Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего магазина, словно боялся выйти наружу.
Серьезный, угрюмый, даже испуганный, он один не улыбался, решительно непричастный к общему веселью. Угол съемки не позволял прочесть название попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень находился на втором плане по отношению к главному действующему лицу, он был как бы окутан туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение этой части снимка с лупой в руке пролило свет на тайну. Изгоем карнавала, единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле, оказался не кто иной, как господин Адре, владелец магазина «Восемь отражений».
Я частично разложил свои записи на полу квартиры, частично приколол кнопками к стенам, а остальные развесил на проволоке с помощью бельевых прищепок. Таким образом, я рассчитывал обозреть все, что не давало мне покоя на протяжении нескольких недель. Эта история стала моей головоломкой. Я один был способен ее решить. Или не решить. Ведь никто другой, кроме меня, не был так одержим этим желанием.
Если не вникать в суть дела, мой урожай казался внушительным. Части головоломки с трудом складывались в единое целое. Наша жизнь похожа на город. Чтобы ее постичь, надо в ней затеряться. Я получил то, что хотел. Путеводитель для заблудших овец не помог бы мне отыскать выход из лабиринта. Драма разыгралась в центре Парижа, на улице длиной в триста метров, на пятачке между тремя магазинами, бистро и церковью. Франция в миниатюре. Но когда я закрывал глаза, в моей голове вырисовывалась четкая картина. Необыкновенная картина, сочетавшая в одной и той же плоскости действительность и ее отражение.
Я видел женщину неопределенного возраста, которая шла по улице. Она остановилась у витрины зеркальной лавки. Зеркало, от которого она отводила взгляд, посылало отраженный сигнал ее тела, но не души. Подобно святому Георгию из местной церкви, цветочница была фигурой без лица.
Когда я снова открыл глаза, меня охватило странное чувство. Никогда еще я настолько ясно не осознавал свое призвание биографа, как сейчас, когда поиски увели меня так далеко от точно обозначенного маршрута. Передо мной открывался новый путь. Здесь было чуть меньше Истории и немного больше историй. Ничто уже не могло меня остановить. Мое время пришло. Когда ты способен на все, но ничего не происходит, разум начинает сдавать. Его свет меркнет, окончательно выбивая нас из колеи, когда мы начинаем понимать, что некоторые слова, очевидно, опалены незримым и страшным огнем.
Я снова уставился на свою головоломку. Она была почти завершена и напоминала не до конца прожитую жизнь. Мне недоставало лишь одного, но очень важного фрагмента, центральной детали, из-за которой весь труд может пойти насмарку, стоит лишь неосмотрительно поместить ее не туда, куда следует. После этого остается разве что все начать сначала. Или отказаться от своего замысла раз и навсегда.
* * *
На следующий день я отправил фото зеркальщику по почте. На обратной стороне снимка, после долгих раздумий, я написал четыре слова в духе его излюбленных заумных изречений: «Per speculum in aenigmate» <Через зеркало к тайне (лат.).>. На клапане конверта значились мое имя и адрес. Без каких-либо уточнений. Отклик не заставил себя ждать. Когда зазвонил телефон, я сразу понял, что это господин Адре.
– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил он с ходу.
– Опубликовать в крупной газете в рамках большой статьи.
Последовала пауза.
– Вы расскажете обо мне?
– Непременно.
Снова пауза. Она показалась мне бесконечной.
– Мне бы не хотелось, – решительно продолжал он. – Это не в моем вкусе.
– У меня нет выбора. Если вы мне поможете, доля допустимых погрешностей окажется незначительной. В противном случае потом пеняйте на себя. Будет слишком поздно. Поймите правильно: мотор заведен, машина несется на полной скорости, и я уже не в силах затормозить. Поэтому я пойду до конца.
– И все это лишь для того, чтобы понять? – осведомился он с сомнением. – Вы можете меня заверить, что за этим не кроется жажда мести, желание скандала или нечто другое?
– Клянусь вам.
Зеркальщик не хотел, чтобы соседи увидели нас в его магазине, и не желал появляться в моем обществе в кафе. Меня же не устраивали признания по телефону. Мне непременно следовало увидеть господина Адре хотя бы мельком, в профиль или даже со спины. Я должен был его почувствовать, прикоснуться к нему, если потребуется, чтобы лучше разобраться в том, что он собирался мне сказать. Когда я понял, что больше всего моего собеседника смущает очная ставка, я предложил ему компромисс.
Часом позже я встретился с господином Адре в парке Монсо, на берегу пруда, окаймленного колоннами в коринфском стиле. Это открытое место, не защищенное, подобно окрестным рощам, мостику или гроту от любопытных взглядов, тем не менее было излюбленным уголком влюбленных.
Мы уселись рядом на скамейку. Зеркальщик смотрел, как утки суетятся в водоеме у наших ног. Он ни разу не взглянул на меня, но говорил спокойно. Я сделал из этого вывод, что мой собеседник настроен на продолжительную беседу и, главное, не следует его прерывать. Тем хуже для белых пятен и недомолвок.
* * *
Зимой 1944-1945 годов, через несколько недель после публичного унижения госпожи Арман, она исчезла. Дела в магазине вел ее муж. Поначалу окрестные жители не решались туда заходить. Затем жизнь вошла в привычное русло. Люди, как и прежде, стали покупать у Арманов цветы. Как будто ничего не случилось. Когда какая-нибудь лавочница без всякого злого умысла спрашивала господина Армана, как поживает его жена, тот отвечал, что ей нездоровится и она отдыхает у родственников в провинции. На самом деле цветочница жила затворницей в собственном доме.
Сесиль Арман-Кавелли, которой в ту пору было двадцать пять лет, мучительно переживала случившееся, расценивая это испытание не только как нестерпимое унижение, но и как вопиющую несправедливость. Она затаила обиду на весь людской род. Цветочница постоянно ощущала в глубине своей души последствия нанесенной ей травмы. С каждым днем она все больше впадала в уныние и апатию.
Общество наказало ее за преступление, которого она не совершала, вместо того чтобы покарать за то, в чем она действительно была виновна. Как будто все задались целью превратить жизнь этой женщины в ад. Сделать ее юдолью печали.
Госпожа Арман ненавидела свое отражение. Она была не в силах его выносить. Ей хотелось, чтобы скорее отросли ее волосы и можно было бы снова, как раньше, играть со своими прядями. Ей было стыдно при одной мысли, что мужчины могут увидеть ее такой. Это стало наваждением, она боялась выйти из дому. Только с наступлением темноты цветочница порой показывалась на улице в платке, несмотря на то что стояла теплая погода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Серьезный, угрюмый, даже испуганный, он один не улыбался, решительно непричастный к общему веселью. Угол съемки не позволял прочесть название попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень находился на втором плане по отношению к главному действующему лицу, он был как бы окутан туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение этой части снимка с лупой в руке пролило свет на тайну. Изгоем карнавала, единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле, оказался не кто иной, как господин Адре, владелец магазина «Восемь отражений».
Я частично разложил свои записи на полу квартиры, частично приколол кнопками к стенам, а остальные развесил на проволоке с помощью бельевых прищепок. Таким образом, я рассчитывал обозреть все, что не давало мне покоя на протяжении нескольких недель. Эта история стала моей головоломкой. Я один был способен ее решить. Или не решить. Ведь никто другой, кроме меня, не был так одержим этим желанием.
Если не вникать в суть дела, мой урожай казался внушительным. Части головоломки с трудом складывались в единое целое. Наша жизнь похожа на город. Чтобы ее постичь, надо в ней затеряться. Я получил то, что хотел. Путеводитель для заблудших овец не помог бы мне отыскать выход из лабиринта. Драма разыгралась в центре Парижа, на улице длиной в триста метров, на пятачке между тремя магазинами, бистро и церковью. Франция в миниатюре. Но когда я закрывал глаза, в моей голове вырисовывалась четкая картина. Необыкновенная картина, сочетавшая в одной и той же плоскости действительность и ее отражение.
Я видел женщину неопределенного возраста, которая шла по улице. Она остановилась у витрины зеркальной лавки. Зеркало, от которого она отводила взгляд, посылало отраженный сигнал ее тела, но не души. Подобно святому Георгию из местной церкви, цветочница была фигурой без лица.
Когда я снова открыл глаза, меня охватило странное чувство. Никогда еще я настолько ясно не осознавал свое призвание биографа, как сейчас, когда поиски увели меня так далеко от точно обозначенного маршрута. Передо мной открывался новый путь. Здесь было чуть меньше Истории и немного больше историй. Ничто уже не могло меня остановить. Мое время пришло. Когда ты способен на все, но ничего не происходит, разум начинает сдавать. Его свет меркнет, окончательно выбивая нас из колеи, когда мы начинаем понимать, что некоторые слова, очевидно, опалены незримым и страшным огнем.
Я снова уставился на свою головоломку. Она была почти завершена и напоминала не до конца прожитую жизнь. Мне недоставало лишь одного, но очень важного фрагмента, центральной детали, из-за которой весь труд может пойти насмарку, стоит лишь неосмотрительно поместить ее не туда, куда следует. После этого остается разве что все начать сначала. Или отказаться от своего замысла раз и навсегда.
* * *
На следующий день я отправил фото зеркальщику по почте. На обратной стороне снимка, после долгих раздумий, я написал четыре слова в духе его излюбленных заумных изречений: «Per speculum in aenigmate» <Через зеркало к тайне (лат.).>. На клапане конверта значились мое имя и адрес. Без каких-либо уточнений. Отклик не заставил себя ждать. Когда зазвонил телефон, я сразу понял, что это господин Адре.
– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил он с ходу.
– Опубликовать в крупной газете в рамках большой статьи.
Последовала пауза.
– Вы расскажете обо мне?
– Непременно.
Снова пауза. Она показалась мне бесконечной.
– Мне бы не хотелось, – решительно продолжал он. – Это не в моем вкусе.
– У меня нет выбора. Если вы мне поможете, доля допустимых погрешностей окажется незначительной. В противном случае потом пеняйте на себя. Будет слишком поздно. Поймите правильно: мотор заведен, машина несется на полной скорости, и я уже не в силах затормозить. Поэтому я пойду до конца.
– И все это лишь для того, чтобы понять? – осведомился он с сомнением. – Вы можете меня заверить, что за этим не кроется жажда мести, желание скандала или нечто другое?
– Клянусь вам.
Зеркальщик не хотел, чтобы соседи увидели нас в его магазине, и не желал появляться в моем обществе в кафе. Меня же не устраивали признания по телефону. Мне непременно следовало увидеть господина Адре хотя бы мельком, в профиль или даже со спины. Я должен был его почувствовать, прикоснуться к нему, если потребуется, чтобы лучше разобраться в том, что он собирался мне сказать. Когда я понял, что больше всего моего собеседника смущает очная ставка, я предложил ему компромисс.
Часом позже я встретился с господином Адре в парке Монсо, на берегу пруда, окаймленного колоннами в коринфском стиле. Это открытое место, не защищенное, подобно окрестным рощам, мостику или гроту от любопытных взглядов, тем не менее было излюбленным уголком влюбленных.
Мы уселись рядом на скамейку. Зеркальщик смотрел, как утки суетятся в водоеме у наших ног. Он ни разу не взглянул на меня, но говорил спокойно. Я сделал из этого вывод, что мой собеседник настроен на продолжительную беседу и, главное, не следует его прерывать. Тем хуже для белых пятен и недомолвок.
* * *
Зимой 1944-1945 годов, через несколько недель после публичного унижения госпожи Арман, она исчезла. Дела в магазине вел ее муж. Поначалу окрестные жители не решались туда заходить. Затем жизнь вошла в привычное русло. Люди, как и прежде, стали покупать у Арманов цветы. Как будто ничего не случилось. Когда какая-нибудь лавочница без всякого злого умысла спрашивала господина Армана, как поживает его жена, тот отвечал, что ей нездоровится и она отдыхает у родственников в провинции. На самом деле цветочница жила затворницей в собственном доме.
Сесиль Арман-Кавелли, которой в ту пору было двадцать пять лет, мучительно переживала случившееся, расценивая это испытание не только как нестерпимое унижение, но и как вопиющую несправедливость. Она затаила обиду на весь людской род. Цветочница постоянно ощущала в глубине своей души последствия нанесенной ей травмы. С каждым днем она все больше впадала в уныние и апатию.
Общество наказало ее за преступление, которого она не совершала, вместо того чтобы покарать за то, в чем она действительно была виновна. Как будто все задались целью превратить жизнь этой женщины в ад. Сделать ее юдолью печали.
Госпожа Арман ненавидела свое отражение. Она была не в силах его выносить. Ей хотелось, чтобы скорее отросли ее волосы и можно было бы снова, как раньше, играть со своими прядями. Ей было стыдно при одной мысли, что мужчины могут увидеть ее такой. Это стало наваждением, она боялась выйти из дому. Только с наступлением темноты цветочница порой показывалась на улице в платке, несмотря на то что стояла теплая погода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38