У него, как и у солдата на фотографии, тщательно подстриженные короткие усики. Впрочем, он вообще похож на этого солдата, если после такой подчистки и ретуши можно говорить о каком-либо сходстве портрета с оригиналом. Но подобное сходство вообще, конечно, ничего не доказывает. Солдат раз и другой отрицательно мотает головой:
– Нет, – возражает он, – совсем не похоже на Бушар…
– Я сказал – Бувар.
– Не думаю. Нет. Как-то по-другому.
– Другого ничего нет.
– И потом, она где-то тут.
– Выходит, ты знаешь город?
– Нет… Но это…
– А раз не знаешь, чего зря болтать? Я-то город знаю! Не всегда ведь я был колченогим… – Он кивает на костыль. – Твоя улица Бувар совсем на другом конце!
Солдат готов представить веские доводы, которые убеждают его в обратном или, точнее, заставляют думать, что искомая улица совсем не та. Но трудно, не входя в запутанные подробности, убедить инвалида, проявляющего со своей стороны такую уверенность. К тому же, по зрелом размышлении, солдату и самому его доводы начинают казаться менее убедительными. И он уже готов смиренно выслушать пояснения, которые инвалиду так настойчиво хочется дать, но тут через все еще раскрытую дверь в комнату возвращается молодая женщина. Она как будто недовольна. Входит она поспешно, словно задержалась по какому-то внезапному, неотложному делу, которое помешало ей появиться вместе с мужчиной или хотя бы задержать того, чтобы его не увидел пришелец.
Инвалид принимается описывать топографию города и перечисляет множество названий: улицы – Ванизье, Вантардье, Базаман, Давидсон, Тамани, Дюруссель, Дирбон и т. д. Молодая женщина прерывает его посредине этого перечня:
– Но вам же сказали, что это не улица Брюлар.
– Не Брюлар: Бувар! Я-то ее хорошо знаю! – И обернувшись к солдату, он спрашивает так, словно не сомневается в ответе: – Ты разыскиваешь склад?
– Склад?
– Ну да: военный склад, тот, что в последнее время служил вспомогательной казармой.
– Нет, не склад и не казарму, – говорит солдат.
– Ну, все равно, казарму или нет, улица от этого не меняется. – Внезапно его осеняет, и, постучав кончиками пальцев по столу, он обращается к женщине: – Да ведь малыш может его проводить, это всего проще.
Все с тем же выражением замкнутости на лице, женщина в ответ пожимает плечами: «Вы ведь знаете, я не хочу, чтобы он выходил».
Между ними снова начинается спор, – снова, если инвалид – тот же человек, чей голос слышался прежде. Во всяком случае, в противоположность диалогу, доносившемуся тогда из соседней комнаты, сейчас говорит главным образом мужчина, требуя представить веские доводы, заставляющие держать мальчика взаперти, едва выслушивая ответы, он, тоном, не допускающим возражений, отрицает всякую опасность хождения по городу – для ребенка тем более, к тому же идти недалеко, еще и стемнеть не успеет, как мальчуган вернется. Женщина возражает, раздраженно бросая короткие реплики:
– Вы говорили, что это далеко.
– Далеко, если кто не знает. Но не для мальчишки. Он плутать не станет: стрелою промчится прямиком и разом вернется.
– Пусть лучше дома сидит, – говорит молодая женщина.
На этот раз мужчина приглашает в свидетели гостя: ну, если выйдешь, какая сегодня может угрожать опасность? Разве на улицах неспокойно? Разве может что-нибудь до вечера случиться, и т. д.
Солдат отвечает, что ему об этом ничего не известно. А насчет спокойствия на улицах, так это действительно бесспорно.
– Но они могут с минуты на Минуту нагрянуть, – возражает женщина.
Инвалид другого мнения:
– Не раньше завтрашнего вечера, – утверждает он, – или даже послезавтра. Ты как думаешь: иначе сидел бы он тут и спокойно их поджидал?
Это он говорит про солдата и делает над столом широкий, неопределенный жест в его сторону; но что касается самого солдата, он не находит этот довод очень убедительным: ему-то уж никоим образом не следовало бы тут находиться. Инвалид снова втягивает его в беседу, но он, едва приподняв лежащую на колене руку, лишь делает неуверенный жест:
– Не знаю, – говорит он.
Солдат к тому же вовсе не добивается, чтоб его провожали на другой конец города, хотя, по правде говоря, и не знает, что другое ему остается теперь делать. Несмотря на передышку, он ничуть не чувствует себя отдохнувшим, его охватывает еще большая усталость. Он смотрит на молодую черноволосую и светлоглазую женщину с замкнутым лицом, на ней широкий, стянутый в талии передник; смотрит на калеку, кому, видимо, не слишком досаждает его инвалидность, раз он все время стоит, опираясь на костыль, хотя неподалеку есть свободный стул; солдату приходит на ум, уж не опустил ли тот покалеченную ногу на пол? Но он не может себе этого уяснить, потому что инвалид стоит по другую сторону стола, опираясь о его край, и виден только до бедер: пришлось бы нагнуться, приподнять клеенку и заглянуть под стол, меж четырех квадратных ножек, которые книзу становятся тоньше или, утончаясь книзу, в то же время тщательно выточены и украшены желобками, причем вверху они {цилиндрические, гладкие, а в самом конце увенчаны четырьмя кубами, украшенными с двух сторон скульптурными розами, или… Солдат снова глядит на портрет в глубине комнаты: с такого расстояния черты лица на портрете совсем неразличимы; что до деталей обмундирования, надо быть хорошо с ним знакомым, чтобы их разглядеть: перекрещивающиеся на груди ремни, у пояса кинжальный штык в черном кожаном чехле, откинутые полы шинели, обмотки… если не гетры, а возможно, даже – сапоги…
Но вот в двери, ведущие из передней, входит мальчуган. Кто-то подталкивает его ближе к солдату, который по-прежнему сидит за столом. Свободной рукой пихая в спину упирающегося мальчугана, инвалид быстро перебирает костылем, но почти не двигается с места. Раненая нога чуть короче здоровой или слегка согнута, и поэтому, когда инвалид передвигается, нога повисает, на несколько сантиметров не достигая пола.
Мальчик переоделся, несомненно, чтобы выйти на улицу; на нем теперь длинные узкие брюки, из-под которых виднеются высокие башмаки, и толстый шерстяной свитер с отвернутым воротом, спускающийся ниже бедер; незастегнутая накидка свисает до пят, на голове – берет, надвинутый по самые уши. Все одеяние одного и того же темно-синего цвета, или, точнее, различных оттенков одного и того же цвета.
Инвалид отпускает ребенку более увесистый подзатыльник, и тот делает шаг в сторону солдата; при этом он запахивает полы накидки и плотно прижимает ее к телу, обеими руками придерживая изнутри. Мужчина снова повторяет: «Он отыщет эту улицу Бувар, он-то ее отыщет». Мальчуган упрямо уставился вниз, на свои грубые башмаки с каучуковой подошвой, образующей почти вровень с полом желтую черту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Нет, – возражает он, – совсем не похоже на Бушар…
– Я сказал – Бувар.
– Не думаю. Нет. Как-то по-другому.
– Другого ничего нет.
– И потом, она где-то тут.
– Выходит, ты знаешь город?
– Нет… Но это…
– А раз не знаешь, чего зря болтать? Я-то город знаю! Не всегда ведь я был колченогим… – Он кивает на костыль. – Твоя улица Бувар совсем на другом конце!
Солдат готов представить веские доводы, которые убеждают его в обратном или, точнее, заставляют думать, что искомая улица совсем не та. Но трудно, не входя в запутанные подробности, убедить инвалида, проявляющего со своей стороны такую уверенность. К тому же, по зрелом размышлении, солдату и самому его доводы начинают казаться менее убедительными. И он уже готов смиренно выслушать пояснения, которые инвалиду так настойчиво хочется дать, но тут через все еще раскрытую дверь в комнату возвращается молодая женщина. Она как будто недовольна. Входит она поспешно, словно задержалась по какому-то внезапному, неотложному делу, которое помешало ей появиться вместе с мужчиной или хотя бы задержать того, чтобы его не увидел пришелец.
Инвалид принимается описывать топографию города и перечисляет множество названий: улицы – Ванизье, Вантардье, Базаман, Давидсон, Тамани, Дюруссель, Дирбон и т. д. Молодая женщина прерывает его посредине этого перечня:
– Но вам же сказали, что это не улица Брюлар.
– Не Брюлар: Бувар! Я-то ее хорошо знаю! – И обернувшись к солдату, он спрашивает так, словно не сомневается в ответе: – Ты разыскиваешь склад?
– Склад?
– Ну да: военный склад, тот, что в последнее время служил вспомогательной казармой.
– Нет, не склад и не казарму, – говорит солдат.
– Ну, все равно, казарму или нет, улица от этого не меняется. – Внезапно его осеняет, и, постучав кончиками пальцев по столу, он обращается к женщине: – Да ведь малыш может его проводить, это всего проще.
Все с тем же выражением замкнутости на лице, женщина в ответ пожимает плечами: «Вы ведь знаете, я не хочу, чтобы он выходил».
Между ними снова начинается спор, – снова, если инвалид – тот же человек, чей голос слышался прежде. Во всяком случае, в противоположность диалогу, доносившемуся тогда из соседней комнаты, сейчас говорит главным образом мужчина, требуя представить веские доводы, заставляющие держать мальчика взаперти, едва выслушивая ответы, он, тоном, не допускающим возражений, отрицает всякую опасность хождения по городу – для ребенка тем более, к тому же идти недалеко, еще и стемнеть не успеет, как мальчуган вернется. Женщина возражает, раздраженно бросая короткие реплики:
– Вы говорили, что это далеко.
– Далеко, если кто не знает. Но не для мальчишки. Он плутать не станет: стрелою промчится прямиком и разом вернется.
– Пусть лучше дома сидит, – говорит молодая женщина.
На этот раз мужчина приглашает в свидетели гостя: ну, если выйдешь, какая сегодня может угрожать опасность? Разве на улицах неспокойно? Разве может что-нибудь до вечера случиться, и т. д.
Солдат отвечает, что ему об этом ничего не известно. А насчет спокойствия на улицах, так это действительно бесспорно.
– Но они могут с минуты на Минуту нагрянуть, – возражает женщина.
Инвалид другого мнения:
– Не раньше завтрашнего вечера, – утверждает он, – или даже послезавтра. Ты как думаешь: иначе сидел бы он тут и спокойно их поджидал?
Это он говорит про солдата и делает над столом широкий, неопределенный жест в его сторону; но что касается самого солдата, он не находит этот довод очень убедительным: ему-то уж никоим образом не следовало бы тут находиться. Инвалид снова втягивает его в беседу, но он, едва приподняв лежащую на колене руку, лишь делает неуверенный жест:
– Не знаю, – говорит он.
Солдат к тому же вовсе не добивается, чтоб его провожали на другой конец города, хотя, по правде говоря, и не знает, что другое ему остается теперь делать. Несмотря на передышку, он ничуть не чувствует себя отдохнувшим, его охватывает еще большая усталость. Он смотрит на молодую черноволосую и светлоглазую женщину с замкнутым лицом, на ней широкий, стянутый в талии передник; смотрит на калеку, кому, видимо, не слишком досаждает его инвалидность, раз он все время стоит, опираясь на костыль, хотя неподалеку есть свободный стул; солдату приходит на ум, уж не опустил ли тот покалеченную ногу на пол? Но он не может себе этого уяснить, потому что инвалид стоит по другую сторону стола, опираясь о его край, и виден только до бедер: пришлось бы нагнуться, приподнять клеенку и заглянуть под стол, меж четырех квадратных ножек, которые книзу становятся тоньше или, утончаясь книзу, в то же время тщательно выточены и украшены желобками, причем вверху они {цилиндрические, гладкие, а в самом конце увенчаны четырьмя кубами, украшенными с двух сторон скульптурными розами, или… Солдат снова глядит на портрет в глубине комнаты: с такого расстояния черты лица на портрете совсем неразличимы; что до деталей обмундирования, надо быть хорошо с ним знакомым, чтобы их разглядеть: перекрещивающиеся на груди ремни, у пояса кинжальный штык в черном кожаном чехле, откинутые полы шинели, обмотки… если не гетры, а возможно, даже – сапоги…
Но вот в двери, ведущие из передней, входит мальчуган. Кто-то подталкивает его ближе к солдату, который по-прежнему сидит за столом. Свободной рукой пихая в спину упирающегося мальчугана, инвалид быстро перебирает костылем, но почти не двигается с места. Раненая нога чуть короче здоровой или слегка согнута, и поэтому, когда инвалид передвигается, нога повисает, на несколько сантиметров не достигая пола.
Мальчик переоделся, несомненно, чтобы выйти на улицу; на нем теперь длинные узкие брюки, из-под которых виднеются высокие башмаки, и толстый шерстяной свитер с отвернутым воротом, спускающийся ниже бедер; незастегнутая накидка свисает до пят, на голове – берет, надвинутый по самые уши. Все одеяние одного и того же темно-синего цвета, или, точнее, различных оттенков одного и того же цвета.
Инвалид отпускает ребенку более увесистый подзатыльник, и тот делает шаг в сторону солдата; при этом он запахивает полы накидки и плотно прижимает ее к телу, обеими руками придерживая изнутри. Мужчина снова повторяет: «Он отыщет эту улицу Бувар, он-то ее отыщет». Мальчуган упрямо уставился вниз, на свои грубые башмаки с каучуковой подошвой, образующей почти вровень с полом желтую черту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37