– О, Господи! Господи! Ты такой занятный козел! – И она нагнулась и поцеловала меня в палец ноги.
6. ВИДЕНИЕ В ПУСТЫНЕ
Я лежал рядом, касаясь кончиком пальца ее сосков, весь проникнутый новым для меня знанием, падающим с небес подобно дождю, – ибо теперь я понимал, что любовь это не дар, а обет. Только смельчак в силах хоть какое-то время жить под ее знаком. Я подумал о Деборе и о тех ночах многие годы назад, когда я лежал с нею, томимый любовью совсем иного рода, но уже и тогда я кой о чем догадывался, догадывался с Деборой, догадывался с другими, с теми, с кем случалось переспать раз и расстаться навсегда, потому что поезда расходились в разные стороны. Иногда в течение длившегося несколько месяцев романа я испытывал это в какую-то единственную ночь, посреди смертельного пьянства. Любовь всегда оставалась любовью, и найти ее можно было с кем угодно и где угодно. Только никак не удавалось удержать. И не удастся, пока, друг мой, ты не будешь готов пойти за нее на смерть.
И я снова вернулся к нашим с Шерри объятиям. Силы наши были исчерпаны, а может, и нет, ибо в некий момент мы прикоснулись друг к другу и встретились – так птица задевает крылом гладь вечернего озера, – и поплыли по приливной волне, глубоко погрузившись друг в друга. Я не мог удержаться от прикосновения к ней – разве какая-нибудь другая плоть сулила мне когда-либо такое прощение? Я положил руку ей на талию: некий призыв исходил от ее груди, и моя рука повиновалась ему. Я сел в постели и потянулся к ее ступням. Пришло время заняться пальчиками, которые так не понравились мне поначалу грубоватыми очертаниями широкой стопы. Ее ноги, казалось, привыкли гулять сами по себе. Я обхватил руками ее ступню, как бы говоря: ты пойдешь со мной. И у этой ноги хватило ума расслышать мои мысли, она согрела мне руки, точно маленькая собачка с горячим сердцем. Я поднял голову, окинув взглядом контуры и тени ее тела, и, дойдя до нежного рисунка лаванды и серебра на лице, блаженно улыбнулся и спросил:
– А не позволят ли нам немного выпить?
Она принесла бутылку, и мы не спеша выпили. Уже забыл, когда я вот так, глоточками потягивал спиртное. Было приятно бросить лед в стакан, налить четверть дюйма и смотреть, как виски отдает свое золото воде. Все предметы в комнате обступили нас точно часовые, готовые первыми оповестить о визитере с лестницы. Я рассказывал Шерри о своей телепрограмме – ведь именно это мы обсуждали, впервые встретившись на улице, и теперь я развивал эту тему, а на самом деле нам просто хотелось немного отдалить тот момент, когда мы заговорим о нас двоих. Поначалу все это смахивало на авангардный цирк: интервью с бородатыми козлами, последние четверть века покуривающими марихуану, рассказы бывших заключенных о гомосексуализме в тюрьмах, моя лекция на тему «Пикассо и его пушка» (самодельное эссе о Пикассо как о церемониймейстере людоедских игрищ в современной Европе – самая трудная лекция за всю историю телевидения), беседа с проституткой, разговор с вождем рокеров, с вожаком гарлемской банды, с домашней хозяйкой, похудевшей за год на восемьдесят пять фунтов, с бывшим священником, с покушавшейся на самоубийство девицей (три шрама на запястье). Я объяснил Шерри, что в ту пору мне хотелось проложить тропу от психоанализа к благотворительности.
– Какой ты умный, – сказала она и легонько укусила меня за ухо. – А помнишь, – продолжала она, оставляя у меня на ухе жемчужинку слюны, – помнишь, что писал об этом Мак Н. Раун: «Это вакханалия дурного вкуса, который насилует каноны благопристойности, принятые на телевидении»? – Она рассмеялась. – Знаешь, у меня как-то раз было с ним свидание. С Мак Н. Рауном.
– И он изнасиловал каноны?
– О, ему претила даже мысль о том, что я могу не испытать его любви, но здорова ли я? Тогда я ему сказала: понимаешь, дружок, сифилис то заразен, то не заразен. Ну, и у него все упало. Пришлось сажать его в такси.
Я засмеялся. Какая-то тень прошла, не задев нас. Бедный Мак Н. Раун. За исключением его высокоуважаемой персоны остальные телекритики мою программу просто игнорировали. Мы постоянно теряли спонсоров и обзаводились все более скверными, продюсер (да вы с ним уже знакомы) сидел на транквилизаторах, а я еще как следует не освоился. Потом среди гостей программы стали появляться профессионалы высокого класса: чиновники, профессора, оптовые торговцы, мы обсуждали книги и текущие события – мы плыли в популярность.
Я немножко порассказал Шерри обо всем, слегка коснулся прошлого (мне в самом деле хотелось, чтобы она кое-что знала обо мне), рассказал о своей научной карьере, я гордился тем, что решительно порвал с политикой, отправился в посредственный университет на Среднем Западе и за пять лет прошел стадии доцентуры, третьего и второго профессора. А еще через два года, вернувшись в Нью-Йорк, стал полным профессором (лекция о Кларке Риде Пауэлле). Конечно, я не принадлежал к гелертерской школе: какая-нибудь история тут, анекдот там – наше настроение колебалось, точно лодки в гавани, подпрыгивая на каждой волне.
– Давай-ка поедим, – в конце концов сказала она, вылезла из постели и приготовила два небольших бифштекса, спагетти и яичницу. Я накинулся на еду, лишь сейчас вспомнив, насколько я голоден, а когда мы поели и сидели за кофе с очередной сигаретой, настал ее черед рассказывать. Она сидела за столом в небрежно наброшенном на плечи халатике пшеничного цвета – мне была предоставлена широкая роба, вероятно, прежде принадлежавшая Шаго Мартину, – и рассказывала, а я слушал. Ее воспитывали сводные брат и сестра. В тот год, когда ее родители погибли в автомобильной катастрофе, сводному брату было восемнадцать, старшей сестре шестнадцать, ей четыре, а самой младшей год. Брат пользовался уважением в округе, потому что работал сразу в двух местах. Работал до изнеможения и содержал семью.
– Лишь одна мелочь портила все дело, – сказала Шерри, – мой братец каждую ночь трахал старшую сестричку. – Она покачала головой. – Как-то раз, еще совсем крошкой, я услышала, как об этом говорили родители. Надо заставить его прекратить это баловство, сказали они. Когда мне исполнилось лет восемь или десять, я поняла, что в городе известно, что творится у нас в доме. Но почему-то никто не относился из-за этого к нам менее уважительно. Я играла с подружками возле их домов, а порой и они заглядывали к нам. А тем временем братец делал в городе недурную карьеру. Нас с младшенькой он, скорее всего, не любил. Может и ненавидел. Но он понимал, какое впечатление производит на людей, в восемнадцать лет играя роль добропорядочного главы семейства. На жителей городка, где чуть ли не каждый регулярно ходил в церковь. Он все это учитывал. К восемнадцати годам у него уже были большие челюсти и изо рта торчала сигара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75