Дятлы работали весь день и весь вечер, и дом испуганно недоумевал и вспоминал плохие приметы — глад, мор, война…
Потом дятлы улетели.
Ночь прошла. Утром смотрят — дуб зазеленел.
— Выправился, — сказал бессмертный Анкаголик. — Дятлы червей съели.
Дятлы, дятлы, работники всемирной… Боже мой… Вот почему он усыхал. Его жрали гусеницы, и их личинки, и гниды… Дятлы выбили подкорковую гадость…
И всю эту ночь я познавал Древо Жизни и увидел это чудо только утром, сейчас… Лукоморье… по золотой цепи ходят коты ученые… Но сядет ворон на дубу, заиграет во дуду… И вдруг утро мое услышало звук дуды… И город понял: это Минога и Громобоев возвращаются под звуки Пан — флейты, тростникового ная, Сиринги.
И я вспомнил, что вчера вечером показали человека на Луне, — что это будет? Новинка или репродукция? Новый путь или повторение пройденного? Товарищество или разбой? Смутные человечки в скафандрах на фоне черного неба. Они передвигались по Луне осторожно и слегка подпрыгивали.
«Нет! — подумал я. — Все рожденное непохоже на прежнее, и каждое дитя — новинка».
Весь дом спал. Пронзительно пахло зеленью. Угасал и снова вспыхивал трепетный крик воробьев.
Над серыми глыбами города вставала розовая Заря, Аврора, с перстами пурпурными Эос.
Глава седьмая
Пауза перехода
Лучше какая-нибудь гипотеза, чем никакой.
Менделеев
Ученому фантазия важнее, чем знания.
Эйнштейн

49
Однажды пьяница обернулся к Зотову в очереди за сосисками и сказал:
— Куда же ты прешься, японский бог!
А как-то еще до этого Зотов пошел в гости. Квартира была огромная, и в ней жило несколько семей, которые произросли из одного ствола. В этот день они все сидели в коридоре — молодые и старые и смотрели телевизор, потому что они болели за пианиста, побеждавшего на международном конкурсе.
Зотов тоже поболел немножко, а потом молча закричал:
— Гол! Гол! — и пошел смотреть картины и безделушки.
И вдруг ему стало смешно. Стоит, и смеется, и не понимает почему. Смотрит на безделушки фарфоровые, костяные и деревянные, и смеется, и думает — почему же он смеется? А потом присмотрелся и видит — стоит на старинном шкафчике коричневая деревянная фигурка, лысая, с отвисшим пупкастым животом и поднятыми вверх побитыми и поцарапанными руками, и смеется, и видны белые костяные зубки.
Он на Зотова смотрит, жирный человечек, а Зотов на него. Смеются оба.
— Это кто такой, почему он смеется? — спрашивает он у одной из хозяек.
— А это японский бог старинной работы.
— Какой же это бог? — говорит Зотов. — У него живот на коленях лежит. Бог должен быть физкультурно подтянутый, бог это образец. Зарядовой гимнастикой надо заниматься, культуризмом. Ему плакать надо, а не хохотать молча и бессмысленно.
— Не знаю, — говорит одна из хозяек. — Но только он смеется потому, что проглотил все несчастья людей, и теперь они у него в животе и живот раздуло. У людей не осталось несчастий, и поэтому он смеется. И мы его за это любим. Вся квартира.
— Он хороший парень, — сказал Зотов и перестал смеяться. — И с ним можно иметь дело.
Вот как было. А потом пьяница сказал ему:
— Куда же ты прешься, японский бог?
— За сосиской, — сказал Зотов.
Пьяница посмотрел на него и вдруг улыбнулся ласково, как ему жизнь никогда не улыбалась, и сказал:
— На тебе сосиску, садись к нам, не стой в очереди, ну их к черту.
Опять засмеялся Зотов. Таким богом он согласен быть. И пусть его узнают в очередях.
…Орды туристов скребут подковами плиты Парфенона, и колонны его от сажи личных машин все больше похожи на заводские или печные трубы. Орды туристов гремят подковками по картинным галереям, которые уже не гордятся посещаемостью. Орды туристов высасывают из книжных магазинов все переплетенное в твердые и мягкие обложки и имеющее корешок с надписью. Орды туристов мгновенно вытаптывают любую поляну, показанную по телевизору, и следующая орда застает воронки — как от бомбы — пятисотки — от шашлыков и фекалии.
Всем надо все в одно и то же время. Всем нужно первое место в театре, кинотеатре, очереди в магазин и Третьяковскую галерею, билет на самолет, теплоход, тепловоз и подписку на эпопею «Болезни кишечника», круиз по Европе, курорт «Золотые пески», вы были в Акапульке? Я не был в Акапульке. А я был в Акапульке, а вы были в э-э-э… А что вы там видели?… Э-э-э… А каким вы стали после поездки?… Э-э-э… И с вываленных языков капает усталая слюна.
Добыча икры, проблема икры, страдания из-за икры, инфаркты из-за икры, интриги из-за икры, доносы из-за икры, разводы из-за икры, брошенные в роддоме дети из-за икры, и наконец — икра на столе!
Какой ужас!
Оказывается, икра — это уже не предел! Нынче на горизонте пищеварения, по слухам, где-то в сияющей продуктами тучной туче будущего появилось блюдо нового значения и престижа, называемое — папайя! А что это? Кто его знает… Говорят, едят в высших торговых кругах, говорят, она растет на какой-то части суши, со всех сторон окруженной водой…
Размышляя об этом, Зотов все время помнил, что Сереге и Люське предстояло любить.
Зотову никогда не нравилось ханжество и запреты любить, как людям этого хочется. Но ему не нравились задранные подолы на сценах и пляшущие шлюхи.
Запреты ничего не давали, плоть уходила в подполье, и души уродовались ложью. Но дрыгающееся тело, выставленное напоказ, хотя и вызывало общий разогрев, но убивало жажду и тайну отдельной любви.
Семьи трещали, каждый хотел верности от партнера и свободы для себя.
Освобожденные женщины выпрыгнули из платьев, но каждая искала мужчину, который бы не глядел на остальных, и все еще женщина кричит: имею право! имею право!
Когда очень качают права, хочется спросить про обязанности.
…Первое сентября 1970 года. Дети родятся гениями, потом их переучивают во взрослые.
«Я не хочу обучать прошедших по конкурсу, — думал Зотов. — Я не знаю условий конкурса и не верю в беспристрастность членов комиссии. Они люди, и у них есть пристрастия. Я хочу обучать тех, кто сам себя выбрал. Я хочу обучать тех, кто постучится в дверь».
Стука не было. Но раздался телефонный звонок, и Зотов очнулся.
Позвонил Серега и сообщил, что сегодня первое сентября и ему идти в школу в первый раз, так вот, не мог бы Зотов…
Мог! Мог! О чем разговор?!
— Ну и чего бы ты хотел? — спросил Зотов как можно равнодушнее.
Ему семьдесят пять лет. Не может же он в самом деле…
— Ну и чего бы ты хотел? — спросил Зотов, слушая в трубке тишину.
За окнами трезво и пасмурно. Дети пойдут в школу, и начнется новое обучение.
— Что тебе подарить? — спросил Зотов.
— Дай мне собаку взаймы, — небрежно сказал Серега-второй и добавил дребезжащим голосом: — На один день. Дашь?… Взаймы.
— Хорошо.
Он там, в Зазеркалье, перевел дух и спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81