У нее было такое выражение лица, словно она стояла в дозоре. По-видимому, женщина кого-то с нетерпением поджидала. Можно было подумать, что меня.
– А вы не торопились! – произнесла она укоризненным тоном.
Я был удивлен и в то же время разочарован. Парижский квартал – это, конечно, деревня, но все же... Очевидно, это Франсуа Фешнер поставил соседку в известность. Я растерялся, ибо рассчитывал на совсем другой прием.
– А! Вас предупредили...
– Как это, «предупредили»? Мне никогда еще не приходилось ждать так долго. Я буду жаловаться.
Я был озадачен. Окинув меня взглядом, цветочница увидела сверток, который я держал под мышкой, и прикрыла рот рукой, смущенная своей ошибкой.
– Простите, месье, я ждала лекарства. Их должны были доставить из аптеки. Что вам угодно?
– Цветы. Для подарка.
Хозяйка предложила мне пройтись по магазину в одиночестве, не из любезности, а чтобы не покидать своего поста у входа. Она хрустела пальцами от нетерпения. Ни дать ни взять наркоманка во время «ломки». Казалось, цветочница была настолько поглощена ожиданием прихода разносчика, это предстоящее событие столь безраздельно завладело ее вниманием, что я расслабился: ничто не мешало мне вести наблюдение. Еще немного, и я достал бы блокнот, чтобы записать свои впечатления по горячим следам.
Как ни странно, заинтересовал меня в первую очередь магазин госпожи Арман. А ведь пришел я сюда из-за самой цветочницы. Именно ее образ неотступно преследовал меня. Но владычица моих дум отвернулась от меня, и я отложил ее на потом. Так или иначе, все здесь было связано с ней.
Будучи не в состоянии заглянуть в душу этой женщины, я проникался атмосферой ее мирка. Ни одна мелочь не должна была остаться неучтенной. Я чувствовал себя этаким агентом, занимающимся промышленным шпионажем в области авиации, одним из тех, кто приходят на заводы в ботинках с прорезиненными особым способом подошвами, чтобы унести с собой как можно больше налипших на них частиц. Я превратился в губку. Мой взгляд впитывал в себя все, что встречалось на его пути.
Сосредотачиваясь в первую очередь на чертоге цветочницы, мысленно фотографируя его уголки и закоулки, как будто на магазин должен был вскоре обрушиться удар судьбы, от которого ему не суждено оправиться, я вторгался в душу госпожи Арман. Я проникал туда без ее ведома. Исключительно для того, чтобы стать свидетелем ее гибели.
* * *
Это место не принадлежало какой-либо определенной эпохе. Во время войны оно, вероятно, выглядело так же, как и сейчас. В сущности, у него не было возраста. Прогресс, мода, веяние времени никак не отразились на доме цветочницы. Они были над ним не властны. Зачем менять стены и пол, так красиво выложенные керамической плиткой? Чувствовалось, что всякие расходы отметались здесь как неуместная роскошь.
Настоящий магазин на старинный лад, такой же, как любая лавка на этой улице, при условии, что она, как и прежде, отдает дань традиции. По этой беззаветной преданности прошлому и отношению к ручному труду как к благородной профессии сразу становилось ясно, что вы перенеслись в другую Францию.
Достаточно было оглядеться вокруг. Вы находились не в старом запущенном магазине, не в безликом универсаме, не в безжизненном торговом центре, не в бутике, придуманном знатоками рекламы и маркетинга на потребу сиюминутной моде.
Вы оказались в достойном доме. Иными словами, в доме лавочницы, запечатлевшем ее индивидуальность в обстановке, хранившей память о нескольких поколениях ее предков. Здесь нельзя было встретить больших готовых букетов, подобранных по размеру, на хилых стеблях. Букетов, точно сошедших с конвейера. В конце века люди ухитрились отнять у цветов, предназначенных, как и раньше, для человеческой руки, их бессмертную душу.
Отныне более молодые, более энергичные, более расторопные и, несомненно, более дальновидные, стало быть, как говорится, современные соперники возводили в культ избитые приемы и быстроту исполнения. Они провозглашали себя мастерами растительной импровизации. Эти люди непостижимым образом сумели погубить поэзию букетов, сваливая в одну кучу анютины глазки, лютики и анемоны, подобно тому, как мог бы их объединить какой-нибудь импрессионист на одной картине. Унификация – вот в чем заключалась проблема. Она положила конец одному из самых красивых, а также естественных жестов: движению женских рук, ставящих цветы в вазу.
Шаблонные букеты лишили икебану эмоциональной окраски. Стандартизация одержала победу в области, казавшейся неподвластной этой болезни века. Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на цветочном фронте было знамением времени, но флористы этого не понимали. С их появлением уже не осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи начался с чего-то подобного.
В магазине «Цветы Арман», благоухавшем на все лады, один запах заглушил прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию. Здесь пахло ностальгией.
В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки была лишена чувства времени. С тех пор как я вошел в магазин, прошло добрых десять минут, а она все никак не могла придать законченный вид витому жгуту из рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы убедиться, что многие декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все, что угодно, но где ничто не трогает вашей души.
Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и заставила подойти поближе. Это был прекрасный черно-белый снимок необычного формата, под стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не мог разглядеть, что за множество громоздких фигур, снятых с высокой точки, запечатлены на нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.
– Вас это заинтересовало?
Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти позабыл о ней, поглощенный своим стремлением запечатлеть в памяти каждую деталь. Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток с медицинской эмблемой в виде кадуцея.
– Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я научилась своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое не забывается. Конечно, все это уже быльем поросло...
Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на зернистой поверхности снимка какой-нибудь знак.
– Вы что-нибудь выбрали, месье?
– Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным и в то же время свежим...
– Если вам нужно то, что можно видеть в газетах: светло-розовые гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, – мы такого не делаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– А вы не торопились! – произнесла она укоризненным тоном.
Я был удивлен и в то же время разочарован. Парижский квартал – это, конечно, деревня, но все же... Очевидно, это Франсуа Фешнер поставил соседку в известность. Я растерялся, ибо рассчитывал на совсем другой прием.
– А! Вас предупредили...
– Как это, «предупредили»? Мне никогда еще не приходилось ждать так долго. Я буду жаловаться.
Я был озадачен. Окинув меня взглядом, цветочница увидела сверток, который я держал под мышкой, и прикрыла рот рукой, смущенная своей ошибкой.
– Простите, месье, я ждала лекарства. Их должны были доставить из аптеки. Что вам угодно?
– Цветы. Для подарка.
Хозяйка предложила мне пройтись по магазину в одиночестве, не из любезности, а чтобы не покидать своего поста у входа. Она хрустела пальцами от нетерпения. Ни дать ни взять наркоманка во время «ломки». Казалось, цветочница была настолько поглощена ожиданием прихода разносчика, это предстоящее событие столь безраздельно завладело ее вниманием, что я расслабился: ничто не мешало мне вести наблюдение. Еще немного, и я достал бы блокнот, чтобы записать свои впечатления по горячим следам.
Как ни странно, заинтересовал меня в первую очередь магазин госпожи Арман. А ведь пришел я сюда из-за самой цветочницы. Именно ее образ неотступно преследовал меня. Но владычица моих дум отвернулась от меня, и я отложил ее на потом. Так или иначе, все здесь было связано с ней.
Будучи не в состоянии заглянуть в душу этой женщины, я проникался атмосферой ее мирка. Ни одна мелочь не должна была остаться неучтенной. Я чувствовал себя этаким агентом, занимающимся промышленным шпионажем в области авиации, одним из тех, кто приходят на заводы в ботинках с прорезиненными особым способом подошвами, чтобы унести с собой как можно больше налипших на них частиц. Я превратился в губку. Мой взгляд впитывал в себя все, что встречалось на его пути.
Сосредотачиваясь в первую очередь на чертоге цветочницы, мысленно фотографируя его уголки и закоулки, как будто на магазин должен был вскоре обрушиться удар судьбы, от которого ему не суждено оправиться, я вторгался в душу госпожи Арман. Я проникал туда без ее ведома. Исключительно для того, чтобы стать свидетелем ее гибели.
* * *
Это место не принадлежало какой-либо определенной эпохе. Во время войны оно, вероятно, выглядело так же, как и сейчас. В сущности, у него не было возраста. Прогресс, мода, веяние времени никак не отразились на доме цветочницы. Они были над ним не властны. Зачем менять стены и пол, так красиво выложенные керамической плиткой? Чувствовалось, что всякие расходы отметались здесь как неуместная роскошь.
Настоящий магазин на старинный лад, такой же, как любая лавка на этой улице, при условии, что она, как и прежде, отдает дань традиции. По этой беззаветной преданности прошлому и отношению к ручному труду как к благородной профессии сразу становилось ясно, что вы перенеслись в другую Францию.
Достаточно было оглядеться вокруг. Вы находились не в старом запущенном магазине, не в безликом универсаме, не в безжизненном торговом центре, не в бутике, придуманном знатоками рекламы и маркетинга на потребу сиюминутной моде.
Вы оказались в достойном доме. Иными словами, в доме лавочницы, запечатлевшем ее индивидуальность в обстановке, хранившей память о нескольких поколениях ее предков. Здесь нельзя было встретить больших готовых букетов, подобранных по размеру, на хилых стеблях. Букетов, точно сошедших с конвейера. В конце века люди ухитрились отнять у цветов, предназначенных, как и раньше, для человеческой руки, их бессмертную душу.
Отныне более молодые, более энергичные, более расторопные и, несомненно, более дальновидные, стало быть, как говорится, современные соперники возводили в культ избитые приемы и быстроту исполнения. Они провозглашали себя мастерами растительной импровизации. Эти люди непостижимым образом сумели погубить поэзию букетов, сваливая в одну кучу анютины глазки, лютики и анемоны, подобно тому, как мог бы их объединить какой-нибудь импрессионист на одной картине. Унификация – вот в чем заключалась проблема. Она положила конец одному из самых красивых, а также естественных жестов: движению женских рук, ставящих цветы в вазу.
Шаблонные букеты лишили икебану эмоциональной окраски. Стандартизация одержала победу в области, казавшейся неподвластной этой болезни века. Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на цветочном фронте было знамением времени, но флористы этого не понимали. С их появлением уже не осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи начался с чего-то подобного.
В магазине «Цветы Арман», благоухавшем на все лады, один запах заглушил прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию. Здесь пахло ностальгией.
В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки была лишена чувства времени. С тех пор как я вошел в магазин, прошло добрых десять минут, а она все никак не могла придать законченный вид витому жгуту из рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы убедиться, что многие декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все, что угодно, но где ничто не трогает вашей души.
Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и заставила подойти поближе. Это был прекрасный черно-белый снимок необычного формата, под стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не мог разглядеть, что за множество громоздких фигур, снятых с высокой точки, запечатлены на нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.
– Вас это заинтересовало?
Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти позабыл о ней, поглощенный своим стремлением запечатлеть в памяти каждую деталь. Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток с медицинской эмблемой в виде кадуцея.
– Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я научилась своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое не забывается. Конечно, все это уже быльем поросло...
Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на зернистой поверхности снимка какой-нибудь знак.
– Вы что-нибудь выбрали, месье?
– Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным и в то же время свежим...
– Если вам нужно то, что можно видеть в газетах: светло-розовые гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, – мы такого не делаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38