– Да я уж тоже было так подумала… – вздохнула Лиза.
– Ну дак чего ждешь? Чего сидишь?.. А-а, вот у тебя что на уме! Родной внук, думаешь. Думаешь, как же это я против родного-то внука войной пойду? Не беспокойся. Его еще дедко дома лишил. Знал, что за ягодка растет… Да ты что, дуреха, – закричала уже на нее Анфиса Петровна, – какие тут могут быть вздохи да охи? Для того Степан Андреянович полжизни на дом положил, чтобы его по ветру пускали да пропивали? Ты подумала об этом-то, нет?
Председатель сельсовета был у них новый, хороший мужик из приезжих, не то что Суса-балалайка. Все честь по чести выслушал, выспросил, но под конец сказал то, чего она больше всего боялась: в суд надо подавать. По суду такие дела решаются.
Нет, нет, нет, замотала головой Лиза. В суд на Егоршу? На родного внука Степана Андреяновича? На человека, которому она свою девичью красу, свою молодость отдала? Ни за что на свете!
Побежала еще раз к Пахе-рыбнадзору.
Паха Баландин все деревни окрест в страхе держал. Издали такой закон половина штрафных денег рыбнадзору. А штрафы какие: за одну семгу восемьдесят рублей, за харьюса пять рублей, за сига десять. Вот он и лютует, вот он и сыплет штрафы направо и налево: за один выход на Пинегу двести рублей в карман кладет.
В прошлом году мужики припугнули ружьем: стой, коли жить не надоело! Не дрогнул. «Вихрь» свой с кованым носом разогнал – вдребезги разнес лодку у мужиков, те едва и спаслись.
И вот к такому-то человеку, а лучше сказать нечеловеку, Лиза второй раз сегодня торила дорогу – давеча в усмерть упился, лыка не вязал.
– Где у тебя хозяин-то? На порядках ли? – спросила у жены, развешивавшей у крыльца белье.
– В сарае.
В сутемени сарая Лиза только по лысине и угадала: утонул, запутался в сетях. Как паук.
– Ну, Павел Матвеевич, и богатства у тебя. Хоть бы мне одну сетку продал.
– Марш с государственного объекта! Вход посторонним запрещен!
– Да не реви больно-то, я не жена, чтобы реветь-то. Откуда мне знать, что у тебя и сараи государственные?
Так вот со злой собакой разговаривать надо. Без страха.
Паха все же вытолкал ее из сарая, захлопнул дверь, прикрыл собой. Маленький, брюхатый, ножонки в спортивных объехавших штанишках кривые непонятно, почему все и боятся его. И только когда встретилась с глазами два ружья на тебя наставлены – поняла.
– Вопросы? – опять гаркнул Паха. Коротко, по-военному – разучился по-человечески-то говорить.
– А вопрос один: зачем в чужой дом вором лезешь?
– Дальше!
– А дальше вот что тебе скажу, Павел Матвеевич, – у меня бумага есть. Сам татя мне дом перед смертью из рук в руки передал.
– Все? – Паха сплюнул. – Теперь слушай сюда, что я буду говорить. Пункт первый: за вора привлеку к ответственности, поскоко оскорбление личности. Понятно тебе? Пункт второй: заткнись! Поскоко бумага твоя липовая.
– Липовая? Это завещанье-то липовое? Да ты обалдел?
– А я заявляю: липовое! – сквозь зубы процедил Паха. – А доказательства найдешь у себя дома в зыбке. Есть еще вопросы к суду?
Не было, не было у нее больше вопросов. Паха заткнул ей рот, сказал то, чего она больше всего боялась, о чем сама не раз про себя подумала.
Дети, дети у тебя чужие! Дети не ставровской крови – вот о чем сказал ей Паха. А раз дети чужие, какая цена твоему завещанью? Старик-то для чего оставил тебе свой дом? Чтобы ты чужих детей разводила?..
Отогнали, видно, пожары от Пекашина, на той стороне Пинеги впервые за последние дни проглянул песчаный берег, ребятишки высыпали на вечернюю улицу… А ей как из дыма выбраться? ЕЙ что делать?
Дома ее ждал еще один удар – Нюрка Яковлева со своим Борькой в дом вломилась. Силой, без спроса заняла нижнюю половину передка.
ГЛАВА ПЯТАЯ

1
Лыско целыми днями, целыми сутками лежал вразвалку в заулке, пинком не оторвешь от земли, а тут, на Марьюше, будто подменили пса, будто живой водой спрыснули: весь день в бегах, весь день в рысканье по кустам, по лывам.
Но только ли Лыско ожил на сенокосе? А хозяин?
Сутки, всего сутки пробыл Михаил в деревне, а душу и нервы вымотал за год. Сперва причитания жены– то не сделано, это не сделано, хоть работницу для нее заводи, – потом эта новая схватка с Таборским и его шайкой, потом Егорша…
Сукин сын, мало того что из-за него всю ночь не спали, решил еще заявиться самолично. Под парами, конечно: всегда и раньше в бутылке храбрости искал. Подошел – он, Михаил, как раз собирался ехать на Марьюшу, руку кверху, глаз вприжмур, как будто вчера только и расстались:
– Помнят здесь еще друзей молодости? Не забыли?
– Молодость помним, – с ходу, ни секунды не задумываясь, ответил Михаил, – и друзей помним, но только не подлецов!
А как еще с ним разговаривать? На что он рассчитывает? Может, думал, под руки его да за стол?
Потом, водой вышли все нервы и психи в первый же день, а потом в раж вошел – про все забыл, даже про больную руку. Просто осатанел – часами махал косой без передыху. И мнение о себе такое разыгралось, на такие высоты себя подымал, что дух захватывало.
И вот раз смотрел, смотрел вокруг – с кем бы помериться силенкой, кого бы на соревнование вызвать? Один на лугу, никого вокруг, кроме кустов да старого Миролюба, лениво помахивающего хвостом, и до чего додумался? Солнце вызвал… Давай, мол: кто кого?
Ну и жали, ну и робили! Солнце калит, жарит двадцать один час без передыху – и он: три-четыре часа вздремнет, а все остальное время – коса, грабли, вилы.
2
Боль в руке началась ночью. Проснулся – огнем горит левая кисть.
Он вышел из избушки на волю. Всходило солнце. Лыско хрустел костями в кустах – должно быть, поймал зайчонка или утенка.
Михаил развязал обтрепавшийся, посеревший от грязи бинт и поморщился: закраснела, распухла ладонь, как колодка. Подумал, чем бы смазать, и ничего не придумал. Сроду не знал никаких лекарств, все порезы, все порубы заживали сами собой, как на собаке.
Все же он сделал примочку из холодного чая, оставшегося с вечера в чайнике, покурил и пошел косить: росы почти не было, но все-таки с раннего утра косить легче, то крайней мере, не так жарко.
За работой боль утихла, да и некогда было о ней раздумывай, а пришел к избе перекусить – и опять огонь в руке.
В обед он почти ничего не ел, только все нажимал на чай, полтора чайника выпил. Но что его особенно расстроило – не мог курить. А это верный признак того, что у него температура.
Еще работал полдня и назавтра полдня работал, потому что травы навалено было гектара три – как не прибрать, прежде чем отправляться домой? А вдруг зарядят дожди?
Не удалось прибрать. К полудню у него начало двоиться в глазах солнце, а потом уж и совсем чертовщина: черные колеса закатались перед глазами…
Собрав последние силы, Михаил отвязал с привязи Миролюба – иначе пропадет конь – и на большую дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69