Имей она как сущность человеческое воплощение, так что с ней можно было бы говорить на языке медицины и юриспруденции, её наверняка упекли бы в психушку. Оттого и все её неустрашимые «партнёры» в оценке обывателя зачастую выглядят по меньшей мере «людьми не в себе».
«Но какова метафизическая суть судьбы? – вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. – Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?» Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.
Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.
3
В зоомагазине «Леопольд» на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую – с кольцом и жёрдочкой – клетку, пачку отборного зерна «Вака» плюс медово-яичные палочки «Катрин» – Мафусаилу на десерт. Патриарх заслужил, да и, поди, оголодал на воле.
На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.
Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс – ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке – без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.
На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в «Либерию». В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента – филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно – рука уставала.
У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого – на полпуда – кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.
С клеткой, куда он посадил «Баку» и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в «Либерию», как волхв с дарами в вифлеемский хлев.
По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.
– И что она в нём нашла? – осведомился Секацкий.
– Дружочек, – с готовностью разъяснил Коровин, – она в нём нашла мужской половой х...й.
– А что это такое?
– Мужской половой х...й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, – это пенис с амбициями фаллоса. – Коровин хлебнул пива. – А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.
Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.
– Вы, как обычно, о высоком...
– Привет! – вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. – Хомячков завёл?
Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.
– Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, – сообщил Секацкий. – Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.
– В таких терминах обсуждать выбор женщины – это пошло. – Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.
– Ни хера это не пошло, – возразил Коровин с отменным доводом на языке: – Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.
– Я согласен с Сергеем – это не пошлость, – устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. – Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость – в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость – это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость – это упырь, пришедший попить у живого кровушки.
А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.
– Вова, – с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, – налей-ка мне пива.
– А ты посудой кидаться не будешь? – поинтересовался из-за стойки Тараканов. – Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.
Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.
– Чем же интересен Пушкин для психоанализа? – спросил Андрей.
– Всем, – конкретно заявил Коровин.
– Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, – снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. – Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, – вожделеют. Те, кто не вожделеет, – просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста – та же натурщица, зовущая автора к акту творения – писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: «Вчера с Божьей помощью вы...бал Аннушку Керн», – однако это частное письмо, а миру он предъявил: «Я помню чудное мгновенье...» Скабрезность – это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.
– Что говорить? – вступил Коровин. – Возьмём «Дубровского». Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь – простите, господа – проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу – всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.
– Я не понял – кто из вас завтра ведёт семинар?
– Я веду, – сказал Коровин. – А Сека оттачивает свой инструмент познания.
– А что, Андрюша, – язвительно подал голос от пивного краника Тараканов, – Дубровский-то, поди, на самом деле Норушкиным был?
– Дурак ты, Вова, – старой злостью озлился Андрей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
«Но какова метафизическая суть судьбы? – вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. – Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?» Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.
Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.
3
В зоомагазине «Леопольд» на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую – с кольцом и жёрдочкой – клетку, пачку отборного зерна «Вака» плюс медово-яичные палочки «Катрин» – Мафусаилу на десерт. Патриарх заслужил, да и, поди, оголодал на воле.
На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.
Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс – ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке – без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.
На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в «Либерию». В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента – филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно – рука уставала.
У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого – на полпуда – кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.
С клеткой, куда он посадил «Баку» и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в «Либерию», как волхв с дарами в вифлеемский хлев.
По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.
– И что она в нём нашла? – осведомился Секацкий.
– Дружочек, – с готовностью разъяснил Коровин, – она в нём нашла мужской половой х...й.
– А что это такое?
– Мужской половой х...й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, – это пенис с амбициями фаллоса. – Коровин хлебнул пива. – А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.
Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.
– Вы, как обычно, о высоком...
– Привет! – вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. – Хомячков завёл?
Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.
– Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, – сообщил Секацкий. – Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.
– В таких терминах обсуждать выбор женщины – это пошло. – Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.
– Ни хера это не пошло, – возразил Коровин с отменным доводом на языке: – Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.
– Я согласен с Сергеем – это не пошлость, – устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. – Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость – в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость – это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость – это упырь, пришедший попить у живого кровушки.
А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.
– Вова, – с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, – налей-ка мне пива.
– А ты посудой кидаться не будешь? – поинтересовался из-за стойки Тараканов. – Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.
Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.
– Чем же интересен Пушкин для психоанализа? – спросил Андрей.
– Всем, – конкретно заявил Коровин.
– Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, – снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. – Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, – вожделеют. Те, кто не вожделеет, – просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста – та же натурщица, зовущая автора к акту творения – писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: «Вчера с Божьей помощью вы...бал Аннушку Керн», – однако это частное письмо, а миру он предъявил: «Я помню чудное мгновенье...» Скабрезность – это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.
– Что говорить? – вступил Коровин. – Возьмём «Дубровского». Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь – простите, господа – проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу – всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.
– Я не понял – кто из вас завтра ведёт семинар?
– Я веду, – сказал Коровин. – А Сека оттачивает свой инструмент познания.
– А что, Андрюша, – язвительно подал голос от пивного краника Тараканов, – Дубровский-то, поди, на самом деле Норушкиным был?
– Дурак ты, Вова, – старой злостью озлился Андрей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61