И, — как это ни неожиданно для всех, поверивших в “западничество” мыслителя! — сказал в письме к французскому публицисту Адольфу де Сиркуру о засилье “чужеземных идей” как о тяжком препятствии, которое необходимо преодолеть для плодотворного развития России. Он констатировал:
“Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям, навязанным извне… является… существенной чертой нашего нрава”, — и тут же призывал: “этого не надо ни стыдиться, ни отрицать: надо стараться уяснить себе это наше свойство… путем непредубежденного и искреннего уразумения нашей истории”. И далее совсем уж парадоксальный с точки зрения “западников” ход рассуждения. Принято считать, что “традиционный” дефицит свободы слова в России мешал прежде всего воспринимать “прогрессивные” идеи Запада. Чаадаев же, сам испытавший тяжкое давление российского “деспотизма”, писал о какраз прямо противоположном прискорбном результате:
“Можно ли ожидать, что при таком… социальном развитии, где с самого начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел свергнуть иго вашей (напомню: Чаадаев обращается к европейцу Сиркуру. — В.К.) культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего освобождения, стало быть, еще далек… Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь…” (т. 2, с. 188,191,192).
Чаадаев глубоко сознавал, что Россия, в отличие от стран Запада, держава идеократическая (“великий народ, — писал Чаадаев, — образовавшийся всецело под влиянием религии Христа”; что же касается номократии, то есть законовластия, Чаадаев недвусмысленно утверждал: “Идея законности, идея права для русского народа — бессмыслица, — притом последнее слово выделено им самим) и евразийская (чаадаевская мысль такова: “стихии азиатские и европейские переработаются в оригинальную Русскую цивилизацию”).
Впрочем, историософское содержание сочинений Чаадаева очень богато и сложно; его анализу необходимо посвятить специальную статью. Здесь же я преследовал только одну цель: показать, насколько ложны господствующие представления об этом основоположнике новейшей (ХIX-ХХ вв.) русской философской культуры.
Нельзя, впрочем, не сказать еще о том, что Чаадаев — в отличие и от западников, и от славянофилов — стремился понять Россию не как нечто, говоря попросту, “худшее” или, напротив, “лучшее” по сравнению с Западом, но именно как самостоятельную цивилизацию, в которой есть и свое зло, и свое добро, своя ложь и своя истина. Он ни в коей мере не закрывал глаза на самые прискорбные “последствия” и российской идеократии, и российского евразийства, но он же написал в 1837 году: “… у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны… завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества” (т. 1, с. 534).
Всего лишь через полвека наиболее проницательные западные наблюдатели в сущности именно так оценили великие свершения русской литературы (неразрывно связанные с наиболее глубокими исканиями русской мысли). И тут, вполне естественно, встает вопрос: если идеократическая и евразийская Россия была столь несовершенна в сравнении со странами Запада, каким образом она смогла создать духовные ценности всемирного значения? Ведь давно общепризнано, что величайшие эпохи в истории культуры — это классическая Греция, западноевропейское Возрождение и русский XIX век.
В этом отношении весьма показателен трактат современного представителя еврейско-иудаистской историософии, — американского раввина Макса Даймонта “Евреи, Бог и история” (1960). Россия вообще изображена здесь, надо прямо сказать, в крайне негативном свете. Хотя бы один характерный иронический тезис: “Пять Романовых правили Россией в 19 веке. Они ухитрились приостановить в России развитие просвещения и благополучно вернуть страну в лоно феодального деспотизма” и т.д. Именно поэтому, резюмирует Даймонд, “когда пять белых армий вторглись в советскую Россию, чтобы восстановить власть царя (едва ли цель белых армий была таковой. — В.К.), евреи вступили в Красную армию, созданную Львом Троцким”.
Однако в этом же трактате читаем: “За пять тысяч лет своего существования мировая литература знала всего четыре великие литературные эпохи. Первой была эпоха книг пророков в библейские дни (это вполне понятно, а далее — две эпохи, названные выше — В.К.)… Наконец, четвертой была эпоха русского психологического (едва ли уместное “ограничение” — В.К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира”. (и это — несмотря на приостановку “развития просвещения” и “феодальный деспотизм”…).
Необходимо только уточнить, что для человека, действительно изучившего историю России и ее культуру, не подлежит никакому сомнению, что русская литература XIX столетия — естественный плод тысячелетнего развития, и ствол, на котором пышно разрослась в прошлом веке поразившая весь мир крона, существовал уже в X-XI веках, когда были созданы русский богатырский эпос, “Слово о законе и Благодати” митрополита Илариона, “Сказание о святых Борисе и Глебе”. В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества Чаадаева, Константина Леонтьева и других).
Итак, принципиально “незападный” путь России не лишил ее возможности воздвигнуть одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы. Впрочем, прагматически мыслящие люди могут возразить, что литература — это все же “только” слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря торжественнее, деяниями.
Странно, но многие склонны — особенно в последние годы —забывать, или вернее, не помнить, что за тысячу двести лет существования Руси-России было три попытки трех народов — монголов, французов и немцев — завоевать и подчинить себе остальной мир, и —этого все же никак не оспорить — все три мощнейших армады завоевателей были остановлены именно в России…
На Западе — да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг решили не идти дальше Руси, французов погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не опускалась ниже 5 градусов тепла, и даже позднее, 1 ноября, Наполеон заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
“Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям, навязанным извне… является… существенной чертой нашего нрава”, — и тут же призывал: “этого не надо ни стыдиться, ни отрицать: надо стараться уяснить себе это наше свойство… путем непредубежденного и искреннего уразумения нашей истории”. И далее совсем уж парадоксальный с точки зрения “западников” ход рассуждения. Принято считать, что “традиционный” дефицит свободы слова в России мешал прежде всего воспринимать “прогрессивные” идеи Запада. Чаадаев же, сам испытавший тяжкое давление российского “деспотизма”, писал о какраз прямо противоположном прискорбном результате:
“Можно ли ожидать, что при таком… социальном развитии, где с самого начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел свергнуть иго вашей (напомню: Чаадаев обращается к европейцу Сиркуру. — В.К.) культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего освобождения, стало быть, еще далек… Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь…” (т. 2, с. 188,191,192).
Чаадаев глубоко сознавал, что Россия, в отличие от стран Запада, держава идеократическая (“великий народ, — писал Чаадаев, — образовавшийся всецело под влиянием религии Христа”; что же касается номократии, то есть законовластия, Чаадаев недвусмысленно утверждал: “Идея законности, идея права для русского народа — бессмыслица, — притом последнее слово выделено им самим) и евразийская (чаадаевская мысль такова: “стихии азиатские и европейские переработаются в оригинальную Русскую цивилизацию”).
Впрочем, историософское содержание сочинений Чаадаева очень богато и сложно; его анализу необходимо посвятить специальную статью. Здесь же я преследовал только одну цель: показать, насколько ложны господствующие представления об этом основоположнике новейшей (ХIX-ХХ вв.) русской философской культуры.
Нельзя, впрочем, не сказать еще о том, что Чаадаев — в отличие и от западников, и от славянофилов — стремился понять Россию не как нечто, говоря попросту, “худшее” или, напротив, “лучшее” по сравнению с Западом, но именно как самостоятельную цивилизацию, в которой есть и свое зло, и свое добро, своя ложь и своя истина. Он ни в коей мере не закрывал глаза на самые прискорбные “последствия” и российской идеократии, и российского евразийства, но он же написал в 1837 году: “… у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны… завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества” (т. 1, с. 534).
Всего лишь через полвека наиболее проницательные западные наблюдатели в сущности именно так оценили великие свершения русской литературы (неразрывно связанные с наиболее глубокими исканиями русской мысли). И тут, вполне естественно, встает вопрос: если идеократическая и евразийская Россия была столь несовершенна в сравнении со странами Запада, каким образом она смогла создать духовные ценности всемирного значения? Ведь давно общепризнано, что величайшие эпохи в истории культуры — это классическая Греция, западноевропейское Возрождение и русский XIX век.
В этом отношении весьма показателен трактат современного представителя еврейско-иудаистской историософии, — американского раввина Макса Даймонта “Евреи, Бог и история” (1960). Россия вообще изображена здесь, надо прямо сказать, в крайне негативном свете. Хотя бы один характерный иронический тезис: “Пять Романовых правили Россией в 19 веке. Они ухитрились приостановить в России развитие просвещения и благополучно вернуть страну в лоно феодального деспотизма” и т.д. Именно поэтому, резюмирует Даймонд, “когда пять белых армий вторглись в советскую Россию, чтобы восстановить власть царя (едва ли цель белых армий была таковой. — В.К.), евреи вступили в Красную армию, созданную Львом Троцким”.
Однако в этом же трактате читаем: “За пять тысяч лет своего существования мировая литература знала всего четыре великие литературные эпохи. Первой была эпоха книг пророков в библейские дни (это вполне понятно, а далее — две эпохи, названные выше — В.К.)… Наконец, четвертой была эпоха русского психологического (едва ли уместное “ограничение” — В.К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира”. (и это — несмотря на приостановку “развития просвещения” и “феодальный деспотизм”…).
Необходимо только уточнить, что для человека, действительно изучившего историю России и ее культуру, не подлежит никакому сомнению, что русская литература XIX столетия — естественный плод тысячелетнего развития, и ствол, на котором пышно разрослась в прошлом веке поразившая весь мир крона, существовал уже в X-XI веках, когда были созданы русский богатырский эпос, “Слово о законе и Благодати” митрополита Илариона, “Сказание о святых Борисе и Глебе”. В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества Чаадаева, Константина Леонтьева и других).
Итак, принципиально “незападный” путь России не лишил ее возможности воздвигнуть одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы. Впрочем, прагматически мыслящие люди могут возразить, что литература — это все же “только” слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря торжественнее, деяниями.
Странно, но многие склонны — особенно в последние годы —забывать, или вернее, не помнить, что за тысячу двести лет существования Руси-России было три попытки трех народов — монголов, французов и немцев — завоевать и подчинить себе остальной мир, и —этого все же никак не оспорить — все три мощнейших армады завоевателей были остановлены именно в России…
На Западе — да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг решили не идти дальше Руси, французов погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не опускалась ниже 5 градусов тепла, и даже позднее, 1 ноября, Наполеон заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89