Бондаренко неодобрительно мотнул головой и вышел за дверь. Лейтенант и Герман остались вдвоем. Лейтенант молчал, пристально разглядывал Германа, неслышно барабаня пальцами по пистолету.
Герман разминал затекшие от веревок запястья. Конечно, выглядеть в глазах этого лейтенанта немецким лазутчиком было обидно. Но обидой можно было бы пренебречь. Только сейчас Герман осознал до конца всю опасность своего положения – в немецком комбинезоне, без документов, с подозрительной фамилией…
– Скажите, лейтенант, – задал вопрос Герман, – скоро ли, по-вашему, кончится война?
– Ваши генералы рассчитывали закончить ее до зимы, – ответил лейтенант, – а вон уж снег пошел, а мы еще не побеждены.
– Только воевать еще придется долго, – заметил Герман, – года три с лишним… наверное. Трудно воевать, большой кровью.
– А ты меня, фриц, не пугай, – зло сказал лейтенант, – я пуганый. Пока от Могилева до Москвы отступал, всякого насмотрелся. Били вы нас крепко, били, да не разбили. Наш-то самосад позлее вашего табачка. Понял, соловей залетный?
«Да, попробуй скажи ему, что придется до Волги отступать, – убьет ведь!» – подумал Герман и вслух сказал: – Напрасно вы так, лейтенант. Как же я могу вам что-нибудь доказать, если не имею права ничего рассказывать? Да вы бы все равно ни единому моему слову не поверили.
– Может, ты и в самом деле не немец, – пробормотал лейтенант, – но и на нашего не очень-то похож. И верить тебе я совсем не обязан.
– Мне бы до Москвы добраться поскорее. До Генштаба или до Академии наук. Там бы выяснили, кто я, на кого похож и можно ли мне верить, – проворчал раздосадованно Герман.
– Ишь, – усмехнулся лейтенант, – куда ему понадобилось!
«Академия наук… да ее, наверное, давно уж за Урал вывезли. Немцам до Москвы – час езды по Минскому шоссе. А здесь, в этой избушке, всякие разговоры и дискуссии вести бесполезно. Даже опасно. Говорить о том, что я знаю, надо в Генеральном штабе. Да, только там. А что касается Эксперимента, погибшей капсулы – этому могут не поверить и в Академии наук. Что же говорить, чтобы поверили?»
А лейтенант продолжал разглядывать пленного.
– Знаете, Майстер, – сказал он после затянувшейся надолго паузы, вновь переходя на «вы», – пожалуй, вы и в самом деле не немец. Страха в вашем поведении нет, вот что. Волнуетесь вы сильно, а не боитесь. Видал я пленных, и ни один так, как вы, не держался. Но кто вы – понять не могу.
– Эх, лейтенант, лейтенант, – усмехнулся Герман, – столько со мной произошло сегодня, что с ума можно было бы сойти. Вот теперь и пытаюсь доказать, что не верблюд… У вас бинта не найдется – руку перевязать? Обожгло мне руку.
Лейтенант перебросил ему хрустящий пакетик. Герман надорвал его ниткой и стал неловко заматывать бинтом левую кисть.
– Интересные у вас часы, – заметил лейтенант. – Швейцарские?
– Нет, представьте, наши, – механически ответил Герман, но тут же, спохватившись, добавил: – Опытная партия, – а про себя подумал с тоской: «Сколько же еще так врать придется?»
– И браслетка с секретом, – продолжал лейтенант, – никак ее расстегнуть не могли, когда вас обыскивали.
Часы были обычные, серийные, только в экспортном варианте. А вот браслет был японский, и застежка открывалась действительно непросто.
– Как вас зовут, лейтенант? – спросил Герман, желая повернуть разговор в более безопасное русло.
– Георгий, – помедлив, ответил тот, – Георгий Круглов. – И поскреб подбородок, покрытый редкой юношеской щетинкой.
– Вот что, Георгий, – сказал Герман, – у вас пожевать ничего не найдется?
– Бондаренко! – позвал лейтенант, не двигаясь с места.
– Я! – просунулась в дверь голова в каске.
– Михайлова вызвал? – спросил лейтенант.
– Казалы, зараз повернется. Та все равно, з цим гадом, – он кивнул на Германа, – в особом отделе…
– Много говоришь, Бондаренко, – перебил его лейтенант. – Узнай-ка у повара, не осталось ли пшенки от завтрака.
Минут через десять Герман ковырял ложкой в котелке остывшую пшенную кашу с редкими волоконцами мяса.
Голод ему заглушить удалось. Но чувство тревоги не покидало его. Лейтенант не верил ему, и одно это обстоятельство могло поставить под удар все намерения и замыслы Германа.
– Спасибо, Георгий, – сказал Герман, очистив котелок.
– Бондаренко, – не ответив Герману, распорядился лейтенант, – отведи его в чулан и запри.
– Пийшлы, – подтолкнул Германа стволом Бондаренко.
В чулане Герман обнаружил кучу старых мешков. Жестковато, пыльно, но ему было не до удобств. Он улегся на мешки и как провалился в сон: сказалась усталость.
Вскоре его разбудили. Невысокий чернявый боец тряс за плечо:
– Вставай, слушай, ехать пора!
– В особый отдел? – усмехнулся Герман.
– Вах, откуда знаешь? – удивился конвоир, видимо грузин.
– Нетрудно догадаться. Ну, давай веди меня, генацвале.
Грузин деловито уставил карабин в спину Герману, и они вышли на улицу.
Недалеко от дома стояла телега, в которую была впряжена смирная вороная лошадка. Возле телеги топтался Бондаренко и покуривал в кулак. С крылечка избы спускался, тяжело опираясь на перила, лейтенант Круглов. Левая нога его была без сапога, и через разрезанные от колена до низу брюки виднелась толстая повязка на всю голень.
«Так вот почему он сидел неподвижно: ранен».
Следом за Кругловым из избы вышел незнакомый Герману командир с красными звездами на обоих рукавах – очевидно, тот самый политрук Михайлов, за которым посылался Бондаренко.
Михайлов хмуро оглядел Германа и спросил:
– Почему руки у пленного не связаны?
– Протестую! – резко сказал Герман. – В плен немцев берут, а я советский гражданин. И пленным себя не считаю!
– Погоди, Михайлыч, – вмешался Круглов, – тут дело сложное. Может, он и в самом деле наш. А если что – живой от нас не уйдет.
– От тебя особенно, – криво усмехнулся Михайлов. – Смотри, на твою ответственность. А чей он там – наш или не наш, – разберутся!
Круглов о чем-то вполголоса поговорил с Михайловым, потом с его помощью влез в телегу и уселся спиной к грузину, уже сидевшему на передке с вожжами в руках. Лицом к лейтенанту посадили Германа. Сзади устроился Бондаренко с пулеметом.
Лесная дорога была вся в буграх и ямах. На каждой колдобине Герман стукался спиной о пулемет.
По обеим сторонам дороги мрачно высились седые от лишайников и паутины ели, и эта картина, угрюмая сама по себе, лишь усиливала тревожное настроение Германа.
«Причинно-следственные связи, – думал он, – железный закон детерминизма. Человеку не дано знать свое будущее. Но законы развития общества позволяют предвидеть многое. Эти парни, что везут меня, не знают, будут ли живы завтра. Но то, что победа будет за нами, знают наверняка. Эх, с каким бы удовольствием я рассказал бы им сейчас… да о чем угодно, про освоение космоса, например.
1 2 3 4