Ты думаешь, я не мог бы отбивать дурной запах и свежевать тушки при помощи пара?
Я засмеялся.
– Так вот, я мог бы, но я не из тех живодеров, которые работают с ядом. Я же люблю собак!
Подошла студентка со шкурками для промывки. Нечистая, жирная кожа ее лица была прямо-таки зеленая, ее пошатывало. Окровавленные, покрытые слоем жира шкуры оттягивали ей руки и топорщились, как промокшее пальто. Я помог ей дотащить ношу до крана.
– Вот что значит традиционный образ мыслей, – говорила она на ходу. – Он гордится, что убивает палкой. В этом смысл его существования!
– И его культура, – добавил я.
– Культура живодера. – Голос ее был бесстрастен. – То же и оно же получается.
– Это ты о чем?
– О понимании культуры в повседневной жизни, – ответила она. – Ремесло бондаря и есть его культура. Это подлинная культура, тесным образом связанная с жизнью, – так, кажется, пишут публицисты? Это верно, но стоит обратиться к фактам, как все оборачивается мерзостью! Культура живодера, культура проститутки, культура директора фирмы… Культуры гнусные, липкие, живучие, все друг друга стоят!
– Здорово ты во всем разочаровалась, – сказал я.
– Вовсе не разочаровалась! – возразила студентка, сердито взглянув на меня. – Вот пришлось заняться промывкой собачьих шкур. Я больна и лечусь от бери-бери новейшими лекарствами.
– И связываешься с этой мерзкой культурой?
– Связываешься или нет – все равно мы по самую шею в ней сидим. Все в грязи традиционной культуры, и не так-то легко ее смыть.
Мы сбросили шкурки на бетонированную площадку у крана. От рук исходил тяжелый запах.
– Смотри!
Студентка наклонилась и нажала кончиком пальца отекшую ногу. Образовалась темная вмятина. Она медленно сглаживалась, но не исчезла бесследно.
– Ужасно! И так всегда!
– Чего уж хорошего, – сказал я, избегая ее взгляда.
Она отмывала шкурки, а я сел на бетонную плиту и стал смотреть на медсестер, игравших на лужайке в теннис. Они то и дело мазали, и это очень веселило их.
– Заработаю и поеду поглядеть на вулканы, – сказала студентка. – У меня кое-что накоплено.
– На вулканы? – лениво переспросил я.
– Вулканы – это так необычно! – сказала она и тихо засмеялась. В ее взгляде сквозило крайнее утомление.
– Ты, верно, не часто смеешься? – спросил я.
– Смеяться не в моем характере. Даже в детстве я не знала смеха, и временами мне кажется, будто я забыла, как и смеяться. А подумаю о вулканах – и плачу и смеюсь. Посреди огромной горы – отверстие, из него клубами валит дым. Замечательно!
Она затряслась от смеха.
– Получишь деньги – и в путь?
– Немедля! Представляю себе, как взберусь на гору, умирая от любопытства.
Я растянулся на плитах и смотрел вверх. Облака сверкали в лучах солнца, как рыбья чешуя.
От солнца я прикрывался ладонями, пропахшими сырым мясом. Казалось, что от всего тела разит псиной. Мои руки после двадцатой жертвы были совсем не те, что когда-то прикасались к собаке, чтобы потрепать ее за уши.
– Купить разве щенка, – сказал я.
– А?
– Заведу самого что ни на есть захудалого и беспородного. Пусть олицетворяет всю злобу, которую таят полторы сотни собак. И пусть будет до того противным, чтобы смотреть было тошно.
Я рассмеялся, но студентка прикусила губу и сказала:
– Какие же мы дряни!
Вернувшись к баракам, мы увидели, что живодер разговаривает с чиновником из клиники, а студент стоит поодаль и внимательно слушает.
– Дело в том, что у клиники нет денег, – говорил чиновник. – Собаки уже сняты с баланса, и средства на их прокорм и содержание переданы на другие цели.
– Но нам не закончить сегодня, – сказал живодер.
– Вчера был последний день кормежки.
– Голодом заморить хотите? – сердито спросил живодер.
– Мы скармливали им пищевые отходы. Будь у нас деньги, разве держали бы их голодными? Но…
– Я сам накормлю собак, – прервал живодер. – Хотя бы и отбросами.
– Вот и отлично! Видите, где их сваливают?
– Вижу, вижу. Стало быть, собаки будут сыты.
– Я помогу вам, – сказала студентка.
– Перестаньте! – не своим голосом закричал студент. Живодер и чиновник, удивленные, уставились на побагровевшего студента.
– Перестаньте! Довольно бесстыдства!
– Чего ты? – растерянно спросил живодер.
– Мы завтра и послезавтра перебьем их! Так ведь это мерзко – кормить их, да еще ласкать при этом. Представить не могу, как собаки, которые вот-вот погибнут под ударами, будут поедать отбросы, виляя хвостами.
– Сегодня забьем от силы пятьдесят, – сдерживая гнев, сказал живодер. – Неужели уморить голодом остальных? На такое зверство я не способен.
– Зверство? Вы говорите – зверство? – поразился студент.
– Конечно! Терпеть не могу жестокости. Собаки – моя слабость.
Живодер пошел с чиновником по темному проходу между бараками. Студент, обессиленный, прислонился к загородке. Брюки его были измазаны собачьей кровью.
– Жестокость, видите ли! А сам чем занимается? Действует гнуснейшим образом! – не успокаивался студент.
Студентка с безразличным видом смотрела в землю. Пятна крови отливали на земле темной зеленью.
– Разве тебе это не кажется гнусным? – не глядя на меня, угрюмо спросил студент, усевшись на корточки.
– Пожалуй, кажется, – буркнул я.
Мне не давала покоя мысль, что собаки сидят взаперти за оградой и мы можем туда заглянуть, а они не видят, что творится снаружи, и не знают, что их ждет.
– Ну, а если они и увидят, все равно ничего не изменится, – проговорила студентка.
Пусть так, однако я не мог примириться с этим «ничего не изменится». Попасть в безвыходное положение и пожирать корм, виляя хвостом!
Мы с ней отошли от студента. Помахивая поводком, я отправился за очередным псом. «Выведу-ка того большущего и вислоухого», – подумал я.
К концу дня мы забили пятьдесят собак и отправились мыться. Живодер бережно складывал и увязывал отмытые шкурки. Подошел подрядчик. Вымывшись, мы наблюдали за живодером.
– Куда девают собачьи трупы? – спросил студент.
– Их жгут вон там, видишь? – ответил подрядчик.
Мы посмотрели на большую трубу крематория. Из трубы вился легкий красноватый дымок.
– Там ведь сжигают трупы людей? – удивился студент.
Живодер обернулся и строго посмотрел на студента.
– А чем отличается собачий труп от человечьего?
Студент молча опустил голову. Я видел, что он весь трясется. Крепко же его проняло!
– Вообще-то разница есть, – сказала студентка, продолжая смотреть на трубу.
Все промолчали. Когда молчание стало гнетущим, я спросил:
– В чем же?
– Дым не такой! Он краснее и прозрачнее, чем при кремации людей.
– Наверно, жгут труп какого-нибудь красномордого детины, – сказал я.
– Нет, наверняка это собаки! Хотя такой красный отсвет, возможно, дает вечерняя заря…
Мы снова замолчали, продолжая разглядывать дым.
1 2 3 4
Я засмеялся.
– Так вот, я мог бы, но я не из тех живодеров, которые работают с ядом. Я же люблю собак!
Подошла студентка со шкурками для промывки. Нечистая, жирная кожа ее лица была прямо-таки зеленая, ее пошатывало. Окровавленные, покрытые слоем жира шкуры оттягивали ей руки и топорщились, как промокшее пальто. Я помог ей дотащить ношу до крана.
– Вот что значит традиционный образ мыслей, – говорила она на ходу. – Он гордится, что убивает палкой. В этом смысл его существования!
– И его культура, – добавил я.
– Культура живодера. – Голос ее был бесстрастен. – То же и оно же получается.
– Это ты о чем?
– О понимании культуры в повседневной жизни, – ответила она. – Ремесло бондаря и есть его культура. Это подлинная культура, тесным образом связанная с жизнью, – так, кажется, пишут публицисты? Это верно, но стоит обратиться к фактам, как все оборачивается мерзостью! Культура живодера, культура проститутки, культура директора фирмы… Культуры гнусные, липкие, живучие, все друг друга стоят!
– Здорово ты во всем разочаровалась, – сказал я.
– Вовсе не разочаровалась! – возразила студентка, сердито взглянув на меня. – Вот пришлось заняться промывкой собачьих шкур. Я больна и лечусь от бери-бери новейшими лекарствами.
– И связываешься с этой мерзкой культурой?
– Связываешься или нет – все равно мы по самую шею в ней сидим. Все в грязи традиционной культуры, и не так-то легко ее смыть.
Мы сбросили шкурки на бетонированную площадку у крана. От рук исходил тяжелый запах.
– Смотри!
Студентка наклонилась и нажала кончиком пальца отекшую ногу. Образовалась темная вмятина. Она медленно сглаживалась, но не исчезла бесследно.
– Ужасно! И так всегда!
– Чего уж хорошего, – сказал я, избегая ее взгляда.
Она отмывала шкурки, а я сел на бетонную плиту и стал смотреть на медсестер, игравших на лужайке в теннис. Они то и дело мазали, и это очень веселило их.
– Заработаю и поеду поглядеть на вулканы, – сказала студентка. – У меня кое-что накоплено.
– На вулканы? – лениво переспросил я.
– Вулканы – это так необычно! – сказала она и тихо засмеялась. В ее взгляде сквозило крайнее утомление.
– Ты, верно, не часто смеешься? – спросил я.
– Смеяться не в моем характере. Даже в детстве я не знала смеха, и временами мне кажется, будто я забыла, как и смеяться. А подумаю о вулканах – и плачу и смеюсь. Посреди огромной горы – отверстие, из него клубами валит дым. Замечательно!
Она затряслась от смеха.
– Получишь деньги – и в путь?
– Немедля! Представляю себе, как взберусь на гору, умирая от любопытства.
Я растянулся на плитах и смотрел вверх. Облака сверкали в лучах солнца, как рыбья чешуя.
От солнца я прикрывался ладонями, пропахшими сырым мясом. Казалось, что от всего тела разит псиной. Мои руки после двадцатой жертвы были совсем не те, что когда-то прикасались к собаке, чтобы потрепать ее за уши.
– Купить разве щенка, – сказал я.
– А?
– Заведу самого что ни на есть захудалого и беспородного. Пусть олицетворяет всю злобу, которую таят полторы сотни собак. И пусть будет до того противным, чтобы смотреть было тошно.
Я рассмеялся, но студентка прикусила губу и сказала:
– Какие же мы дряни!
Вернувшись к баракам, мы увидели, что живодер разговаривает с чиновником из клиники, а студент стоит поодаль и внимательно слушает.
– Дело в том, что у клиники нет денег, – говорил чиновник. – Собаки уже сняты с баланса, и средства на их прокорм и содержание переданы на другие цели.
– Но нам не закончить сегодня, – сказал живодер.
– Вчера был последний день кормежки.
– Голодом заморить хотите? – сердито спросил живодер.
– Мы скармливали им пищевые отходы. Будь у нас деньги, разве держали бы их голодными? Но…
– Я сам накормлю собак, – прервал живодер. – Хотя бы и отбросами.
– Вот и отлично! Видите, где их сваливают?
– Вижу, вижу. Стало быть, собаки будут сыты.
– Я помогу вам, – сказала студентка.
– Перестаньте! – не своим голосом закричал студент. Живодер и чиновник, удивленные, уставились на побагровевшего студента.
– Перестаньте! Довольно бесстыдства!
– Чего ты? – растерянно спросил живодер.
– Мы завтра и послезавтра перебьем их! Так ведь это мерзко – кормить их, да еще ласкать при этом. Представить не могу, как собаки, которые вот-вот погибнут под ударами, будут поедать отбросы, виляя хвостами.
– Сегодня забьем от силы пятьдесят, – сдерживая гнев, сказал живодер. – Неужели уморить голодом остальных? На такое зверство я не способен.
– Зверство? Вы говорите – зверство? – поразился студент.
– Конечно! Терпеть не могу жестокости. Собаки – моя слабость.
Живодер пошел с чиновником по темному проходу между бараками. Студент, обессиленный, прислонился к загородке. Брюки его были измазаны собачьей кровью.
– Жестокость, видите ли! А сам чем занимается? Действует гнуснейшим образом! – не успокаивался студент.
Студентка с безразличным видом смотрела в землю. Пятна крови отливали на земле темной зеленью.
– Разве тебе это не кажется гнусным? – не глядя на меня, угрюмо спросил студент, усевшись на корточки.
– Пожалуй, кажется, – буркнул я.
Мне не давала покоя мысль, что собаки сидят взаперти за оградой и мы можем туда заглянуть, а они не видят, что творится снаружи, и не знают, что их ждет.
– Ну, а если они и увидят, все равно ничего не изменится, – проговорила студентка.
Пусть так, однако я не мог примириться с этим «ничего не изменится». Попасть в безвыходное положение и пожирать корм, виляя хвостом!
Мы с ней отошли от студента. Помахивая поводком, я отправился за очередным псом. «Выведу-ка того большущего и вислоухого», – подумал я.
К концу дня мы забили пятьдесят собак и отправились мыться. Живодер бережно складывал и увязывал отмытые шкурки. Подошел подрядчик. Вымывшись, мы наблюдали за живодером.
– Куда девают собачьи трупы? – спросил студент.
– Их жгут вон там, видишь? – ответил подрядчик.
Мы посмотрели на большую трубу крематория. Из трубы вился легкий красноватый дымок.
– Там ведь сжигают трупы людей? – удивился студент.
Живодер обернулся и строго посмотрел на студента.
– А чем отличается собачий труп от человечьего?
Студент молча опустил голову. Я видел, что он весь трясется. Крепко же его проняло!
– Вообще-то разница есть, – сказала студентка, продолжая смотреть на трубу.
Все промолчали. Когда молчание стало гнетущим, я спросил:
– В чем же?
– Дым не такой! Он краснее и прозрачнее, чем при кремации людей.
– Наверно, жгут труп какого-нибудь красномордого детины, – сказал я.
– Нет, наверняка это собаки! Хотя такой красный отсвет, возможно, дает вечерняя заря…
Мы снова замолчали, продолжая разглядывать дым.
1 2 3 4