— Хорошо, иди теперь в бюро.
— А если явится начальник полиции?
— То он вам скажет, что ему будет угодно.
— А если начальник…
— А если сам черт явится, то пусть он вам скажет, что ему будет угодно, — резко прервал его Росас!
— Это прекрасно, превосходнейший сеньор!
— Слушай меня!
— Да, сеньор.
— Если придет Куитиньо, предупреди меня.
— Хорошо.
— Ну, а теперь ступай, хочешь, может быть, есть?
— Благодарю, ваше превосходительство, я уже ужинал.
— Тем лучше для тебя. Пошел вон!
И Корвалан побежал со всех ног в ту большую комнату, в которой валялись на стульях трое неприятного вида мужчин, которых мы уже видели раньше. Комнату эту старичок назвал бюро, быть может, потому, что при начале своего управления Росас устроил в ней комиссариатское бюро, но теперь это помещение служило одновременно курительной комнатой и дежурной караульной, то есть кордегардией для адъютантов генерала Росаса, который, перевернув весь порядок внешней и внутренней политики, точно также превращал день в ночь и ночь в день, посвящая ее своим трудам, трапезам и удовольствиям.
— Мануэла! — крикнул Росас, как только удалился Корвалан.
И, продолжая звать, он вошел в смежную комнату, освещенную одной сальной свечей, оплывшей до такой степени, что она почти не давала никакого света.
— Татита! — отозвался из ближайшей комнаты чей-то голос, и молодая женщина, которую мы уже видели спящей во всем своем наряде, появилась на пороге, потирая глаза.
То была женщина лет двадцати двух или трех, не более, высокого роста, чрезвычайно стройная и грациозная в высшей степени, черты ее лица тонкие и прекрасные, как у античной статуи, казались еще краше от кроткого и умного выражения больших черных глаз и неуловимой прелести улыбки.
Лицо ее имело тот особый оттенок бледности, который свойственен людям, живущим главным образом чувством и сердцем, ее немного низкий лоб отличался, однако, очень красивой формой, а густые шелковистые черные волосы, еще рельефнее выделяли ее черты; чрезвычайно живые, блестящие черные глаза и тонкий изящный носик с подвижными ноздрями, немного большой рот с прекрасными зубами, постоянно мелькавшими между полуоткрытыми, прелестно очерченными губами, придавали ее лицу что-то капризное, прихотливое, своевольное, что как-то особенно шло ей. Это была дочь Росаса.
— Ты уже спала, не так ли? — приветствовал ее генерал, — Смотри, я на днях выдам тебя замуж за Вигуа, для того чтобы вы составили друг другу компанию и спали вместе. Мария-Хосефа пришла?
— Да, татита, она оставалась до половины одиннадцатого.
— А еще кто?
— Донья Паскуала и Паскуалита.
— С кем же они ушли?
— Мансилья их провожал.
— И больше никого не было?
— Пиколет.
— А-а!.. Carcaman! Он за тобой приударяет? Хм!
— Не за мной, а за вами, татита.
— А гринго, этот еретик, не приходил?
— Нет, сеньор, у него нынче ночью музыкальный вечер, слушают какого-то замечательного пианиста.
— А кто его приглашенные?
— Все англичане, я полагаю.
— Ну, в таком случае надо думать, что они теперь в самом отменном виде.
— Хотите кушать, татита?
— Да, прикажи давать ужин.
Донья Мануэла удалилась во внутренние покои, Росас присел на край своей кровати, снял сапоги, обутые на босую ногу, нагнулся, достал из-под кровати старые стоптанные туфли и, предварительно обтерев ноги, обулся, затем, запустив руку за пазуху, отстранил тонкой работы плотную кольчугу, доходившую до бедер, с видимым наслаждением стал почесываться. Более пяти минут он занимался этим делом с чрезвычайным усердием, получая полнейшее физическое наслаждение: видимо, это был грубый, неотесанный человек, державшийся, несмотря на свое высокое положение, привычек простолюдинов.
Вскоре вернулась его дочь и объявила, что ужин подан.
Действительно, в ближайшей комнате стол был уже накрыт: ужин генерала состоял из солидного куска жареного мяса, жареной утки, большого блюда пирожных со взбитыми сливками и блюда dulces , то есть сластей. Что же касается вин, то перед одним из приборов стояли две бутылки старого бордо.
Старая мулатка, давнишняя и единственная кухарка Росаса, стояла с блюдом в руках.
Генерал пронзительным голосом позвал своего капеллана, который успел уже заснуть крепким сном, прислонясь спиной к стене кабинета его превосходительства, и затем сел за стол.
— Хочешь жаркого? — спросил он у дочери, кладя себе на тарелку огромнейший кусок мяса.
— Нет, татита.
— Ну, так кушай утку.
И пока девушка, отделив крыло утки и скорее из приличия, чем из желания, принялась разрезать его, сам Росас с ненасытной жадностью уничтожал кусок за куском сочное мясо, не забывая при этом запивать большим стаканом вина.
— Садитесь к столу, ваше преподобие, — обратился Росас к Вигуа, пожиравшему глазами расставленные на столе блюда.
Он не заставил себя просить вторично.
— Положи ему, Мануэла, — сказал генерал.
Девушка положила на тарелку котлету и передала ее мулату, который кинул на нее злобный взгляд, взгляд голодного зверя. Росас заметил этот взгляд.
— Что с вами, падре Вигуа? — спросил он. — Почему вы с такой ненавистью смотрите на мою дочь?
— Она дала мне только кость, — отвечал ворчливо-плаксивым голосом мулат, запихивая в рот громадную краюху хлеба.
— Что это значит? Как же ты не заботишься о том, кто должен на днях благословить твой брачный союз со славным португальским идальго, сеньором доном Гомешем де Кастро, который подарил вчера два золотых его преподобию?! Это очень дурно с твоей стороны, Мануэла, встань и поди поцелуй у него руку, чтобы он простил тебя.
— Хорошо, завтра я поцелую руку у его преподобия! — улыбаясь ответила девушка.
— Нет, не завтра, а сейчас.
— Ну зачем, татита? — взмолилась донья Мануэла не то серьезно, не то шутя, как бы не понимая действительного намерения отца.
— Мануэла, я приказываю тебе поцеловать руку у его преподобия.
— Нет! — решительно отказалась она.
— А я говорю, да.
— Ах, татита!
— Падре Вигуа, встаньте и пойдите поцелуйте ее прямо в губы.
Мулат послушно встал из-за стола, оторвал своими острыми зубами огромный кусок от своей котлеты и пошел обходить стол, Мануэла устремила на него свой взор, исполненный такого презрения, надменности и гнева, что эта безобразная масса не дерзнула подойти к ней ближе, если бы не присутствие грозного Росаса, который не терпел ослушания.
Итак, мулат приблизился к девушке, которая, чувствуя свою беззащитность в этот момент, закрыла лицо руками, чтобы уберечь себя от оскверняющего поцелуя, которому ее насильственно подвергал отец.
Но маленькие ручки не могли защитить всей ее головы, и мулат, которому гораздо больше хотелось есть, чем целоваться, удовольствовался тем, что приложился своими жирными губами к волосам девушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61