И вы, и весь мир - все такое удивительное. Но в злой воле мы вас не обвиняем. Железо ломается" Согласны.
Одежда рвется? Да, к сожалению.
Стекла бьются? При всяком удобном случае. Они бьются сами, не мы их бьем. Мир тверд и неподатлив. Хлопнешься оземь или ударишься о стену, о подоконник, о шкаф, о стол, об острый угол - больно, иногда даже очень больно.
И вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо. Зеленой травы зимой нет, и не скоро она будет. А если и будет, то огороженная, и топтать ее нельзя. А со снегом можно делать что хочешь.
Есть снежки невинные, есть злостные, есть благородные и есть коварные дум-дум, запрещенные гуманным законом войны. Есть картечь, есть бомбы, есть гранаты. А для вас это все - снежки, которыми выбивают стекла. Но что ж поделаешь, война!..
- Случайно не я.
- А кто? Пожимаешь плечами:
- Не знаю.
В самом деле, не знаю. Если даже и знаю, то все равно не знаю. Может, мне только показалось, что это он. Потом-то я, наверное, узнал бы, порасспросил бы спокойно ребят, взвесил. Но сейчас у меня нет полной уверенности, что это- именно он, наверняка он, и никто другой.
Ведь я бежал после звонка, опаздывал. Усталый, радостный, оробевший. Мне могло показаться.
Их там двое стояло. Наверное, кто-нибудь из них. А тут мелькнуло еще чье-то лицо. Возможно, что как раз тот, третий. А может быть, какой-нибудь шальной снежок? Надо установить, нужно время, а учитель хочет узнать все сразу. И вообще, пусть другие скажут: может, они ближе стояли, больше видели.
И мы мрачно молчим. Долго, невыносимо долго.
Закон божий прошел спокойно.
Рассказывали об Иосифе, которого фараон бросил в темницу. Иосиф умел толковать сны. Потом-то ему хорошо было, но сколько он перенес! Братья оклеветали его, продали, долгие годы он сидел в мрачном подземелье. Я недолго стоял в углу и то сколько выстрадал! А ведь я стоял в классе, где есть окна, и понимал, что это только до звонка. Почему мы не знаем, как выглядела египетская темница и как долго томился в ней Иосиф? Жалко мне Иосифа. Вчера я хотел знать все об эскимосах, сегодня - об Иосифе. Вопросов у меня очень много; отчего взрослые не любят наших вопросов? Ведь того, что было так давно и так далеко, могут не знать и взрослые. Почему они никогда не признаются в том, что не знают чего-нибудь? Они ведь могли бы прочесть потом в книжке или спросить того, кто знает больше. Или догадаться. Им легче...
Раньше в школе не было даже таблиц и картин. В мое время даже кино не было. Как же бедны были детские годы без кино! Нам рассказывали о морях, о горах, о диких племенах, о давних войнах. И мы мечтали все это увидеть. Теперь, когда человек выходит из темного зала кинотеатра, он может, по крайней мере, сказать: "Я там был, я сам видел".
Меня выводит из задумчивости шум в классе. Мы опять отдохнули и жаждем двенадцати пушечных залпов.
Болит спина, только теперь заболела. Крепкий был, должно быть, снежок. Такая боль приятна. Как шрам, который отец показывает сыну. Боль, о которой говорят с гордостью: "Это ничего. Пустяки".
Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Янека, которому я залепил снежком прямо в лоб, даже шапка у него свалилась. Он улыбается и блеском глаз отвечает:
"Помню. Но погоди, сейчас опять начнется. Уж я тебе не спущу".
Не знаю, чаще ли мы улыбаемся, чем взрослые. Только их улыбки мало что говорят, а вот наши мы хорошо понимаем,- иногда улыбкой больше скажешь, чем словом.
Когда я снова стану учителем, я попробую найти с учениками общий язык. Чтобы не было как бы двух враждебных лагерей: с одной стороны класс, а с другой - учитель и несколько подлиз. Попробую, нельзя ли сделать так, чтоб была взаимная откровенность.
Например, в такой вот день первого снега я во время урока хлопну вдруг в ладоши и скажу:
- А ну-ка, запомните, о чем вы думаете в эту минуту. Кто не хочет, может не говорить. Только по желанию.
В первый раз это не удастся. Но я буду часто так делать,- как только замечу, что класс не слушает.
Стану спрашивать всех по очереди:
- Ты о чем думал? А ты о чем?
Если кто-нибудь скажет, что он думал об уроке, я спрошу:
- А не выдумываешь?
Если кто-нибудь улыбнется и я увижу, что ему не хочется говорить почему, предложу:
- Не хочешь при всех, тогда скажи на ухо, или я запишу на переменке.
- Зачем это вам?
Я отвечу:
- Хочу написать книжку о школе. Многие пишут книги о школе. И все чаще вводится что-нибудь новое, чтобы лучше было и ребятам и учителям. Не увеличить ли зимой перемены? Не устают ли ученики скорее в хорошую погоду? Вы вот окончите школу и уйдете, а мы всю жизнь ходим в школу.
И они удивятся, потому что им и в голову не приходило, что учитель тоже ходит в школу и проводит здесь, в классе, много часов. Мы будем говорить о том, кто бы что хотел изменить. Я скажу, что у учителей чаще всего нервы плохие и болит горло. И объясню почему.
А потом, когда уже каждый искренне скажет, о чем он думает на уроке, я пошучу:
- А теперь всем, кто был невнимателен, я поставлю кол.
- Какой хитрый! А я скажу:
- Нехорошо говорить, что учитель хитрый. А они:
- Почему?
Я объясню. И опять:
- Ну, что же, значит, поставить кол тем, кто думал об уроке? Правильно?
Одни закричат:
- Да, да! А другие:
- За что? Мы были внимательны!
- Нет, невнимательны.
- Почему?
- Да потому, что сегодня выпал первый снег, а вы на него и внимания не обращаете. Значит, вы невнимательны.
- Ну, снег это не урок!
- Так, может быть, сегодня колов не ставить?
- Сегодня не ставить и никогда не ставить!
- Без колов не обойдешься...
- Проклятый колище!
- Влепить кол - тоже радости мало. Учитель и сам любит пятерки ставить.
- Так пусть и ставит всегда одни пятерки!
- Л можно так?
- Ну, нет!
Так мы и будем подтрунивать друг над другом до самого звонка.
И подумать только, как это странно! Я хотел стать ребенком, а теперь думаю о том, что я буду делать, когда вырасту. Видно, и детям, и взрослым не так уж хорошо. У тех свои заботы и печали, у этих - свои.
А не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. И если бы так было все время, то никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше понимали бы друг друга.
На перемене шла уже более спокойная игра. Мы сговорились, кто с кем. И снег был уже утоптан: труднее снежки лепить. Некоторые, правда, пробовали. Но больше играли в лошадки. Один мальчик сзади - кучер, а два впереди лошади. И вереницей, упряжка за упряжкой, будто бы это пожарная команда, артиллерия или санный поезд на масленицу. Каждый по-своему думает, но все бегаем наперегонки: у кого лучше лошади или машина.
Кто сам не играет, ничего не понимает. Важно не только то, что бегаешь, а еще ц то, что делается в самом человеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31