Требования тебе, должно быть, тоже известны?
- Да, знаю... - коротко ответил Мижуев.
- И?..
Степан Иваныч устремил на брата испытующие, холодные глаза, и Мижуев невольно подумал, что это не брат, а компаньон по фирме. Ему не хотелось говорить о том, о чем давно и много было говорено без всякой пользы и понимания. Но Степан Иваныч ждал, и Мижуев с трудом ответил:
- Что ж. Я нахожу их во многом справедливыми...
Он невольно мигнул и отвел глаза, потому что почувствовал, как враждебно насторожился Степан Иваныч. Он продолжал смотреть на брата испытующе и молчал долго, как будто делая над собой какое-то досадное усилие.
- Да?.. Прекрасно... А скажи, пожалуйста, представляется ли тебе, что при современном положении рынка эти требования для нас разорительны?..
- Я не говорю об этом... - с усилием выговорил Мижуев. - Я признаю их справедливость, и только, а выгодны они или невыгодны для нас - это другое дело.
- Да... - сухо возразил Степан Иваныч. - Но мне кажется, что именно об этом и надо прежде всего подумать.
Мижуев вздохнул, как будто на него навалилась до смерти надоевшая тяжесть, но сдержался и нарочито уступчивым голосом сказал:
- Да, конечно... Мне только кажется, что и вопрос о справедливости не лишний. Что-нибудь одно: или требования их несправедливы и тогда о них можно говорить только как о борьбе... или они справедливы, и тогда надо подумать об их удовлетворении.
Он старался говорить спокойно и даже нарочно хотел не возбуждать спора, но, пока говорил, вдруг почувствовал знакомое, тяжкое раздражение. Он видел, как и всегда, что одни слова его брат слышит, а те, которыми он сам волнуется, скользят мимо его ушей, как что-то совсем ненужное, скучное и неразумное.
Степан Иваныч некоторое время молчал и продолжал в упор смотреть на него холодным, чужим взглядом. Потом вздохнул, отвел глаза, постучал пальцами о край стола и сказал с вынужденным видом:
- Ну, ладно... Потом поговорим... Ты, верно, устал с дороги. Завтракал?
- Нет еще.
- Ну, так пойдем наверх, - сказал Степан Иваныч и тяжело поднялся с места.
Квартиру он занимал небольшую, и странно было думать, что во всем громадном и роскошном доме только один уголок принадлежит ему, его отдыху, сну, его глазам и его телу. Там, вверху, внизу, по бокам, как пчелы в ячейках громадного улья, жили и копошились чужие, незнакомые люди, платили деньги, и многие не знали даже, каков из себя он, Степан Иваныч Мижуев. И даже есть ли он или это только отвлеченный символ.
Столовая холодно блестела лакированным дубом и от белой скатерти, белой посуды и белого света из окон казалась ледяной и мертвой.
- Ну, как съездил?.. - спросил Степан Иваныч, усиленно кривя сухие губы и стараясь смотреть ласково, как ему и хотелось. Он любил брата и жалел, считая больным и фантазером.
- Недурно...
- Где же твоя Мария Сергеевна?.. - улыбнулся Степан Иваныч, не глядя в лицо Мижуеву.
- Осталась там... пока... - проговорил Мижуев, и вдруг что-то больно кольнуло в его сердце. Представилась где-то там, далеко-далеко, маленькая покинутая женщина, которую он любил, которая любила его и почему-то вдруг оторвалась от его жизни навсегда; стала чужой, будто никогда они не любили друг друга, не ласкали, не грели и не радовали больше всего на свете.
И уже теперь не мог понять Мижуев, почему так случилось. Все, что тогда казалось ужасным и невыносимым, теперь было мелко и выдуманно, рисовалось каким-то мутным, нелепым пятном, а между тем Мижуев чувствовал, что иначе не могло быть. Как всегда, он встряхнулся и, стараясь не замечать того, что ныло в сердце, стал рассказывать о юге и расспрашивать о Москве.
Братья сидели друг против друга, тяжелые и громадные, казалось, давившие пол и все, что копошилось под ним, страшной тяжестью. Холодный белый свет ярко блестел на паркете и на эмали посуды; желтело, как золото, вино и, казалось, что среди серого мокрого дня в нем одном сверкает веселое солнце.
Стало теплее, и легче заговорилось. Мижуев скрестил руки на скатерти, а Степан Иваныч откинулся назад и рассказывал:
- Тут у меня случилась маленькая неприятная история, а так как ты в этих делах опытнее меня, - Степан Иваныч неловко улыбнулся, - то я и хотел посоветоваться с тобой.
Мижуев с любопытством поглядел на него.
- Видишь ли, к нам поступила кассиршей одна барышня, очень молодая и хорошенькая... Да ты ее увидишь, потому что я хотел попросить тебя съездить к ней.
Степан Иваныч закурил сигару и, сморщив свои мешки, щурился сквозь дым. Ему, видимо, было неловко, и чувствовал он себя смешным.
Мижуев действительно глядел на него с веселым изумлением. Молоденькая и хорошенькая девушка, не кокотка, не певичка, так не вязалась со Степаном Иванычем, что казалось, будто он шутит.
- В чем дело? - спросил Мижуев, стараясь не показать брату своего удивления.
- Да, в чем дело... Сошелся с ней. вот и все!.. - с усилием выговорил Степан Иваныч.
- Ну, так что ж?
- Как тебе сказать?.. Ты знаешь, что я всю жизнь работал и романами не занимался... Но не могу не признать, что эта девушка внесла в мою жизнь нечто новое.
Маленькая, хорошенькая девушка с таким чистым и мягким подбородком, что невольно хотелось дотронуться и почувствовать теплоту его, представилась Мижуеву. Она, должно быть, звонко смеялась, радостно и самоотверженно отдавалась всем своим молодым телом и не замечала, что у Степана Иваныча полысевший череп, сухое лицо и деловая, одноцветная душа. А может быть, замечала и старалась согреть и развеселить его, передать ему свое молодое, веселое счастье.
- Она, должно быть, искренне привязалась ко мне, - продолжал Степан Иваныч, все так же щуря глаза за облаками синего дыма. - И конечно, сейчас же начала меня переделывать в социал-демократа...
Степан Иваныч деланно засмеялся, но что-то нежное дрогнуло в его сухом смехе.
- Хм!.. - невольно усмехнулся Мижуев, и ему стало жаль этой маленькой наивной женщины.
- Ну, это все бы ничего... Но дело в том, что она... как это... ну, в инте... забеременела...
- А! - сказал Мижуев, и глаза у него стали мягки и жалостливы.
- И чем дальше, тем больше я чувствую, что она занимает в моей жизни место, с которым приходится считаться... Я начинаю бояться спорить с ней, начинаю уступать, она мешается в дела, сердится, требует... Одним словом, это пора прекратить!.. - вдруг перебил себя Степан Иваныч, и глаза его, начавшие было оживать, стали вновь холодными и тусклыми.
- Отчего же прекратить?.. - осторожно и мягко спросил Мижуев. -Она тебе надоела?..
- Нет, какое надоела! - дернувшись лицом, в мгновенном и странном выражении возразил Степан Иваныч. - Напротив, я чувствую, что мне будет скучновато без нее...
Он неожиданно замолчал на этой сухой и скупой фразе, но Мижуев с теплым чувством услыхал за ней много больше и глубже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
- Да, знаю... - коротко ответил Мижуев.
- И?..
Степан Иваныч устремил на брата испытующие, холодные глаза, и Мижуев невольно подумал, что это не брат, а компаньон по фирме. Ему не хотелось говорить о том, о чем давно и много было говорено без всякой пользы и понимания. Но Степан Иваныч ждал, и Мижуев с трудом ответил:
- Что ж. Я нахожу их во многом справедливыми...
Он невольно мигнул и отвел глаза, потому что почувствовал, как враждебно насторожился Степан Иваныч. Он продолжал смотреть на брата испытующе и молчал долго, как будто делая над собой какое-то досадное усилие.
- Да?.. Прекрасно... А скажи, пожалуйста, представляется ли тебе, что при современном положении рынка эти требования для нас разорительны?..
- Я не говорю об этом... - с усилием выговорил Мижуев. - Я признаю их справедливость, и только, а выгодны они или невыгодны для нас - это другое дело.
- Да... - сухо возразил Степан Иваныч. - Но мне кажется, что именно об этом и надо прежде всего подумать.
Мижуев вздохнул, как будто на него навалилась до смерти надоевшая тяжесть, но сдержался и нарочито уступчивым голосом сказал:
- Да, конечно... Мне только кажется, что и вопрос о справедливости не лишний. Что-нибудь одно: или требования их несправедливы и тогда о них можно говорить только как о борьбе... или они справедливы, и тогда надо подумать об их удовлетворении.
Он старался говорить спокойно и даже нарочно хотел не возбуждать спора, но, пока говорил, вдруг почувствовал знакомое, тяжкое раздражение. Он видел, как и всегда, что одни слова его брат слышит, а те, которыми он сам волнуется, скользят мимо его ушей, как что-то совсем ненужное, скучное и неразумное.
Степан Иваныч некоторое время молчал и продолжал в упор смотреть на него холодным, чужим взглядом. Потом вздохнул, отвел глаза, постучал пальцами о край стола и сказал с вынужденным видом:
- Ну, ладно... Потом поговорим... Ты, верно, устал с дороги. Завтракал?
- Нет еще.
- Ну, так пойдем наверх, - сказал Степан Иваныч и тяжело поднялся с места.
Квартиру он занимал небольшую, и странно было думать, что во всем громадном и роскошном доме только один уголок принадлежит ему, его отдыху, сну, его глазам и его телу. Там, вверху, внизу, по бокам, как пчелы в ячейках громадного улья, жили и копошились чужие, незнакомые люди, платили деньги, и многие не знали даже, каков из себя он, Степан Иваныч Мижуев. И даже есть ли он или это только отвлеченный символ.
Столовая холодно блестела лакированным дубом и от белой скатерти, белой посуды и белого света из окон казалась ледяной и мертвой.
- Ну, как съездил?.. - спросил Степан Иваныч, усиленно кривя сухие губы и стараясь смотреть ласково, как ему и хотелось. Он любил брата и жалел, считая больным и фантазером.
- Недурно...
- Где же твоя Мария Сергеевна?.. - улыбнулся Степан Иваныч, не глядя в лицо Мижуеву.
- Осталась там... пока... - проговорил Мижуев, и вдруг что-то больно кольнуло в его сердце. Представилась где-то там, далеко-далеко, маленькая покинутая женщина, которую он любил, которая любила его и почему-то вдруг оторвалась от его жизни навсегда; стала чужой, будто никогда они не любили друг друга, не ласкали, не грели и не радовали больше всего на свете.
И уже теперь не мог понять Мижуев, почему так случилось. Все, что тогда казалось ужасным и невыносимым, теперь было мелко и выдуманно, рисовалось каким-то мутным, нелепым пятном, а между тем Мижуев чувствовал, что иначе не могло быть. Как всегда, он встряхнулся и, стараясь не замечать того, что ныло в сердце, стал рассказывать о юге и расспрашивать о Москве.
Братья сидели друг против друга, тяжелые и громадные, казалось, давившие пол и все, что копошилось под ним, страшной тяжестью. Холодный белый свет ярко блестел на паркете и на эмали посуды; желтело, как золото, вино и, казалось, что среди серого мокрого дня в нем одном сверкает веселое солнце.
Стало теплее, и легче заговорилось. Мижуев скрестил руки на скатерти, а Степан Иваныч откинулся назад и рассказывал:
- Тут у меня случилась маленькая неприятная история, а так как ты в этих делах опытнее меня, - Степан Иваныч неловко улыбнулся, - то я и хотел посоветоваться с тобой.
Мижуев с любопытством поглядел на него.
- Видишь ли, к нам поступила кассиршей одна барышня, очень молодая и хорошенькая... Да ты ее увидишь, потому что я хотел попросить тебя съездить к ней.
Степан Иваныч закурил сигару и, сморщив свои мешки, щурился сквозь дым. Ему, видимо, было неловко, и чувствовал он себя смешным.
Мижуев действительно глядел на него с веселым изумлением. Молоденькая и хорошенькая девушка, не кокотка, не певичка, так не вязалась со Степаном Иванычем, что казалось, будто он шутит.
- В чем дело? - спросил Мижуев, стараясь не показать брату своего удивления.
- Да, в чем дело... Сошелся с ней. вот и все!.. - с усилием выговорил Степан Иваныч.
- Ну, так что ж?
- Как тебе сказать?.. Ты знаешь, что я всю жизнь работал и романами не занимался... Но не могу не признать, что эта девушка внесла в мою жизнь нечто новое.
Маленькая, хорошенькая девушка с таким чистым и мягким подбородком, что невольно хотелось дотронуться и почувствовать теплоту его, представилась Мижуеву. Она, должно быть, звонко смеялась, радостно и самоотверженно отдавалась всем своим молодым телом и не замечала, что у Степана Иваныча полысевший череп, сухое лицо и деловая, одноцветная душа. А может быть, замечала и старалась согреть и развеселить его, передать ему свое молодое, веселое счастье.
- Она, должно быть, искренне привязалась ко мне, - продолжал Степан Иваныч, все так же щуря глаза за облаками синего дыма. - И конечно, сейчас же начала меня переделывать в социал-демократа...
Степан Иваныч деланно засмеялся, но что-то нежное дрогнуло в его сухом смехе.
- Хм!.. - невольно усмехнулся Мижуев, и ему стало жаль этой маленькой наивной женщины.
- Ну, это все бы ничего... Но дело в том, что она... как это... ну, в инте... забеременела...
- А! - сказал Мижуев, и глаза у него стали мягки и жалостливы.
- И чем дальше, тем больше я чувствую, что она занимает в моей жизни место, с которым приходится считаться... Я начинаю бояться спорить с ней, начинаю уступать, она мешается в дела, сердится, требует... Одним словом, это пора прекратить!.. - вдруг перебил себя Степан Иваныч, и глаза его, начавшие было оживать, стали вновь холодными и тусклыми.
- Отчего же прекратить?.. - осторожно и мягко спросил Мижуев. -Она тебе надоела?..
- Нет, какое надоела! - дернувшись лицом, в мгновенном и странном выражении возразил Степан Иваныч. - Напротив, я чувствую, что мне будет скучновато без нее...
Он неожиданно замолчал на этой сухой и скупой фразе, но Мижуев с теплым чувством услыхал за ней много больше и глубже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31