— Ездим от Царева до озера Баскунчак, мертвяков собираем. Кругом — от Царицына до Астрахани — холера! Холера ее возьми! А к нам не липнет! Потому рецепт знаем от всех болезней…
Бутылку с самогонкой достала, потрясла:
— Вот он, рецепт!
Мужу плеснула:
— Пей!
Себе налила, сказала:
— Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!
Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.
За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.
— Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!
Окружили.
— Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!
— То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!
— Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.
— И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?
Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.
Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:
— И куды?
15
На баштан приехали.
Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.
— Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!
Мужу приказала:
— Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!
Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.
Канарейка следила, как муж режет.
— Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!
Налила в стаканы.
— Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?
Ганна кивнула.
— Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.
— Молчи лучше, баба! — сказал муж.
— Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!
— Не хочу.
— Пей!
— Не буду!
— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.
Муж плюнул, пошел.
— Ты куда? — мужа окликнула.
— Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.
Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:
— Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…
Ганна глядела в небо. Светили звезды.
На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна — пахла дыней.
16
Утром Канарейка стала будить мужа:
— Вылезай! Уже солнце встало!
Он молчал. Полезла сама в шалаш.
А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.
Нарядила его в белую рубаху.
Положила его на зеленую траву.
Лежал на траве, будто спал.
— Ваня! — позвала. — Проснись!
Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки — вместо свечки.
Ганну разбудила:
— Батька наш умер. Поехали хоронить!
Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.
— Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! — сказала Канарейка. — Не послушал меня. — Заплакала.
У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.
Закричали издали:
— Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!
— Не заразу везу. Мужа своего!
— А что с ним?
— Да помер!
— Вчера еще живой был, — не поверили. — От чего же помер-то? От холеры?
— Не знаю, — сказала и поехала себе потихоньку в гору. — Может, и от холеры.
— Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! — заорал мужик с черной бородой. — Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!
Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.
— Ах, убивец! — закричала, поводья выпустила.
Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты — и у него, и у коня.
— Поворачивай обратно! — гаркнул.
Ганна поводья схватила, развернула повозку.
Мужик верблюда плетью огрел:
— Пошел! Пошел, сатана!
Полетели во весь дух.
Мужики на конях — за ними. Всю дорогу до моста их гнали.
Переехала мост Ганна.
Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.
Смотрели, как разгорается.
— Не вернешься теперь, Канарейка! — через реку закричали. — Конец тебе, холера!
17
Платье кровью намокло.
Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.
Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:
— Видно, он мне главную жилу жизни перебил, — сказала. — Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…
Платок кровью набух.
Ганна перевязывать стала, руки трясутся.
Канарейка приподнялась:
— Там за обрывом — брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Бутылку с самогонкой достала, потрясла:
— Вот он, рецепт!
Мужу плеснула:
— Пей!
Себе налила, сказала:
— Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!
Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.
За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.
— Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!
Окружили.
— Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!
— То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!
— Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.
— И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?
Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.
Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:
— И куды?
15
На баштан приехали.
Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.
— Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!
Мужу приказала:
— Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!
Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.
Канарейка следила, как муж режет.
— Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!
Налила в стаканы.
— Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?
Ганна кивнула.
— Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.
— Молчи лучше, баба! — сказал муж.
— Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!
— Не хочу.
— Пей!
— Не буду!
— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.
Муж плюнул, пошел.
— Ты куда? — мужа окликнула.
— Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.
Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:
— Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…
Ганна глядела в небо. Светили звезды.
На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна — пахла дыней.
16
Утром Канарейка стала будить мужа:
— Вылезай! Уже солнце встало!
Он молчал. Полезла сама в шалаш.
А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.
Нарядила его в белую рубаху.
Положила его на зеленую траву.
Лежал на траве, будто спал.
— Ваня! — позвала. — Проснись!
Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки — вместо свечки.
Ганну разбудила:
— Батька наш умер. Поехали хоронить!
Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.
— Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! — сказала Канарейка. — Не послушал меня. — Заплакала.
У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.
Закричали издали:
— Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!
— Не заразу везу. Мужа своего!
— А что с ним?
— Да помер!
— Вчера еще живой был, — не поверили. — От чего же помер-то? От холеры?
— Не знаю, — сказала и поехала себе потихоньку в гору. — Может, и от холеры.
— Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! — заорал мужик с черной бородой. — Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!
Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.
— Ах, убивец! — закричала, поводья выпустила.
Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты — и у него, и у коня.
— Поворачивай обратно! — гаркнул.
Ганна поводья схватила, развернула повозку.
Мужик верблюда плетью огрел:
— Пошел! Пошел, сатана!
Полетели во весь дух.
Мужики на конях — за ними. Всю дорогу до моста их гнали.
Переехала мост Ганна.
Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.
Смотрели, как разгорается.
— Не вернешься теперь, Канарейка! — через реку закричали. — Конец тебе, холера!
17
Платье кровью намокло.
Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.
Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:
— Видно, он мне главную жилу жизни перебил, — сказала. — Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…
Платок кровью набух.
Ганна перевязывать стала, руки трясутся.
Канарейка приподнялась:
— Там за обрывом — брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25