Подумай, ученики твои бездарны… Картин твоих ничтожно мало, да и те на глазах ветшают… Машин твоих не видел почти никто – так, слухи одни… Ты даром прожил жизнь, Леонардо… Ведь ты старик, стыдись, ты бесполезен, – сказал Содерини с презрением.
И Леонардо ответил:
– Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
И Леонардо вышел.
…Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
Садится солнце.
Кричат ласточки.
И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
…Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики – Зороастро и Мельци.
– Проклятая война, – говорит Леонардо. – Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
– Не уезжайте. – И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
– Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
– Искусство! – сказал Леонардо. – Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… – сказал он, собираясь.
– Не уезжай, любимый… – тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо:
– Что вы… сейчас сказали… Монна Лиза?… – Любимый мой… – сказала Джиоконда ясным голосом. – Как сладко говорить «любимый»…
– Что ты говоришь, безумная! – крикнула ей нянька Анита. – При людях!
– Ну вот, теперь ты знаешь, – торжествующе сказала Джиоконда. – Пусть! Все равно… Я столько времени молчала… Да, я люблю тебя… ты мои! Ты никуда теперь не уедешь!…
– Что она говорит?! Что говорит… Опомнись… ты замужем, – в страхе сказала Анита.
– Мой муж, – с презрением сказала Джиоконда. – Он меня получил за долги, когда разорился отец… Но душу за долги не получают… А я ее тебе отдала, Леонардо… Ты не посмеешь отказаться…
– Я! – воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. – Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил – при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, – не угадал только, как это случится…
– Ты не уедешь? – сказала Джиоконда.
– Сердце мое, рвись… – сказал Леонардо.
– Ты не уедешь!
– Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
– Да, ты уедешь, – тихо сказала Джиоконда. – Я не угадала…
– Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
– Прощай, – сказал Леонардо. – Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза – узнаешь? Это мои глаза. Смотри в уста – это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» – «Прощай, прощай!» – отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
– Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, – сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. – Прощай, – еще сказала она.
И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
И тут входит муж.
– В чем дело? – спрашивает он. – Что случилось, Мона Лиза?
– Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, – говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
– Н-да… – говорит муж, – странные особы эти бабы… И плачут и хохочут – все невпопад…
Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
– Подмети да закрывай окна в доме… – говорит синьор Джиокондо. – Свежо на улице…
…Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
– Вечер. Сад, – сказал человек. – Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины-, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
ПРОШЛЫЙ ПЕРЕУЛОК.
– Семина, – сказал метрдотель. – Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
– Не пойду, – сказала официантка. – Очень нужно.
– Я ее не осуждаю, – сказала подруга. – Создайте условия – тогда спрашивайте работу.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Семина – хороший работник, – сказала подруга. – А издевательства она терпеть не обязана.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, – сказала подруга. – Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
… – Дворник… – недовольно сказал приезжий. – Что эго за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
– Я не образованный, – сказал дворник (вжик… вжик… метла), – я интеллигентный.
И запел:
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
– Я от тебя дурею, – сказал приезжий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И Леонардо ответил:
– Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
И Леонардо вышел.
…Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
Садится солнце.
Кричат ласточки.
И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
…Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики – Зороастро и Мельци.
– Проклятая война, – говорит Леонардо. – Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
– Не уезжайте. – И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
– Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
– Искусство! – сказал Леонардо. – Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… – сказал он, собираясь.
– Не уезжай, любимый… – тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо:
– Что вы… сейчас сказали… Монна Лиза?… – Любимый мой… – сказала Джиоконда ясным голосом. – Как сладко говорить «любимый»…
– Что ты говоришь, безумная! – крикнула ей нянька Анита. – При людях!
– Ну вот, теперь ты знаешь, – торжествующе сказала Джиоконда. – Пусть! Все равно… Я столько времени молчала… Да, я люблю тебя… ты мои! Ты никуда теперь не уедешь!…
– Что она говорит?! Что говорит… Опомнись… ты замужем, – в страхе сказала Анита.
– Мой муж, – с презрением сказала Джиоконда. – Он меня получил за долги, когда разорился отец… Но душу за долги не получают… А я ее тебе отдала, Леонардо… Ты не посмеешь отказаться…
– Я! – воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. – Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил – при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, – не угадал только, как это случится…
– Ты не уедешь? – сказала Джиоконда.
– Сердце мое, рвись… – сказал Леонардо.
– Ты не уедешь!
– Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
– Да, ты уедешь, – тихо сказала Джиоконда. – Я не угадала…
– Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
– Прощай, – сказал Леонардо. – Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза – узнаешь? Это мои глаза. Смотри в уста – это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» – «Прощай, прощай!» – отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
– Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, – сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. – Прощай, – еще сказала она.
И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
И тут входит муж.
– В чем дело? – спрашивает он. – Что случилось, Мона Лиза?
– Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, – говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
– Н-да… – говорит муж, – странные особы эти бабы… И плачут и хохочут – все невпопад…
Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
– Подмети да закрывай окна в доме… – говорит синьор Джиокондо. – Свежо на улице…
…Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
– Вечер. Сад, – сказал человек. – Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины-, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
ПРОШЛЫЙ ПЕРЕУЛОК.
– Семина, – сказал метрдотель. – Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
– Не пойду, – сказала официантка. – Очень нужно.
– Я ее не осуждаю, – сказала подруга. – Создайте условия – тогда спрашивайте работу.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Семина – хороший работник, – сказала подруга. – А издевательства она терпеть не обязана.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, – сказала подруга. – Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
… – Дворник… – недовольно сказал приезжий. – Что эго за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
– Я не образованный, – сказал дворник (вжик… вжик… метла), – я интеллигентный.
И запел:
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
– Я от тебя дурею, – сказал приезжий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22