Мы торопливо шагаем по тротуару с нелепым чувством, будто вошли в очередной отдел, оформленный искусными, почти живыми копиями улиц с умело положенными тенями и отражениями – будто направляемся в самый дальний угол этого отдела – будто приговорены вечно спешить в вечернем свете по этим искусственным залам в поисках выхода.
ПОЛЕТ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, 1870 ГОД
Пруссаки окружают [33]; выхода нет; и потому я рывками поднимаюсь в воздух, одной рукой вцепившись в край качающейся плетеной корзины высотой мне по пояс, другой стискивая стропы, что тянутся от корзины к обручу наверху, а под собой вижу запрокинутые лица, протянутые руки, машущие шляпы и кепи, в ветреном синем октябрьском воздухе слышу крики «Vive la France! [34]» и «Vive la Re.». Валлар, мой пилот, стоит подле меня в своей туго перепоясанной шинели, publique! [35]спокойный, точно глядит из окна мясной лавки. Задача проста: перелететь линию расположения прусских войск, приземлиться в неоккупированной Франции, организовать в провинциях сопротивление. Потом в Туре присоединюсь к Гамбетте [36]. Опасностей масса; пункт назначения сомнителен, как ветер; но сейчас я под утренним солнцем поднимаюсь над крышами Парижа, и меня завораживает это величественное зрелище – сияние позолоченного купола Дома Инвалидов, неровные башни Сен-Сюльписа, ряды бронзовых пушек на больших колесах в садах Тюильри, стада овец на городских площадях, солдаты, что купаются в Сене возле взорванного моста, и гляди-ка! семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.
***
Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [37]. Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.
***
Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
***
У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.
***
Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.
***
Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.
***
Мы взлетели до десяти тысяч футов, и в ясном обжигающем воздухе я смотрю вниз и не узнаю больше мир: редкие зеленые и буро-лиловые пятна, темные петляющие царапины, кусочки облаков, точно плывущий снег. На такой высоте, откуда люди неразличимы, где осталась лишь Природа, человек потрясен и встревожен. Я раздумываю о безбрежности Природы и малости Человека, но мысль смутна, она не выражает того чувства, что тьмою шевелится во мне. Точно внутри открылась расщелина; трещина; рана; да; не пулевая царапина, но внутренний разлом; ив этой черноте все бессмысленно; борьба ли, сон, зевок или кровотечение; выполню я задачу или уплыву на луну; в этой уродливой черноте нет разницы между Парижем и Берлином; между Парижем и пожрать. Злобные высоты! Здесь лишь смерть грез, мрачный хохот падших ангелов с крылами адского пламени. Ужасное безразличие струится сквозь меня, сотрясая до костей. И все время голосок – шепчет, шепчет: какая разница, то или это… Я разглядываю замерзшую руку на краю корзины. Пальцы, говорю, пальцы, пальцы, но слова не узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
ПОЛЕТ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, 1870 ГОД
Пруссаки окружают [33]; выхода нет; и потому я рывками поднимаюсь в воздух, одной рукой вцепившись в край качающейся плетеной корзины высотой мне по пояс, другой стискивая стропы, что тянутся от корзины к обручу наверху, а под собой вижу запрокинутые лица, протянутые руки, машущие шляпы и кепи, в ветреном синем октябрьском воздухе слышу крики «Vive la France! [34]» и «Vive la Re.». Валлар, мой пилот, стоит подле меня в своей туго перепоясанной шинели, publique! [35]спокойный, точно глядит из окна мясной лавки. Задача проста: перелететь линию расположения прусских войск, приземлиться в неоккупированной Франции, организовать в провинциях сопротивление. Потом в Туре присоединюсь к Гамбетте [36]. Опасностей масса; пункт назначения сомнителен, как ветер; но сейчас я под утренним солнцем поднимаюсь над крышами Парижа, и меня завораживает это величественное зрелище – сияние позолоченного купола Дома Инвалидов, неровные башни Сен-Сюльписа, ряды бронзовых пушек на больших колесах в садах Тюильри, стада овец на городских площадях, солдаты, что купаются в Сене возле взорванного моста, и гляди-ка! семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.
***
Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [37]. Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.
***
Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
***
У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.
***
Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.
***
Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.
***
Мы взлетели до десяти тысяч футов, и в ясном обжигающем воздухе я смотрю вниз и не узнаю больше мир: редкие зеленые и буро-лиловые пятна, темные петляющие царапины, кусочки облаков, точно плывущий снег. На такой высоте, откуда люди неразличимы, где осталась лишь Природа, человек потрясен и встревожен. Я раздумываю о безбрежности Природы и малости Человека, но мысль смутна, она не выражает того чувства, что тьмою шевелится во мне. Точно внутри открылась расщелина; трещина; рана; да; не пулевая царапина, но внутренний разлом; ив этой черноте все бессмысленно; борьба ли, сон, зевок или кровотечение; выполню я задачу или уплыву на луну; в этой уродливой черноте нет разницы между Парижем и Берлином; между Парижем и пожрать. Злобные высоты! Здесь лишь смерть грез, мрачный хохот падших ангелов с крылами адского пламени. Ужасное безразличие струится сквозь меня, сотрясая до костей. И все время голосок – шепчет, шепчет: какая разница, то или это… Я разглядываю замерзшую руку на краю корзины. Пальцы, говорю, пальцы, пальцы, но слова не узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52