Все это в те времена можно бьшо видеть на ветвях в самых причудливых сочетаниях и приписывалось безумию брата. Лишь немногие намекали, что теперь эти ребусы имели куда более серьезный смысл; впрочем, так и не удалось провести четкую грань между прежними и новыми наборами предметов, и нельзя бьшо с уверенностью утверждать, что с самого начала это не были сокровенные знаки какого-нибудь тайного общества.
Ведь Козимо еще задолго до возникновения в Омброзе масонской ложи входил в состав множества ремесленных объединений, или братств, как, например, братства св. Криспина, созданного сапожниками, или союзов «Добродетельных бочаров», «Праведных оружейников», «Совестливых шапочников». Изготовляя все необходимое своими руками, брат знал самые различные ремесла и мог гордиться принадлежностью к многим корпорациям, которые были только рады случаю принять в свои ряды отпрыска столь знатного семейства, человека столь необычного таланта и испытанного бескорыстия.
Каким образом неизменное стремление Козимо жить в людском содружестве сочеталось в нем с постоянным желанием отдалиться от общества — осталось для меня загадкой. Это была одна из главных его странностей. Я бы сказал, что чем непреклоннее была его решимость не покидать своего убежища в чаще ветвей, тем сильнее ощущал он потребность во все новых связях с людьми.
Хотя время от времени он со всем рвением и пылом принимался за создание нового братства, тщательно вырабатывая его устав, цели, отбирая людей наиболее способных к тому или другому делу, собратья Козимо никогда не знали, до каких пределов они могут рассчитывать на него, где они смогут его встретить и когда он, внезапно повинуясь инстинкту вольной птицы, вновь станет неуловим. Если попытаться свести к единой причине эти противоречивые порывы, то можно предположить, что Козимо одинаково не принимал ни одной из существовавших тогда форм человеческого общежития и потому избегал их и упорно пытался создать новые; но ни одну из них он не счел достаточно справедливой и отличной от прежних, чем и объясняются его постоянные возвращения к лесному одиночеству.
Его влекли мечты о всемирном братстве. Всякий раз, когда он старался объединить людей — будь то дружины, созданные с определенной целью, скажем, для борьбы с лесными пожарами или с волками, будь то ремесленные корпорации вроде «Искусных точильщиков» или же «Просвещенных дубильщиков кож», — ему всегда удавалось собрать своих соратников ночью в лесу, вокруг дерева, с которого он держал речь, и в этой обстановке, где царил заговорщический, сектантский, еретический дух, разговор очень быстро и легко от частностей переходил к общим вопросам и от обычных правил ремесла — к проекту установления Всемирной республики свободных, равноправных и справедливых граждан.
Поэтому в масонской ложе Козимо лишь повторял то, что говорил и делал в других тайных или полутайных обществах, в которые он входил. Некий лорд Ливерпук, посланный Великой ложей Лондона посетить братьев на континенте, попал в Омброзу, когда Мастером ложи был мой брат; его недостаточная ортодоксальность так шокировала лорда, что он написал в британскую столицу, будто ложа Омброзы — это новое масонское общество шотландского толка, созданное на деньги Стюартов, с целью их реставрации и свержения Ганноверской династии. После этого произошел описанный мною случай, когда двое заезжих испанцев представились как масоны булочнику Бартоломео Каванье. Приглашенные на собрание масонской ложи, они нашли, что ритуал соблюдается так же неукоснительно, как в ложе «Восток Мадрида». Это-то и вызвало подозрения Козимо, который отлично знал, что большая часть ритуала придумана им самим: он стал следить за лазутчиками, разоблачил их и восторжествовал над своим старым врагом, доном Сульписио.
Думаю, впрочем, что эти изменения в ритуале были отчасти вынужденными, потому что Козимо, понятно, мог использовать в качестве символов орудия любого ремесла, кроме ремесла каменщиков, ибо сам он никогда не хотел ни жить в каменных домах, ни строить их.
XXVI
Омброза была также краем виноградников. Я не имел случая об этом упомянуть, потому что, не покидая Козимо, поневоле говорил лишь о деревьях. Но по широким склонам холмов были разбросаны виноградники, и в августе под резными листьями протянувшихся рядами лоз розовые гроздья наливались винно-красным соком. На некоторых виноградниках лозы сплетались в длинный крытый коридор; я говорю об этом, потому что, состарившись, Козимо стал таким маленьким и легким и так хорошо овладел искусством ступать едва ли не по воздуху, что планки, поддерживавшие лозы, не ломались под ним. Таким образом, он мог ходить и по виноградникам, то держась за шесты, то перелезая на росшие вдоль межей фруктовые деревья, и это позволяло ему участвовать в работах виноградарей: зимой подрезать голые лозы, тонкой плетью обвивающие проволоку, летом прореживать слишком густую листву и отыскивать вредных насекомых, а в сентябре собирать спелые гроздья.
Во время сбора винограда все омброзцы на целый день уходили на виноградники, и среди зеленых шпалер всюду виднелись яркие юбки да береты с кисточкой. Погонщики мулов водружали на спины животных корзины, полные винограда, а затем опоражнивали их в чаны. Часть урожая шла сборщикам налогов, которые прибывали с целыми отрядами сбиров взимать десятину в пользу местных дворян, правительства Генуэзской республики, духовенства. Каждый год из-за этого случались стычки.
Необходимость отдавать большую часть урожая была едва ли не главной причиной многочисленных протестов; их заносили в «тетрадь жалоб», появившуюся после того, как во Франции началась революция. Подобные тетради завели и в Омброзе, так, ради пробы, потому что толку от них здесь не было никакого. Идея принадлежала Козимо, которому в то время уже незачем было ходить на собрания ложи и спорить с местными выпивохами-масонами. Он проводил целые дни на деревьях площади, а внизу собирались моряки и крестьяне, брат растолковывал им последние новости, потому что он получал по почте газеты, и к тому же у него было много друзей, с которыми он состоял в переписке, и среди них астроном Бальи, ставший потом мэром Парижа, и другие члены революционных клубов. Новости приходили поминутно: Неккер, Клятва в зале для игры в мяч, Бастилия, Лафайет на белом коне, король Людовик, переодевшийся лакеем.
Козимо все объяснял и разыгрывал в лицах, прыгая с ветки на ветку; на одной он изображал Мирабо на трибуне, на другой — Марата среди якобинцев, на третьей — короля Людовика в Версале, напялившего красный колпак, чтобы задобрить кумушек, пешком пришедших из Парижа.
Объяснив, что такое «тетрадь жалоб», Козимо прибавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Ведь Козимо еще задолго до возникновения в Омброзе масонской ложи входил в состав множества ремесленных объединений, или братств, как, например, братства св. Криспина, созданного сапожниками, или союзов «Добродетельных бочаров», «Праведных оружейников», «Совестливых шапочников». Изготовляя все необходимое своими руками, брат знал самые различные ремесла и мог гордиться принадлежностью к многим корпорациям, которые были только рады случаю принять в свои ряды отпрыска столь знатного семейства, человека столь необычного таланта и испытанного бескорыстия.
Каким образом неизменное стремление Козимо жить в людском содружестве сочеталось в нем с постоянным желанием отдалиться от общества — осталось для меня загадкой. Это была одна из главных его странностей. Я бы сказал, что чем непреклоннее была его решимость не покидать своего убежища в чаще ветвей, тем сильнее ощущал он потребность во все новых связях с людьми.
Хотя время от времени он со всем рвением и пылом принимался за создание нового братства, тщательно вырабатывая его устав, цели, отбирая людей наиболее способных к тому или другому делу, собратья Козимо никогда не знали, до каких пределов они могут рассчитывать на него, где они смогут его встретить и когда он, внезапно повинуясь инстинкту вольной птицы, вновь станет неуловим. Если попытаться свести к единой причине эти противоречивые порывы, то можно предположить, что Козимо одинаково не принимал ни одной из существовавших тогда форм человеческого общежития и потому избегал их и упорно пытался создать новые; но ни одну из них он не счел достаточно справедливой и отличной от прежних, чем и объясняются его постоянные возвращения к лесному одиночеству.
Его влекли мечты о всемирном братстве. Всякий раз, когда он старался объединить людей — будь то дружины, созданные с определенной целью, скажем, для борьбы с лесными пожарами или с волками, будь то ремесленные корпорации вроде «Искусных точильщиков» или же «Просвещенных дубильщиков кож», — ему всегда удавалось собрать своих соратников ночью в лесу, вокруг дерева, с которого он держал речь, и в этой обстановке, где царил заговорщический, сектантский, еретический дух, разговор очень быстро и легко от частностей переходил к общим вопросам и от обычных правил ремесла — к проекту установления Всемирной республики свободных, равноправных и справедливых граждан.
Поэтому в масонской ложе Козимо лишь повторял то, что говорил и делал в других тайных или полутайных обществах, в которые он входил. Некий лорд Ливерпук, посланный Великой ложей Лондона посетить братьев на континенте, попал в Омброзу, когда Мастером ложи был мой брат; его недостаточная ортодоксальность так шокировала лорда, что он написал в британскую столицу, будто ложа Омброзы — это новое масонское общество шотландского толка, созданное на деньги Стюартов, с целью их реставрации и свержения Ганноверской династии. После этого произошел описанный мною случай, когда двое заезжих испанцев представились как масоны булочнику Бартоломео Каванье. Приглашенные на собрание масонской ложи, они нашли, что ритуал соблюдается так же неукоснительно, как в ложе «Восток Мадрида». Это-то и вызвало подозрения Козимо, который отлично знал, что большая часть ритуала придумана им самим: он стал следить за лазутчиками, разоблачил их и восторжествовал над своим старым врагом, доном Сульписио.
Думаю, впрочем, что эти изменения в ритуале были отчасти вынужденными, потому что Козимо, понятно, мог использовать в качестве символов орудия любого ремесла, кроме ремесла каменщиков, ибо сам он никогда не хотел ни жить в каменных домах, ни строить их.
XXVI
Омброза была также краем виноградников. Я не имел случая об этом упомянуть, потому что, не покидая Козимо, поневоле говорил лишь о деревьях. Но по широким склонам холмов были разбросаны виноградники, и в августе под резными листьями протянувшихся рядами лоз розовые гроздья наливались винно-красным соком. На некоторых виноградниках лозы сплетались в длинный крытый коридор; я говорю об этом, потому что, состарившись, Козимо стал таким маленьким и легким и так хорошо овладел искусством ступать едва ли не по воздуху, что планки, поддерживавшие лозы, не ломались под ним. Таким образом, он мог ходить и по виноградникам, то держась за шесты, то перелезая на росшие вдоль межей фруктовые деревья, и это позволяло ему участвовать в работах виноградарей: зимой подрезать голые лозы, тонкой плетью обвивающие проволоку, летом прореживать слишком густую листву и отыскивать вредных насекомых, а в сентябре собирать спелые гроздья.
Во время сбора винограда все омброзцы на целый день уходили на виноградники, и среди зеленых шпалер всюду виднелись яркие юбки да береты с кисточкой. Погонщики мулов водружали на спины животных корзины, полные винограда, а затем опоражнивали их в чаны. Часть урожая шла сборщикам налогов, которые прибывали с целыми отрядами сбиров взимать десятину в пользу местных дворян, правительства Генуэзской республики, духовенства. Каждый год из-за этого случались стычки.
Необходимость отдавать большую часть урожая была едва ли не главной причиной многочисленных протестов; их заносили в «тетрадь жалоб», появившуюся после того, как во Франции началась революция. Подобные тетради завели и в Омброзе, так, ради пробы, потому что толку от них здесь не было никакого. Идея принадлежала Козимо, которому в то время уже незачем было ходить на собрания ложи и спорить с местными выпивохами-масонами. Он проводил целые дни на деревьях площади, а внизу собирались моряки и крестьяне, брат растолковывал им последние новости, потому что он получал по почте газеты, и к тому же у него было много друзей, с которыми он состоял в переписке, и среди них астроном Бальи, ставший потом мэром Парижа, и другие члены революционных клубов. Новости приходили поминутно: Неккер, Клятва в зале для игры в мяч, Бастилия, Лафайет на белом коне, король Людовик, переодевшийся лакеем.
Козимо все объяснял и разыгрывал в лицах, прыгая с ветки на ветку; на одной он изображал Мирабо на трибуне, на другой — Марата среди якобинцев, на третьей — короля Людовика в Версале, напялившего красный колпак, чтобы задобрить кумушек, пешком пришедших из Парижа.
Объяснив, что такое «тетрадь жалоб», Козимо прибавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110