Вы меня слушаете?
– Слушаю, слушаю, – равнодушно сказал Корсак, разглядывая свои ухоженные ногти.
– Повторяю: человеку становится все равно, попадет он в рай или в ад.
Тут я замолчал: мне показалось, что такое признание свидетельствует против меня. Корсак не смотрел в мою сторону – видно, боялся спугнуть.
За окном моросил дождь. Пара голубков нежно целовалась на жестяном колпаке уличного фонаря. Библейские птицы, подумал я, но какое мне до них дело.
Какое мне дело до этого дождя, барабанящего по грязным стеклам.
– А теперь я могу вернуться к тому моменту, на котором вчера остановился.
Кажется, мы с этой девушкой были на улице и не знали, что делать дальше.
– Возможно. Но вы покороче. Говорите только о самом существенном.
– Да я не знаю, что самое существенное. Корсак вздохнул и резко вытянул ноги.
– Не важно. Итак, вы были на улице. И что дальше?
– Не знаю. Видимо, я предложил пойти ко мне. С одинокими мужчинами такое бывает. Тут необходимо добавить, что я не влюбчив. Если когда и любил, то вполсилы, так сказать, вполнакала. Любовь, или то, что мы называем любовью и что украшает наш животный инстинкт размножения, любовь эта, по-моему,– какое-то унизительное ограничение, утрата самостоятельности, временная или хроническая ущербность. Человек в таком состоянии деградирует, теряет способность управлять собой, попадает в бесконтрольную зависимость от другого человека. Но вместе с тем любовь – условная форма нашей культуры, определенный этикет, а также некий вид эмоциональной забавы.
За дверью вдруг поднялся шум, кто-то даже запел. Корсак нахмурился, решительно направился к двери. Выглянув в коридор, строго крикнул:
– Потише там! Не мешайте работать. Потом вернулся ко мне, хотел пригладить волосы, но передумал.
– У дежурного именины. Что поделаешь. Так и должно быть, когда полицейские из чертей превращаются в ангелов. То, что вы говорите, любопытно, но, может, все-таки перейдем к моменту, когда вы оказались в своей квартире.
– Хорошо. Я плохо помню этот момент. Припоминаю свою комнату, откуда ушел вечером, незадернутые шторы, развернутую газету, непременный стакан чая на столе – другой посудой, когда жена уезжает, я не пользуюсь. Да, я припоминаю комнату, погруженную в полутьму – полутьму кирпичного цвета, потому что за окном у меня фонарь, уличный галогенный фонарь, который всю ночь издает металлическое жужжанье, и оно меня убаюкивает, под эту своеобразную колыбельную я засыпаю в полночь или под утро. Свет я не зажигал, а девушка быстро и ловко, точно ей было не привыкать, разделась где-то в уголке и скользнула под одеяло на моей кровати. Хотя я плохо соображал, но от ее поведения мне стало как-то не по себе. Вероятно, в моем затуманенном мозгу промелькнула тревожная мысль: что я делаю, ведь это безумие. Однако меня подстегивало какое-то грязное любопытство, темное влечение, неведомая сила, отвратительная внутренняя дрожь от страха, смешанного с легкомысленной отвагой. Короче, и я неуклюже разделся, что-то звякнуло, вылетев из кармана, ключи или мелочь, но мне не захотелось ползать по полу, я подсознательно откладывал все на потом, на завтра, а что откладывал, не сумел бы определить, – какие-то последствия, неудобства, расчеты с совестью. И приподнял одеяло; ее тело сверкнуло в рыжеватом свете, она что-то мурлыкала, примащивая голову на подушке, я осторожно лег рядом, полежал немного не шевелясь, но потом подумал: надо что-то делать, и робко привлек к себе эту красивую девушку или молодую женщину, а она негромко завыла, именно завыла, не застонала, не зашипела, а хрипло завыла и вдруг обвила мою шею руками, как-то странно, то ли притягивая, то ли отталкивая. Я невольно подумал, уж не рефлекс ли это, наверно, ей не раз случалось в беспамятстве отражать агрессивные нападки мужчин, и легонько поцеловал ее в щеку около уха, а она вернула мне поцелуй вслепую, наугад. И сразу заснула Я с минуту прислушивался к ее тяжелому дыханию, во мне постепенно разгоралось желание, я положил руку ей на грудь и удивился, какая эта грудь нежная, а она вздохнула во сне. Потом я стал осторожно ее ласкать – всю, от едва заметно пульсирующей шеи до того места, от которого в ушах нарастал адский грохот, раскалывалась голова и пересыхало горло. Она лежала беззащитная, отгороженная от меня сном; казалось, жизнь в ней чуть теплится. Отчасти невольно, отчасти сознательно я сбросил с нее одеяло, оправдывая это тем, что в комнате душно.
Теперь я хорошо видел ее, обнаженную, залитую кирпичным светом мерно жужжащего фонаря. Видел прекрасное до неприличия лицо, которому полумрак придавал какую-то таинственную величавость, смотрел на стройное тело и поражался его совершенству. Внезапно обретя ясность мысли, восхищался изумительными пропорциями и на удивление правильной формой грудей – не слишком больших и не слишком маленьких, словно очерченных циркулем, как будто Творец особо позаботился об идеальной гармоничности вылепленной им плоти. Красоты этой было чуточку в избытке, и меня немного пугала расточительность природы или Господа Бога, создавшего эту незнакомую девушку, даже имени которой я не запомнил. С боязливым восхищением я смотрел на линию плотно сдвинутых ног и робкий кустик тонких, как осенняя трава, волос в том месте, где эти великолепные ноги сходились. Смотрел и испытывал стыд от того, что, воспользовавшись неожиданно подвернувшимся случаем, нарушаю неписаные правила, оскорбляю ее достоинство, чувства, женскую гордость. Но инстинкт взял верх, и, стесняясь своих преступных намерений, я снова принялся несмело ласкать все, что дико меня возбуждало, железными тисками сжимало горло. С каким-то отчаянием я упал на нее, навалился, но не нашел в себе мужества поддаться зову плоти, не отважился дать волю тому, что уже переполняло меня, гудело в висках, в разбитом лбу, в бешено пульсирующей крови. И тут она, не просыпаясь, вскрикнула, сбросила меня и начала вслепую, точно дикий зверь, царапать воздух, одеяло и мою шею, которую я не посмел защитить. Потом опять застыла в неподвижности хмельного сна Да, эта красивая девушка была пьяна, одурманена простейшим из наркотиков, лишившим ее индивидуальности, той непостижимой тайны, которая превращает несколько десятков кило химических элементов в не схожего ни с кем другим человека. Я снова стянул с нее одеяло. Она показалась мне еще прекраснее, но душой была далеко, отчего представлялась мне всего лишь фантастически красивым животным. Я прислушивался к шуму бушующей в жилах крови, а может быть, к властному инстинкту, которым наделила меня природа, прислушивался, колеблясь, борясь с собой, мучительно стараясь справиться с наваждением, а потом, в каком-то трансе, встал с кровати;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Слушаю, слушаю, – равнодушно сказал Корсак, разглядывая свои ухоженные ногти.
– Повторяю: человеку становится все равно, попадет он в рай или в ад.
Тут я замолчал: мне показалось, что такое признание свидетельствует против меня. Корсак не смотрел в мою сторону – видно, боялся спугнуть.
За окном моросил дождь. Пара голубков нежно целовалась на жестяном колпаке уличного фонаря. Библейские птицы, подумал я, но какое мне до них дело.
Какое мне дело до этого дождя, барабанящего по грязным стеклам.
– А теперь я могу вернуться к тому моменту, на котором вчера остановился.
Кажется, мы с этой девушкой были на улице и не знали, что делать дальше.
– Возможно. Но вы покороче. Говорите только о самом существенном.
– Да я не знаю, что самое существенное. Корсак вздохнул и резко вытянул ноги.
– Не важно. Итак, вы были на улице. И что дальше?
– Не знаю. Видимо, я предложил пойти ко мне. С одинокими мужчинами такое бывает. Тут необходимо добавить, что я не влюбчив. Если когда и любил, то вполсилы, так сказать, вполнакала. Любовь, или то, что мы называем любовью и что украшает наш животный инстинкт размножения, любовь эта, по-моему,– какое-то унизительное ограничение, утрата самостоятельности, временная или хроническая ущербность. Человек в таком состоянии деградирует, теряет способность управлять собой, попадает в бесконтрольную зависимость от другого человека. Но вместе с тем любовь – условная форма нашей культуры, определенный этикет, а также некий вид эмоциональной забавы.
За дверью вдруг поднялся шум, кто-то даже запел. Корсак нахмурился, решительно направился к двери. Выглянув в коридор, строго крикнул:
– Потише там! Не мешайте работать. Потом вернулся ко мне, хотел пригладить волосы, но передумал.
– У дежурного именины. Что поделаешь. Так и должно быть, когда полицейские из чертей превращаются в ангелов. То, что вы говорите, любопытно, но, может, все-таки перейдем к моменту, когда вы оказались в своей квартире.
– Хорошо. Я плохо помню этот момент. Припоминаю свою комнату, откуда ушел вечером, незадернутые шторы, развернутую газету, непременный стакан чая на столе – другой посудой, когда жена уезжает, я не пользуюсь. Да, я припоминаю комнату, погруженную в полутьму – полутьму кирпичного цвета, потому что за окном у меня фонарь, уличный галогенный фонарь, который всю ночь издает металлическое жужжанье, и оно меня убаюкивает, под эту своеобразную колыбельную я засыпаю в полночь или под утро. Свет я не зажигал, а девушка быстро и ловко, точно ей было не привыкать, разделась где-то в уголке и скользнула под одеяло на моей кровати. Хотя я плохо соображал, но от ее поведения мне стало как-то не по себе. Вероятно, в моем затуманенном мозгу промелькнула тревожная мысль: что я делаю, ведь это безумие. Однако меня подстегивало какое-то грязное любопытство, темное влечение, неведомая сила, отвратительная внутренняя дрожь от страха, смешанного с легкомысленной отвагой. Короче, и я неуклюже разделся, что-то звякнуло, вылетев из кармана, ключи или мелочь, но мне не захотелось ползать по полу, я подсознательно откладывал все на потом, на завтра, а что откладывал, не сумел бы определить, – какие-то последствия, неудобства, расчеты с совестью. И приподнял одеяло; ее тело сверкнуло в рыжеватом свете, она что-то мурлыкала, примащивая голову на подушке, я осторожно лег рядом, полежал немного не шевелясь, но потом подумал: надо что-то делать, и робко привлек к себе эту красивую девушку или молодую женщину, а она негромко завыла, именно завыла, не застонала, не зашипела, а хрипло завыла и вдруг обвила мою шею руками, как-то странно, то ли притягивая, то ли отталкивая. Я невольно подумал, уж не рефлекс ли это, наверно, ей не раз случалось в беспамятстве отражать агрессивные нападки мужчин, и легонько поцеловал ее в щеку около уха, а она вернула мне поцелуй вслепую, наугад. И сразу заснула Я с минуту прислушивался к ее тяжелому дыханию, во мне постепенно разгоралось желание, я положил руку ей на грудь и удивился, какая эта грудь нежная, а она вздохнула во сне. Потом я стал осторожно ее ласкать – всю, от едва заметно пульсирующей шеи до того места, от которого в ушах нарастал адский грохот, раскалывалась голова и пересыхало горло. Она лежала беззащитная, отгороженная от меня сном; казалось, жизнь в ней чуть теплится. Отчасти невольно, отчасти сознательно я сбросил с нее одеяло, оправдывая это тем, что в комнате душно.
Теперь я хорошо видел ее, обнаженную, залитую кирпичным светом мерно жужжащего фонаря. Видел прекрасное до неприличия лицо, которому полумрак придавал какую-то таинственную величавость, смотрел на стройное тело и поражался его совершенству. Внезапно обретя ясность мысли, восхищался изумительными пропорциями и на удивление правильной формой грудей – не слишком больших и не слишком маленьких, словно очерченных циркулем, как будто Творец особо позаботился об идеальной гармоничности вылепленной им плоти. Красоты этой было чуточку в избытке, и меня немного пугала расточительность природы или Господа Бога, создавшего эту незнакомую девушку, даже имени которой я не запомнил. С боязливым восхищением я смотрел на линию плотно сдвинутых ног и робкий кустик тонких, как осенняя трава, волос в том месте, где эти великолепные ноги сходились. Смотрел и испытывал стыд от того, что, воспользовавшись неожиданно подвернувшимся случаем, нарушаю неписаные правила, оскорбляю ее достоинство, чувства, женскую гордость. Но инстинкт взял верх, и, стесняясь своих преступных намерений, я снова принялся несмело ласкать все, что дико меня возбуждало, железными тисками сжимало горло. С каким-то отчаянием я упал на нее, навалился, но не нашел в себе мужества поддаться зову плоти, не отважился дать волю тому, что уже переполняло меня, гудело в висках, в разбитом лбу, в бешено пульсирующей крови. И тут она, не просыпаясь, вскрикнула, сбросила меня и начала вслепую, точно дикий зверь, царапать воздух, одеяло и мою шею, которую я не посмел защитить. Потом опять застыла в неподвижности хмельного сна Да, эта красивая девушка была пьяна, одурманена простейшим из наркотиков, лишившим ее индивидуальности, той непостижимой тайны, которая превращает несколько десятков кило химических элементов в не схожего ни с кем другим человека. Я снова стянул с нее одеяло. Она показалась мне еще прекраснее, но душой была далеко, отчего представлялась мне всего лишь фантастически красивым животным. Я прислушивался к шуму бушующей в жилах крови, а может быть, к властному инстинкту, которым наделила меня природа, прислушивался, колеблясь, борясь с собой, мучительно стараясь справиться с наваждением, а потом, в каком-то трансе, встал с кровати;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42