За вечерним чаем Джон решился ее спросить, что же случилось.
– Когда муж уходит на охоту или же отправляется странствовать, – торжественным голосом произнесла Пыльмау, – жена всегда боится за него, и держит в своем сердце его образ, и молча поминает его имя… – Она вдруг всхлипнула: – А на этот раз мне было трудно.
– Почему? – недоуменно спросил Джон.
– Помнишь, что ты говорил о своем имени на моржовом лежбище?
Джон вспомнил и хотел было сказать, что все это чепуха и не стоит так волноваться по такому ничтожному поводу, но вовремя успел прикусить язык. Очевидно, дело было далеко не так просто, как ему казалось, – имя человеческое здесь было тождественно личности, и в общем-то это было и логично, и справедливо.
– Ты должен научить нас правильно говорить свое имя, – потребовала Пыльмау. – Пусть нам будет трудно, но без этого нельзя. И тогда, когда ты будешь уходить на охоту или уезжать далеко, у меня будет звучать в душе твое имя, настоящее твое имя, а не кличка.
– Хорошо, – с серьезным видом ответил Джон. – Я научу тебя правильно произносить мое имя.
Несколько вечеров понадобилось для того, чтобы не только Пыльмау, но и маленький Яко отчетливо и правильно, со звоном произносили: Джон!
В первое время для Джона было странно и непривычно из уст Пыльмау и Яко слышать ясное и звучное Джон вместо привычного Сон. Но он довольно скоро привык, и по тому, как его окликали в Энмыне, он мог различить, родные ли его зовут или кто-то другой.
Зима обрушилась в один день. Льды подошли на рассвете и навалились на непрочный галечный берег, грозя спихнуть его в лагуну. Грохот обрушивающихся льдин разбудил Джона. Он хотел было выйти наружу, но в лицо ударил крепкий ветер и крупный снег, схожий твердостью со свинцовой дробью: настоящая зимняя пурга с обжигающим морозом.
Джон впустил в чоттагин остававшихся на воле собак, крепко прикрыл входную дверь, закрыл тонкими дощечками щели в моржовой покрышке и вернулся в теплый полог, где ярко горели три жирника, наливая теплом и светом уютное жилье, где слышалось воркование маленького Билла-Токо, играющего с Яко, где бесшумно и грациозно двигалась Пыльмау – Начало Тумана – в одной лишь узкой набедренной повязке с набухшими большими грудями, на черных кончиках которых часто висела снежно-белая капелька молока.
28
Исчезло солнце. В последний раз оно сверкнуло острым красным краем за зубчатой линией горного хребта, и теперь за весь день только и было, что заря все разгоралась и разгоралась, переходила в вечернюю и медленно гасла, уступая небо звездам и луне и без устали полыхающему полярному сиянию.
Порой Джон возвращался с моря далеко запоздно. В тихие дни в чоттагинах, поближе к входу, зажигали плавающий в тюленьем жиру кусочек мха, и дрожащий отблеск отражался в затвердевшем снегу. Множество таких маячков притягивали возвращавшихся с моря охотников, и каждый из них еще издали мог безошибочно узнать свой огонек.
Не каждый день Джон и его товарищи ходили в море. Иногда уезжали в тундру проверить расставленные капканы, и тогда вместо нерпичьих туш они везли на нартах белоснежных песцов, огненно-красных лис или дымчатых росомах.
В ненастье к вечеру у Джона собирались Орво, Тнарат, да и другие жители Энмына.
Иногда чаепития затягивались далеко за полночь: рассказывали древние сказания или же начинали дотошно расспрашивать Джона об обычаях и жизни белых людей.
Порою Джон поражался тому, как легко и свободно ориентируются чукчи в тундре и в открытом море. Большинство охотников могли довольно точно начертить береговую линию от Энмына до Берингова пролива. Орво, который бывал и южнее, мог по памяти восстановить расположение мысов и лагун на длинном пути от Уэлена до Анадыря, но что касается представлений об остальном мире, то они были самые смутные, ничуть не точнее, нежели представления о мире потустороннем.
В один из таких долгих вечеров Джон рассказывал об освоении Канады, о бесконечных войнах между англичанами и французами за обладание этой частью Нового Света. Как раз в этот день у него гостил тундровый друг Ильмоч. На этот раз он не торопился откочевывать к полосе лесов и даже уговаривал Джона поехать в Кэнискун к Карпентеру, чтобы малость «поторговать».
– И вот еще что, – сказал своим притихшим слушателям Джон. – Эти люди воевали между собой и никогда не спрашивали исконных жителей, позволяют ли они бесчинствовать в своих охотничьих угодиях, жечь леса и пускать по рекам огромные колесные корабли, от которых дохнет и всплывает вверх брюхом рыба.
Когда все разошлись и в пологе остался один Ильмоч, он сказал Джону:
– Я понял, для кого ты рассказывал. Я молчу и всем наказал забыть про тех двоих белых.
Ильмочу все же удалось уговорить Джона поехать в Кэнискун: кончались патроны, запасы табаку и чаю. В тот год в Энмыне так и не побывали настоящие торговцы – то ли они боялись присутствия Джона, то ли считали, что подарков Канадского морского ведомства вполне достаточно для такого малюсенького селения. А у энмынцев уже скопились значительные запасы песцов, лис, росомах. Был моржовый клык, да и женщины нашили меховых домашних туфель, которые охотно брал у них кэнискунский торговец. Джон звал с собой Орво, но тот почему-то отказался, поручив вести свои дела Армолю.
В середине февраля, когда уже появилось солнце, караван из четырех упряжек двинулся в направлении Берингова пролива.
Останавливались в небольших селениях, иногда разбивали лагерь прямо под синими скалами и кипятили чай, строгали мерзлую оленину. Ехать было приятно – за весь путь не было ни одной пурги, лишь где-то возле Колючинской губы, на переходе через морские льды, задула поземка. Но неоднократно бывавший здесь Тнарат заявил, что в этой горловине никогда не бывает тихо.
На правах тундрового друга Ильмоч считал своим долгом быть всегда рядом с Джоном и делил с ним крохотную полотняную палатку. По вечерам он долго кряхтел, ворочался и длинно рассуждал о том, что у Карпентера надо бы купить прежде всего дурную веселящую воду, а потом уже остальное.
– Раньше мы жили безо всего этого, – рассуждал Ильмоч. – И сейчас прожить можем. Но дурная веселящая вода! От тоски по ней сердце сохнет и сморщивается желудок.
– Отчего ты так любишь дурную веселящую воду? – спросил как-то Джон. – Разве просто жить мало?
– Просто живет и мышь в норе, – рассудительно заметил Ильмоч. – Я же хочу не просто жить, но и чувствовать еще что-то. И это мне дает дурная веселящая вода.
«Типичный алкоголик», – подумал про себя Джон. Будь у Ильмоча неограниченный источник дурной веселящей воды, он давно утопил бы в нем все свое тысячное стадо.
– А ты знаешь, почему Орво не захотел ехать с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
– Когда муж уходит на охоту или же отправляется странствовать, – торжественным голосом произнесла Пыльмау, – жена всегда боится за него, и держит в своем сердце его образ, и молча поминает его имя… – Она вдруг всхлипнула: – А на этот раз мне было трудно.
– Почему? – недоуменно спросил Джон.
– Помнишь, что ты говорил о своем имени на моржовом лежбище?
Джон вспомнил и хотел было сказать, что все это чепуха и не стоит так волноваться по такому ничтожному поводу, но вовремя успел прикусить язык. Очевидно, дело было далеко не так просто, как ему казалось, – имя человеческое здесь было тождественно личности, и в общем-то это было и логично, и справедливо.
– Ты должен научить нас правильно говорить свое имя, – потребовала Пыльмау. – Пусть нам будет трудно, но без этого нельзя. И тогда, когда ты будешь уходить на охоту или уезжать далеко, у меня будет звучать в душе твое имя, настоящее твое имя, а не кличка.
– Хорошо, – с серьезным видом ответил Джон. – Я научу тебя правильно произносить мое имя.
Несколько вечеров понадобилось для того, чтобы не только Пыльмау, но и маленький Яко отчетливо и правильно, со звоном произносили: Джон!
В первое время для Джона было странно и непривычно из уст Пыльмау и Яко слышать ясное и звучное Джон вместо привычного Сон. Но он довольно скоро привык, и по тому, как его окликали в Энмыне, он мог различить, родные ли его зовут или кто-то другой.
Зима обрушилась в один день. Льды подошли на рассвете и навалились на непрочный галечный берег, грозя спихнуть его в лагуну. Грохот обрушивающихся льдин разбудил Джона. Он хотел было выйти наружу, но в лицо ударил крепкий ветер и крупный снег, схожий твердостью со свинцовой дробью: настоящая зимняя пурга с обжигающим морозом.
Джон впустил в чоттагин остававшихся на воле собак, крепко прикрыл входную дверь, закрыл тонкими дощечками щели в моржовой покрышке и вернулся в теплый полог, где ярко горели три жирника, наливая теплом и светом уютное жилье, где слышалось воркование маленького Билла-Токо, играющего с Яко, где бесшумно и грациозно двигалась Пыльмау – Начало Тумана – в одной лишь узкой набедренной повязке с набухшими большими грудями, на черных кончиках которых часто висела снежно-белая капелька молока.
28
Исчезло солнце. В последний раз оно сверкнуло острым красным краем за зубчатой линией горного хребта, и теперь за весь день только и было, что заря все разгоралась и разгоралась, переходила в вечернюю и медленно гасла, уступая небо звездам и луне и без устали полыхающему полярному сиянию.
Порой Джон возвращался с моря далеко запоздно. В тихие дни в чоттагинах, поближе к входу, зажигали плавающий в тюленьем жиру кусочек мха, и дрожащий отблеск отражался в затвердевшем снегу. Множество таких маячков притягивали возвращавшихся с моря охотников, и каждый из них еще издали мог безошибочно узнать свой огонек.
Не каждый день Джон и его товарищи ходили в море. Иногда уезжали в тундру проверить расставленные капканы, и тогда вместо нерпичьих туш они везли на нартах белоснежных песцов, огненно-красных лис или дымчатых росомах.
В ненастье к вечеру у Джона собирались Орво, Тнарат, да и другие жители Энмына.
Иногда чаепития затягивались далеко за полночь: рассказывали древние сказания или же начинали дотошно расспрашивать Джона об обычаях и жизни белых людей.
Порою Джон поражался тому, как легко и свободно ориентируются чукчи в тундре и в открытом море. Большинство охотников могли довольно точно начертить береговую линию от Энмына до Берингова пролива. Орво, который бывал и южнее, мог по памяти восстановить расположение мысов и лагун на длинном пути от Уэлена до Анадыря, но что касается представлений об остальном мире, то они были самые смутные, ничуть не точнее, нежели представления о мире потустороннем.
В один из таких долгих вечеров Джон рассказывал об освоении Канады, о бесконечных войнах между англичанами и французами за обладание этой частью Нового Света. Как раз в этот день у него гостил тундровый друг Ильмоч. На этот раз он не торопился откочевывать к полосе лесов и даже уговаривал Джона поехать в Кэнискун к Карпентеру, чтобы малость «поторговать».
– И вот еще что, – сказал своим притихшим слушателям Джон. – Эти люди воевали между собой и никогда не спрашивали исконных жителей, позволяют ли они бесчинствовать в своих охотничьих угодиях, жечь леса и пускать по рекам огромные колесные корабли, от которых дохнет и всплывает вверх брюхом рыба.
Когда все разошлись и в пологе остался один Ильмоч, он сказал Джону:
– Я понял, для кого ты рассказывал. Я молчу и всем наказал забыть про тех двоих белых.
Ильмочу все же удалось уговорить Джона поехать в Кэнискун: кончались патроны, запасы табаку и чаю. В тот год в Энмыне так и не побывали настоящие торговцы – то ли они боялись присутствия Джона, то ли считали, что подарков Канадского морского ведомства вполне достаточно для такого малюсенького селения. А у энмынцев уже скопились значительные запасы песцов, лис, росомах. Был моржовый клык, да и женщины нашили меховых домашних туфель, которые охотно брал у них кэнискунский торговец. Джон звал с собой Орво, но тот почему-то отказался, поручив вести свои дела Армолю.
В середине февраля, когда уже появилось солнце, караван из четырех упряжек двинулся в направлении Берингова пролива.
Останавливались в небольших селениях, иногда разбивали лагерь прямо под синими скалами и кипятили чай, строгали мерзлую оленину. Ехать было приятно – за весь путь не было ни одной пурги, лишь где-то возле Колючинской губы, на переходе через морские льды, задула поземка. Но неоднократно бывавший здесь Тнарат заявил, что в этой горловине никогда не бывает тихо.
На правах тундрового друга Ильмоч считал своим долгом быть всегда рядом с Джоном и делил с ним крохотную полотняную палатку. По вечерам он долго кряхтел, ворочался и длинно рассуждал о том, что у Карпентера надо бы купить прежде всего дурную веселящую воду, а потом уже остальное.
– Раньше мы жили безо всего этого, – рассуждал Ильмоч. – И сейчас прожить можем. Но дурная веселящая вода! От тоски по ней сердце сохнет и сморщивается желудок.
– Отчего ты так любишь дурную веселящую воду? – спросил как-то Джон. – Разве просто жить мало?
– Просто живет и мышь в норе, – рассудительно заметил Ильмоч. – Я же хочу не просто жить, но и чувствовать еще что-то. И это мне дает дурная веселящая вода.
«Типичный алкоголик», – подумал про себя Джон. Будь у Ильмоча неограниченный источник дурной веселящей воды, он давно утопил бы в нем все свое тысячное стадо.
– А ты знаешь, почему Орво не захотел ехать с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157