядом и резкими движениями, несмотря на страх, который нагоняла на всех, нельзя было обвинить в том, чтобы когда-нибудь она причинила кому-то вред. Однако, вследствие странной жизни, которую она вела без видимой причины, все несчастья, случавшиеся с индейцами на охотах и войнах, всегда приписывали ей.
Краснокожие стали смотреть на нее как на враждебный им дух и дали ей прозвище — Дух Зла. Тот, кто прискакал к ней в такую глушь и храбро вызывал ее два раза, должен был иметь необычайную смелость — либо у него имелась на то чрезвычайно важная причина.
Этот человек, вождь черноногих, призван играть видную роль в нашем рассказе, и потому мы опишем его в нескольких словах.
Жизнь его едва перевалила на вторую половину, то есть ему было около сорока пяти лет. Очень высокий и стройный, он был превосходно сложен; его развитые мускулы, твердые, как канаты, изобличали в нем замечательную силу. Его умное лицо носило отпечаток хитрости, глаза, почти всегда опущенные, редко смотрели прямо, а выражение коварства и звериной жестокости во взоре внушило бы непреодолимое отвращение тому, кто всмотрелся бы в него внимательно. Но такого рода наблюдатели редко встречаются в прериях, и вождь, которого мы вкратце описали, пользовался среди индейцев большой славой, его очень любили за неодолимую храбрость и неисчерпаемое красноречие на советах — качества, высоко ценимые краснокожими.
Теперь, познакомив читателя с двумя действующими лицами, которых мы выводим на сцену, предоставим действовать им самим и, быть может, услышим нечто важное, о чем никто не догадывался.
— Ночь темна, моя мать может подойти, — сказал вождь.
— Я иду, — сухо ответила женщина, сделав шаг вперед.
— Я давно жду.
— Знаю. Не беда.
— Дорога сюда длинная.
— Теперь я здесь, говори.
Она прислонилась к стволу дерева искрестила на груди руки.
— Что я могу сказать, если меня не спрашивают, моя мать?
— Ты прав. Тогда отвечай мне.
— Я готов.
Воцарилось долгое молчание, лишь по временам нарушаемое шелестом листвы от набегавшего ветерка.
Наконец после продолжительного размышления женщина опять заговорила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83