Но выращивание людей не так мудро контролируется, особенно в тесном южном обществе, где наиболее распространенный тип межродственного скрещивания не столь изящный и приемлимый, сколь намного более удобный – для родителей – предоставить их отпрыскам свободу в выборе друзей, по своим соображениям и своими способами. («Черт подери, слыхал о дочери Смитти? У нее крыша поехала на прошлой неделе в Бостоне и она выскочила за ниггера!»)
Так что лицо, которое я пытался найти в Черчилль Доунс в эти выходные было символом, по моим представлениям, всей обреченной атавистической культуры, которая делает Дерби в Кентукки тем, что оно есть.
На обратной дороге в мотель после пятничных скачек я предупредил Стэдмана о еще кое-каких проблемах, которые нам придется улаживать. Никто из нас не привез никаких странных нелегальных веществ, так что нам придется держаться на синьке. «Ты должен помнить, – сказал я, – что почти каждый, с кем ты заговоришь там, будет пьяным. Люди, приятные на первый взгляд, могут ни с того ни с сего броситься на тебя без всяких причин». Он кивнул, смотря прямо перед собой. Он выглядел весьма ошеломленно, и я попытался поднять ему настроение, пригласив вечером на ужин, к моему брату.
Вернувшись в мотель, мы немного поговорили об Америке, Юге, Англии – просто чтобы слегка расслабиться перед ужином. В то же время никто из нас не был уверен, что это не будет последней нормальной беседой между нами. Начиная с того момента, уикэнд превратился в порочный, пьяный кошмар. Мы оба просто выхватили. Главной проблемой было мое былое родство с Луисвиллем, которое реально накладывало на меня обязанность встретиться со старыми друзьями, родственниками и т. д., многие из которых потихоньку опускались, сходили с ума, собирались разводиться, прогибались под тяжестью ужасных долгов или оправлялись от тяжелых несчастий. Прямо посреди всего этого бешеного Дерби-действия, члена моей собственной семьи должны были положить в больницу. Это накладывало некоторую тяжесть на и так не здоровую ситуацию, так что бедному Стэдману ничего не оставалось, кроме как принимать все как есть, он испытывал один шок за другим.
Другой проблемой была его привычка рисовать скетчи на людей, попадавшихся ему в различных ситуациях – а потом показывать им рисунки. Результат всегда был плачевным. Я предупреждал его несколько раз, чтобы он не давал никому смотреть на его непотребные художества, но по какой-то извращенной причине он продолжал делать это. Получалось, что почти каждый, кто видел или хотя бы слышал о его работах, исполнялся страхом и отвращением. Он не мог этого понять. «Это шутка такая», – твердил он. «А что, в Англии это нормально. Люди не воспринимают это, как оскорбление. Они понимают, что я просто изображаю какую-нибудь их частичку».
«На хуй Англию», – сказал я. «Это Центральная Америка. Здешние люди относятся к тому, что ты с ними делаешь, как к зверским, желчным нападкам. Вспомни, что вчера вечером случилось. Я думал, что мой брат тебе голову разбить собирается».
Стэдман с грустью покачал головой. «Но он мне понравился. Он произвел на меня впечатление приятного, открытого человека».
«Слушай, Ральф, – сказал я. – Давай не будем сами себя обманывать. Ты дал ему кошмарный рисунок. На нем было лицо, как у монстра. Это очень плохо отразилось на нервах брата». Я пожал плечами. «Какого дьявола, ты думаешь, мы так быстро ушли из ресторана?»
«Я думал, что это из-за Мэйса», – сказал он.
«Какого Мэйса?»
Он осклабился. «Которым ты брызнул в метрдотеля, не помнишь?»
«Черт возьми, это был пустяк, – сказал я. – Я не попал в него… и мы все равно уходили».
«Но все попало на нас», – сказал он. «Комната вся была в этом чертовом газе. Твой брат чихал, а его жена обливалась слезами. У меня глаза два часа болели. Когда мы вернулись в отель, я из-за этого не мог рисовать».
«Это точно», – сказал я. «Она выстегнула с этой штуки, не правда ли?»
«Она разозлилась», – сказал он.
«Да… ну, ладно. Будем считать, что мы оба тогда лоханулись», – сказал я. «Но с этого момента давай будем поосторожнее, находясь рядом с людьми, которых я знаю. Ты не будешь их рисовать, а я не буду брызгать на них Мэйсом. Просто попробуем расслабиться и напиться».
«Ага, – сказал он. – Превратимся в местных».
Было субботнее утро, день Больших Скачек, и мы завтракали в пластиково-гамбургерном дворце под названием «Рыбно-мясная деревушка». Наши номера были как раз через дорогу, в мотеле Brown Suburban. В мотеле была столовая, но еда была настолько плохой, что мы уже не могли ее переносить. Официантки выглядели так, как будто вывихнули лодыжки и мучались от этого, они двигались очень медленно, стоная и проклиная «черномазых» на кухне.
Стэдману нравилось «Рыбно-мясное» заведение потому что там была рыба и карофель фри. Я предпочитал «Французские тосты» – настоящие блины с густым тестом, которые жарили до надлежащей плотности, а затем подавали с печеньем, нарезанные в форме тостов.
После пьянки и отсутствия сна, нашей единственной настоящей проблемой к тому моменту был вопрос о доступе в клабхаус. Наконец мы решили, что рвануть напролом и украсть два пропуска, если понадобится, будет лучше, чем пропустить часть действия. Это было последним вразумительным решением, которое мы смогли сделать в следующие сорок восемь часов. С того момента – почти что с начала нашего выдвижения к трэку – мы полностью потеряли контроль над событиями и провели весь остаток выходных, барахтаясь в море пьяного кошмара. Мои записи и воспоминания о Дне Дерби кое-где спутаны.
Но сейчас, смотря на большую красную записную книжку, которую я всегда носил с собой, я более или менее понимаю, что произошло. Книжка кое-где повредилась и помялась; некоторые страницы вырваны, другие измяты и испачканы чем-то, что должно было быть виски, но вместе взятые, с единичными вспышками воспоминаний, записи могут поведать нам историю. А именно:
Всю ночь до рассвета дождь. Никакого сна. Господи, начинается, кошмар из грязи и безумия… Но нет. К полудню солнце припекает – идеальный день, даже влаги не осталось.
Стэдман теперь беспокоится о пожаре. Кто-то сказал ему, что клабхаус загорелся пару лет назад. Случится ли это опять? Ужасно. Быть запертым в ловушку в местах для прессы. Холокост. Сто тысяч людей дерутся, чтобы выбраться. Пьяные кричат в пламени и грязи, дико носятся обезумившие лошади. В дыму ничего не видно. Трибуны агонизируют в огне, а мы лезем на крышу. Бедный Ральф почти тронулся умом. Жестко бухаем.
Приезжаем на ипподром в такси, чтобы избежать этой ужасной парковки на передних двориках домов, $25 за место, беззубый старик на улице с большой табличкой «ПАРКОВКА» пропускает машины во двор.
1 2 3 4 5 6 7
Так что лицо, которое я пытался найти в Черчилль Доунс в эти выходные было символом, по моим представлениям, всей обреченной атавистической культуры, которая делает Дерби в Кентукки тем, что оно есть.
На обратной дороге в мотель после пятничных скачек я предупредил Стэдмана о еще кое-каких проблемах, которые нам придется улаживать. Никто из нас не привез никаких странных нелегальных веществ, так что нам придется держаться на синьке. «Ты должен помнить, – сказал я, – что почти каждый, с кем ты заговоришь там, будет пьяным. Люди, приятные на первый взгляд, могут ни с того ни с сего броситься на тебя без всяких причин». Он кивнул, смотря прямо перед собой. Он выглядел весьма ошеломленно, и я попытался поднять ему настроение, пригласив вечером на ужин, к моему брату.
Вернувшись в мотель, мы немного поговорили об Америке, Юге, Англии – просто чтобы слегка расслабиться перед ужином. В то же время никто из нас не был уверен, что это не будет последней нормальной беседой между нами. Начиная с того момента, уикэнд превратился в порочный, пьяный кошмар. Мы оба просто выхватили. Главной проблемой было мое былое родство с Луисвиллем, которое реально накладывало на меня обязанность встретиться со старыми друзьями, родственниками и т. д., многие из которых потихоньку опускались, сходили с ума, собирались разводиться, прогибались под тяжестью ужасных долгов или оправлялись от тяжелых несчастий. Прямо посреди всего этого бешеного Дерби-действия, члена моей собственной семьи должны были положить в больницу. Это накладывало некоторую тяжесть на и так не здоровую ситуацию, так что бедному Стэдману ничего не оставалось, кроме как принимать все как есть, он испытывал один шок за другим.
Другой проблемой была его привычка рисовать скетчи на людей, попадавшихся ему в различных ситуациях – а потом показывать им рисунки. Результат всегда был плачевным. Я предупреждал его несколько раз, чтобы он не давал никому смотреть на его непотребные художества, но по какой-то извращенной причине он продолжал делать это. Получалось, что почти каждый, кто видел или хотя бы слышал о его работах, исполнялся страхом и отвращением. Он не мог этого понять. «Это шутка такая», – твердил он. «А что, в Англии это нормально. Люди не воспринимают это, как оскорбление. Они понимают, что я просто изображаю какую-нибудь их частичку».
«На хуй Англию», – сказал я. «Это Центральная Америка. Здешние люди относятся к тому, что ты с ними делаешь, как к зверским, желчным нападкам. Вспомни, что вчера вечером случилось. Я думал, что мой брат тебе голову разбить собирается».
Стэдман с грустью покачал головой. «Но он мне понравился. Он произвел на меня впечатление приятного, открытого человека».
«Слушай, Ральф, – сказал я. – Давай не будем сами себя обманывать. Ты дал ему кошмарный рисунок. На нем было лицо, как у монстра. Это очень плохо отразилось на нервах брата». Я пожал плечами. «Какого дьявола, ты думаешь, мы так быстро ушли из ресторана?»
«Я думал, что это из-за Мэйса», – сказал он.
«Какого Мэйса?»
Он осклабился. «Которым ты брызнул в метрдотеля, не помнишь?»
«Черт возьми, это был пустяк, – сказал я. – Я не попал в него… и мы все равно уходили».
«Но все попало на нас», – сказал он. «Комната вся была в этом чертовом газе. Твой брат чихал, а его жена обливалась слезами. У меня глаза два часа болели. Когда мы вернулись в отель, я из-за этого не мог рисовать».
«Это точно», – сказал я. «Она выстегнула с этой штуки, не правда ли?»
«Она разозлилась», – сказал он.
«Да… ну, ладно. Будем считать, что мы оба тогда лоханулись», – сказал я. «Но с этого момента давай будем поосторожнее, находясь рядом с людьми, которых я знаю. Ты не будешь их рисовать, а я не буду брызгать на них Мэйсом. Просто попробуем расслабиться и напиться».
«Ага, – сказал он. – Превратимся в местных».
Было субботнее утро, день Больших Скачек, и мы завтракали в пластиково-гамбургерном дворце под названием «Рыбно-мясная деревушка». Наши номера были как раз через дорогу, в мотеле Brown Suburban. В мотеле была столовая, но еда была настолько плохой, что мы уже не могли ее переносить. Официантки выглядели так, как будто вывихнули лодыжки и мучались от этого, они двигались очень медленно, стоная и проклиная «черномазых» на кухне.
Стэдману нравилось «Рыбно-мясное» заведение потому что там была рыба и карофель фри. Я предпочитал «Французские тосты» – настоящие блины с густым тестом, которые жарили до надлежащей плотности, а затем подавали с печеньем, нарезанные в форме тостов.
После пьянки и отсутствия сна, нашей единственной настоящей проблемой к тому моменту был вопрос о доступе в клабхаус. Наконец мы решили, что рвануть напролом и украсть два пропуска, если понадобится, будет лучше, чем пропустить часть действия. Это было последним вразумительным решением, которое мы смогли сделать в следующие сорок восемь часов. С того момента – почти что с начала нашего выдвижения к трэку – мы полностью потеряли контроль над событиями и провели весь остаток выходных, барахтаясь в море пьяного кошмара. Мои записи и воспоминания о Дне Дерби кое-где спутаны.
Но сейчас, смотря на большую красную записную книжку, которую я всегда носил с собой, я более или менее понимаю, что произошло. Книжка кое-где повредилась и помялась; некоторые страницы вырваны, другие измяты и испачканы чем-то, что должно было быть виски, но вместе взятые, с единичными вспышками воспоминаний, записи могут поведать нам историю. А именно:
Всю ночь до рассвета дождь. Никакого сна. Господи, начинается, кошмар из грязи и безумия… Но нет. К полудню солнце припекает – идеальный день, даже влаги не осталось.
Стэдман теперь беспокоится о пожаре. Кто-то сказал ему, что клабхаус загорелся пару лет назад. Случится ли это опять? Ужасно. Быть запертым в ловушку в местах для прессы. Холокост. Сто тысяч людей дерутся, чтобы выбраться. Пьяные кричат в пламени и грязи, дико носятся обезумившие лошади. В дыму ничего не видно. Трибуны агонизируют в огне, а мы лезем на крышу. Бедный Ральф почти тронулся умом. Жестко бухаем.
Приезжаем на ипподром в такси, чтобы избежать этой ужасной парковки на передних двориках домов, $25 за место, беззубый старик на улице с большой табличкой «ПАРКОВКА» пропускает машины во двор.
1 2 3 4 5 6 7