В конце концов, лучше поужинать с ним, чем изображать в одиночестве героиню газетного романа с продолжением. И потом, может быть, я спрошу его мнение. Я не люблю откровенничать, но я так давно не говорила о себе. Я попросила его зайти за мной через час.
Он пришел. Осмотрел мою квартиру. Минут двадцать мы непринужденно болтали о том, о сем, после чего, выдохшись, я налила две большие рюмки виски и решительно сказала: «Ну, поехали!» Он расхохотался. Он был прелесть. Он походил на ребенка. Глаза у него были нежные. Я вновь посетовала на судьбу, отвратившую его от женщин. Он был преисполнен такта, нежности, хрупкости. Он был моим другом. Нам следовало разобраться сразу в двух инцидентах. Он начал со второго, как менее прискорбного для него. Я узнала, что его брат-пуританин совсем таковым не является, но их семья и среда всегда внушали ему ужас. Он живет в Солони, в заброшенном доме. По профессии он ветеринар. Тут я припомнила, как повеяло на меня сельской жизнью рядом с ним. Я представила его большие ладони на крупе лошади. Какое-то романтическое чувство на секунду овладело мной. Но тут я вспомнила, что он считает меня потаскухой. Я в тех же выражениях спросила Дидье, не думает ли он то же самое. Он так и подскочил. — Потаскухой? — переспросил он. — Потаскухой! Да вовсе нет!
— Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? — Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, — промямлил он.
— Ваш брат вывел меня из себя.
Он в затруднении тер руки.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.
— И, тем не менее, это так, — возразила я. — В Париже очень легко устроиться.
— Конечно, — согласился он как бы сожалея, — но они думают, что вы устроились иначе.
— А Юлиус, — спросила я, — вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?
Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.
— Само собой! — ответил он. — Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус — человек, который никогда не отступает.
— Вы полагаете, он меня любит?
Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.
— Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, — ответил он. — Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.
Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, — добавил он, — никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину — в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.
Однако события следующего дня развивались не в ритме охотничьей песенки, а скорее вальса-размышления. Привыкнув надеяться, что время покажет, я недоверчиво относилась ко всяким решениям, а уж в моем случае еще менее доверяла решениям, принятым вечером, нежели тем, которые приходили средь бела дня. По-видимому, это предрассудок: опыт показал, что ночные были не более губительны, чем дневные. Короче говоря, ночь не оказалась мудренее утра, и я ходила вокруг телефона, стараясь убедить себя объясниться с Юлиусом. Лишь к пяти часам, не зная, куда себя деть, без малейшей убежденности, я решилась и, позвонив, объяснила Юлиусу, что нам нужно срочно поговорить наедине. Он обещал к шести прислать за мной машину. И ровно в шесть я влезла в огромный «Даймлер», который, в довершение моих несчастий, доставил меня прямехонько в «Салину». Место действия играло, несомненно, важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он сидел за тем же столиком, что и три месяца назад, и уже успел заказать мне ромовую бабу. Если бы я позволила, он везде заказывал бы грейпфрут и антрекот, потому что их я ела, когда была с ним в ресторане в первый раз.
Я села против него и хотела было начать с непринужденной болтовни, но вдруг подумала, что его время драгоценно, а я, наверное, расстроила множество других свиданий и должна оправдать свой звонок.
— Я в отчаянии, что отрываю вас от дел, Юлиус, — произнесла я, — но у меня неприятности.
— Я сумею все уладить, — ответил Юлиус с уверенностью.
— Не думаю. Вот что, Юлиус, вам известно, что думают о нас люди?
— Мне это совершенно безразлично, — сказал он, — а что?
Я чувствовала себя совершенной идиоткой.
— Вы знаете, люди говорят, что между вами и мной…
— Ну, ну, что же?
Я опять начала нервничать. Возможно, он и не виноват, но маловероятно, чтобы он не отдавал себе отчета.
— У меня и есть только деньги, — возразил он обиженно.
Ну-ну, подумала я, теперь следует поговорить о его обаянии.
— Дело не в этом. Люди действительно так думают.
— Да что вам за дело до мнения других?
Эта странность была присуща каждому из их кружка — говорить «другие» обо всех прочих его представителях, как будто сам он — с чистым сердцем и высшим интеллектом — случайно затесался среди этих смехотворных аристократов.
— Это мне безразлично, — произнесла я неуверенно, — но мне бы не хотелось, чтобы это повлияло на вашу личную жизнь.
Юлиус издал горделивый смешок из глубины гортани, означавший, что в его личной жизни все в порядке, спасибо, или что это касается только его. Мое замешательство усилилось.
— Но ведь, в самом деле, Юлиус, вы всегда относились ко мне как самый лучший друг, однако я отлично понимаю, что до меня вы не были один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…
Но этот делец, приводивший меня в отчаяние, вновь издал свой фанфаронский смешок, столь же двусмысленный, как и первый.
— Юлиус, — сказала я твердо, — вы будете отвечать?
Он поднял на меня свои голубые глаза и покровительственно похлопал меня по руке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Он пришел. Осмотрел мою квартиру. Минут двадцать мы непринужденно болтали о том, о сем, после чего, выдохшись, я налила две большие рюмки виски и решительно сказала: «Ну, поехали!» Он расхохотался. Он был прелесть. Он походил на ребенка. Глаза у него были нежные. Я вновь посетовала на судьбу, отвратившую его от женщин. Он был преисполнен такта, нежности, хрупкости. Он был моим другом. Нам следовало разобраться сразу в двух инцидентах. Он начал со второго, как менее прискорбного для него. Я узнала, что его брат-пуританин совсем таковым не является, но их семья и среда всегда внушали ему ужас. Он живет в Солони, в заброшенном доме. По профессии он ветеринар. Тут я припомнила, как повеяло на меня сельской жизнью рядом с ним. Я представила его большие ладони на крупе лошади. Какое-то романтическое чувство на секунду овладело мной. Но тут я вспомнила, что он считает меня потаскухой. Я в тех же выражениях спросила Дидье, не думает ли он то же самое. Он так и подскочил. — Потаскухой? — переспросил он. — Потаскухой! Да вовсе нет!
— Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? — Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, — промямлил он.
— Ваш брат вывел меня из себя.
Он в затруднении тер руки.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.
— И, тем не менее, это так, — возразила я. — В Париже очень легко устроиться.
— Конечно, — согласился он как бы сожалея, — но они думают, что вы устроились иначе.
— А Юлиус, — спросила я, — вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?
Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.
— Само собой! — ответил он. — Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус — человек, который никогда не отступает.
— Вы полагаете, он меня любит?
Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.
— Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, — ответил он. — Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.
Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, — добавил он, — никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину — в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.
Однако события следующего дня развивались не в ритме охотничьей песенки, а скорее вальса-размышления. Привыкнув надеяться, что время покажет, я недоверчиво относилась ко всяким решениям, а уж в моем случае еще менее доверяла решениям, принятым вечером, нежели тем, которые приходили средь бела дня. По-видимому, это предрассудок: опыт показал, что ночные были не более губительны, чем дневные. Короче говоря, ночь не оказалась мудренее утра, и я ходила вокруг телефона, стараясь убедить себя объясниться с Юлиусом. Лишь к пяти часам, не зная, куда себя деть, без малейшей убежденности, я решилась и, позвонив, объяснила Юлиусу, что нам нужно срочно поговорить наедине. Он обещал к шести прислать за мной машину. И ровно в шесть я влезла в огромный «Даймлер», который, в довершение моих несчастий, доставил меня прямехонько в «Салину». Место действия играло, несомненно, важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он сидел за тем же столиком, что и три месяца назад, и уже успел заказать мне ромовую бабу. Если бы я позволила, он везде заказывал бы грейпфрут и антрекот, потому что их я ела, когда была с ним в ресторане в первый раз.
Я села против него и хотела было начать с непринужденной болтовни, но вдруг подумала, что его время драгоценно, а я, наверное, расстроила множество других свиданий и должна оправдать свой звонок.
— Я в отчаянии, что отрываю вас от дел, Юлиус, — произнесла я, — но у меня неприятности.
— Я сумею все уладить, — ответил Юлиус с уверенностью.
— Не думаю. Вот что, Юлиус, вам известно, что думают о нас люди?
— Мне это совершенно безразлично, — сказал он, — а что?
Я чувствовала себя совершенной идиоткой.
— Вы знаете, люди говорят, что между вами и мной…
— Ну, ну, что же?
Я опять начала нервничать. Возможно, он и не виноват, но маловероятно, чтобы он не отдавал себе отчета.
— У меня и есть только деньги, — возразил он обиженно.
Ну-ну, подумала я, теперь следует поговорить о его обаянии.
— Дело не в этом. Люди действительно так думают.
— Да что вам за дело до мнения других?
Эта странность была присуща каждому из их кружка — говорить «другие» обо всех прочих его представителях, как будто сам он — с чистым сердцем и высшим интеллектом — случайно затесался среди этих смехотворных аристократов.
— Это мне безразлично, — произнесла я неуверенно, — но мне бы не хотелось, чтобы это повлияло на вашу личную жизнь.
Юлиус издал горделивый смешок из глубины гортани, означавший, что в его личной жизни все в порядке, спасибо, или что это касается только его. Мое замешательство усилилось.
— Но ведь, в самом деле, Юлиус, вы всегда относились ко мне как самый лучший друг, однако я отлично понимаю, что до меня вы не были один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…
Но этот делец, приводивший меня в отчаяние, вновь издал свой фанфаронский смешок, столь же двусмысленный, как и первый.
— Юлиус, — сказала я твердо, — вы будете отвечать?
Он поднял на меня свои голубые глаза и покровительственно похлопал меня по руке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33