Потому и случается так, что мастер порой замолкает, а потом – через шесть месяцев, или год, или два – выныривает из молчания, точно заново родившись. В его отсутствие театром управляет его самый талантливый ученик. Таким образом, в истории о Генрихе Грауме поразительно не само молчание, и даже не его внезапность, но его полнота и продолжительность. Ибо Граум оставался погруженным в молчание десять долгих лет; и, в отличие от всех остальных мастеров, временно уходящих на покой, закрыл театр и отозвал все свои творения с публичных спектаклей.
Споры о десятилетнем молчании Генриха Граума, по всей вероятности, не утихнут никогда.
Местами его сравнивают с двенадцатилетним молчанием Шиллера между «Доном Карлосом» [10] и «Валленштейном» [11], но я, если позволите, замечу, что Шиллер начал писать стихи (если не драмы) через восемь лет после завершения работы над «Доном Карлосом», что он упорно работал над «Валленштейном» с 1797 по 1799 год, и что, в любом случае, Шиллер был далек от молчания,
поскольку как раз в эти поразительные годы опубликовал две полных хроники, а также многочисленные эссе по философии и эстетике. Молчание Граума было абсолютным. Более того – он распустил учеников. Поэтому свидетелей его деятельности в тот поворотный период у нас не имеется. Тихо женился он еще в годы успеха, и как-то связывать его молчание с семейной жизнью совершенно нет оснований. Известно, что в годы молчания он в обществе жены несколько раз ездил на курорты Северного моря; дважды его видели в шезлонге на пляже Шевенингена – сутулый гигант в коричневых плавках угрюмо глядел на воду. Но по большей части он сидел взаперти в своей мастерской на Линденаллее. Все решили, что там он без устали разбирает и собирает механических кукол, как делал это в дни одержимой юности. Доказательств обратному нет, ибо он об этом никогда не говорил ни слова – равно как и обо всем остальном, однако можно кратко остановиться на двух недостатках этого общего вывода. Во-первых, не найдено ни единого следа механической куклы того периода. Во-вторых, природа нового театра механических кукол делает маловероятной теорию бесконечного эксперимента. Мне могут возразить, что Граум уничтожил все результаты своих опытов; однако не следует забывать, что шестьдесят три руки и более шести сотен голов времен ученичества он бережно сохранил. Лично я после долгих и серьезных размышлений склоняюсь к мысли, что десять лет Генрих Граум не делал ничего. Или, если точнее: не делал ничего, непрерывно размышляя о природе своего искусства. Будь он литератором, каким-нибудь Шиллером, он оставил бы миру плоды своих раздумий; но гений его бессловесен, а мысли нашли отражение лишь в странных творениях, что неожиданно родились ближе к концу этого периода, навсегда изменив природу нашего кукольного театра.
Когда закрылся театр Граума, мы были разочарованы и полны ожиданий. Молчание все длилось, ожидания убывали, а разочарование росло. Со временем даже оно выцвело, возвращаясь лишь случайными вспышками грусти или – в сиреневые летние сумерки, когда зажигались уличные фонари, – смутным беспокойством, нетерпением, точно мы искали чего-то ушедшего навек.
Тогда мы целиком отдались кукольному театру. То был период его зрелости; говорили, что никогда прежде искусство такого множества мастеров не достигало таких высот выразительности, ибо мастерам не давали покоя воспоминания о старом театре «Очарование».
Слухи о возвращении великого мастера поначалу были восприняты несколько сдержанно. Он настолько абсолютно исчез, что его возможное явление среди нас почему-то тревожило. Точно должен вернуться любимый сын, что десять лет был мертв, а ты давным-давно уже позаботился обо всех похоронных мелочах. Целое поколение учеников пришло в мастерские, не видя ни единой работы легендарного мастера; некоторые высказывали сомнения в открытую. Даже мы, кто оплакивал его молчание, втайне ощущали неуверенность, ибо приспособились к сложившемуся порядку вещей, утратили привычку к гению. Разве в робких своих сердцах не молились мы о том, чтобы он оставался вдалеке? И все же с приближением назначенного дня нас все сильнее скручивало ожиданием; и мы слышали медленное, тайное возбуждение, которое выстукивали наши сердца, точно взрыв лихорадки пред неизвестной болезнью.
И Генрих Граум вернулся; вновь открылись двери театра «Очарование». Тот долгожданный спектакль был точно нож, вонзившийся в лицо нашего искусства. Некоторые из тех, кто остался на все тридцать шесть минут, открыто негодовали, некоторые испытывали отвращение и стыд; комуто перевернуло душу, хотя странным образом, – они не поняли, что произошло, и впоследствии отказывались это обсуждать. Один критик заявил, что мастер лишился рассудка; другие, добрее, но менее точно, говорили о пародии и гротеске. Даже сегодня можно услышать подобные обвинения и описания; театр «Новое очарование» остается в центре жарких дискуссий. Тем, кто не разделяет нашу любовь к механическим куклам, трудно понять наш пыл; нам же казалось, будто внезапно поставлено под сомнение все на свете. Даже нас, кого он склонил на свою сторону, тревожили эти спектакли, беспокоили, точно запретные блаженства, тайные преступления.
Я рассказывал о долгой и достойной истории нашего искусства и о его тенденции ко все большей тонкости подражания. Молодой Генрих унаследовал эту традицию и, по мнению многих, стал выдающимся мастером. Его театр «Новое очарование» одним ударом поставил историю с ног на голову. Новых кукол можно описать лишь словом «нескладные». Я хочу сказать, что мягкость движений, столь характерная для наших классических фигур, сменилась дергаными резкими жестами любительских механических кукол. В результате новые куклы не могли имитировать человеческие движения – разве что совсем примитивно. Им недоставало изящества; по всем канонам классического искусства кукольной механики они были нелепы и уродливы. Они не казались человекоподобными. На самом деле, надо сказать, новые механические куклы казались нам прежде всего куклами механическими. В этом суть того, что стали называть Новым Театром Механических Кукол.
Я назвал новых кукол нескладными, и, если судить с точки зрения шедевров старой школы, это в немалой степени так. Но даже если судить с этой точки зрения, все же это не совсем правда. Вопервых, сама их нескладность крайне искусна, и подражатели познали это на собственном опыте.
Дело не просто в сокращении количества движений, но в сокращении их определенным образом – так, чтобы в движениях появился некий ритм. Во-вторых, нельзя сказать, что признанный мастер выразительности отказался собственно от выразительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Споры о десятилетнем молчании Генриха Граума, по всей вероятности, не утихнут никогда.
Местами его сравнивают с двенадцатилетним молчанием Шиллера между «Доном Карлосом» [10] и «Валленштейном» [11], но я, если позволите, замечу, что Шиллер начал писать стихи (если не драмы) через восемь лет после завершения работы над «Доном Карлосом», что он упорно работал над «Валленштейном» с 1797 по 1799 год, и что, в любом случае, Шиллер был далек от молчания,
поскольку как раз в эти поразительные годы опубликовал две полных хроники, а также многочисленные эссе по философии и эстетике. Молчание Граума было абсолютным. Более того – он распустил учеников. Поэтому свидетелей его деятельности в тот поворотный период у нас не имеется. Тихо женился он еще в годы успеха, и как-то связывать его молчание с семейной жизнью совершенно нет оснований. Известно, что в годы молчания он в обществе жены несколько раз ездил на курорты Северного моря; дважды его видели в шезлонге на пляже Шевенингена – сутулый гигант в коричневых плавках угрюмо глядел на воду. Но по большей части он сидел взаперти в своей мастерской на Линденаллее. Все решили, что там он без устали разбирает и собирает механических кукол, как делал это в дни одержимой юности. Доказательств обратному нет, ибо он об этом никогда не говорил ни слова – равно как и обо всем остальном, однако можно кратко остановиться на двух недостатках этого общего вывода. Во-первых, не найдено ни единого следа механической куклы того периода. Во-вторых, природа нового театра механических кукол делает маловероятной теорию бесконечного эксперимента. Мне могут возразить, что Граум уничтожил все результаты своих опытов; однако не следует забывать, что шестьдесят три руки и более шести сотен голов времен ученичества он бережно сохранил. Лично я после долгих и серьезных размышлений склоняюсь к мысли, что десять лет Генрих Граум не делал ничего. Или, если точнее: не делал ничего, непрерывно размышляя о природе своего искусства. Будь он литератором, каким-нибудь Шиллером, он оставил бы миру плоды своих раздумий; но гений его бессловесен, а мысли нашли отражение лишь в странных творениях, что неожиданно родились ближе к концу этого периода, навсегда изменив природу нашего кукольного театра.
Когда закрылся театр Граума, мы были разочарованы и полны ожиданий. Молчание все длилось, ожидания убывали, а разочарование росло. Со временем даже оно выцвело, возвращаясь лишь случайными вспышками грусти или – в сиреневые летние сумерки, когда зажигались уличные фонари, – смутным беспокойством, нетерпением, точно мы искали чего-то ушедшего навек.
Тогда мы целиком отдались кукольному театру. То был период его зрелости; говорили, что никогда прежде искусство такого множества мастеров не достигало таких высот выразительности, ибо мастерам не давали покоя воспоминания о старом театре «Очарование».
Слухи о возвращении великого мастера поначалу были восприняты несколько сдержанно. Он настолько абсолютно исчез, что его возможное явление среди нас почему-то тревожило. Точно должен вернуться любимый сын, что десять лет был мертв, а ты давным-давно уже позаботился обо всех похоронных мелочах. Целое поколение учеников пришло в мастерские, не видя ни единой работы легендарного мастера; некоторые высказывали сомнения в открытую. Даже мы, кто оплакивал его молчание, втайне ощущали неуверенность, ибо приспособились к сложившемуся порядку вещей, утратили привычку к гению. Разве в робких своих сердцах не молились мы о том, чтобы он оставался вдалеке? И все же с приближением назначенного дня нас все сильнее скручивало ожиданием; и мы слышали медленное, тайное возбуждение, которое выстукивали наши сердца, точно взрыв лихорадки пред неизвестной болезнью.
И Генрих Граум вернулся; вновь открылись двери театра «Очарование». Тот долгожданный спектакль был точно нож, вонзившийся в лицо нашего искусства. Некоторые из тех, кто остался на все тридцать шесть минут, открыто негодовали, некоторые испытывали отвращение и стыд; комуто перевернуло душу, хотя странным образом, – они не поняли, что произошло, и впоследствии отказывались это обсуждать. Один критик заявил, что мастер лишился рассудка; другие, добрее, но менее точно, говорили о пародии и гротеске. Даже сегодня можно услышать подобные обвинения и описания; театр «Новое очарование» остается в центре жарких дискуссий. Тем, кто не разделяет нашу любовь к механическим куклам, трудно понять наш пыл; нам же казалось, будто внезапно поставлено под сомнение все на свете. Даже нас, кого он склонил на свою сторону, тревожили эти спектакли, беспокоили, точно запретные блаженства, тайные преступления.
Я рассказывал о долгой и достойной истории нашего искусства и о его тенденции ко все большей тонкости подражания. Молодой Генрих унаследовал эту традицию и, по мнению многих, стал выдающимся мастером. Его театр «Новое очарование» одним ударом поставил историю с ног на голову. Новых кукол можно описать лишь словом «нескладные». Я хочу сказать, что мягкость движений, столь характерная для наших классических фигур, сменилась дергаными резкими жестами любительских механических кукол. В результате новые куклы не могли имитировать человеческие движения – разве что совсем примитивно. Им недоставало изящества; по всем канонам классического искусства кукольной механики они были нелепы и уродливы. Они не казались человекоподобными. На самом деле, надо сказать, новые механические куклы казались нам прежде всего куклами механическими. В этом суть того, что стали называть Новым Театром Механических Кукол.
Я назвал новых кукол нескладными, и, если судить с точки зрения шедевров старой школы, это в немалой степени так. Но даже если судить с этой точки зрения, все же это не совсем правда. Вопервых, сама их нескладность крайне искусна, и подражатели познали это на собственном опыте.
Дело не просто в сокращении количества движений, но в сокращении их определенным образом – так, чтобы в движениях появился некий ритм. Во-вторых, нельзя сказать, что признанный мастер выразительности отказался собственно от выразительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52