Этот Джеральд, он неподражаем. Я шагу не ступлю, не посоветовавшись с ним.
— А вы не можете устроить меня в кино? — полюбопытствовал я. — Джеральд сказал, что у меня сейчас удачное время.
— Разве вы актер? — она выглядела заметно удивленной.
— Нет, писатель. Из меня мог выйти неплохой сценарист, добротный киношный писака, если бы мне представился счастливый случай.
— Как у вас с диалогами?
— Вроде ничего. Хотите послушать? Ну скажем… Идут двое по улице. Они поспешно удаляются подальше с места происшествия. Стемнело, они заблудились. Один из них взвинчен до предела… Диалог…
«Взволнованный человек:
— Не знаешь, куда я мог засунуть эти бумаги? Спокойный человек:
— Строить предположения зачастую то же самое, что изучать траекторию биллиардного шара, катящегося по столу без сукна.
Взволнованный:
— Что? Ах, если они попадут в чужие руки, я пропал. Спокойный:
— Ты и так пропал. Твоя песенка уже спета… Взволнованный:
— Думаешь, меня обчистили, пока мы там стояли? Но почему тогда не взяли мой часы с цепочкой? Как это объяснить?
Спокойный:
— Никак. Я ничего не предполагаю и ничего не объясняю. Я всего лишь наблюдатель. Взволнованный:
— Может, позвонить в полицию? Господи, нельзя же сидеть сложа руки. Спокойный:
— Ты хочешь сказать, что ты должен что-то предпринять. Лично я собираюсь домой спать. Ну вот, здесь мы и разойдемся. Спокойной ночи, приятных сновидений. Пока!
Взволнованный:
— Ты не можешь бросить меня вот так! Ты хотел сказать, что пойдешь со мной дальше… Ведь так? Спокойный:
— Я всегда говорю только то, что хочу сказать. Спокойной ночи и приятных сновидений.»
— Я могу продолжать в таком же духе еще полчаса. Ну как? Очень плохо? Это экспромт, без подготовки. Если это записать на бумаге, то получится немножко иначе. Если не возражаете, я попробую еще раз. На этот раз, две женщины. Ждут автобуса. Идет дождь, у них нет зонтиков…
— Прошу прощения, — перебила меня мадам Весы, — но мне пора. Рада была познакомиться. Я уверена, что вы без труда найдете себе работу в Голливуде.
Меня оставили, словно забытый мокрый зонтик. Интересно, моя аура еще светится или уже погасла. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.
Старые перечницы, прополоскав свои кишки тепловатым чаем, засобирались по домам, чтобы успеть к обеду. По очереди они осторожно отрывали свои задницы с насиженных мест и ковыляли к двери, опираясь, кто на трости, кто на костыли, кто на зонтики, а кто на клюшки для гольфа. В конце концов, осталась одна леди Эстенброк. Она о чем-то увлеченно беседовала с толстой кубинкой, одетой в мутоновую шубку от Батрика. Они говорили сразу на нескольких языках. Их леди Эстенброк знала в совершенстве. Я стоял за каучуковым деревом в двух футах позади них, пытаясь разобрать эту белиберду. Когда гости подходили прощаться, леди Эстенброк кренилась вперед, словно у нее были сломаны суставы:, поворачивалась, словно механическая кукла, и протягивала свою холодную липкую и влажную лапку, на которой, переливаясь, сверкали кольца с драгоценными камнями. Шоферы полукругом стояли у дверей, готовые в любой момент подхватить своих престарелых подопечных. Джеральд каждого своего клиента доводил до автомобиля. Его можно было принять за маститого костоправа, только что положившего в карман солидный гонорар. Когда последние гости ушли, он встал у двери, потирая бровь, вытащил из кармана брюк серебрянный портсигар, зажег сигарету и выпустил из ноздрей тоненькую струйку дыма. Серп полумесяца низко висел над линией горизонта. Джеральд несколько мгновений смотрел на него, сделал еще пару затяжек, отбросил сигарету в сторону. Перед тем, как зайти в дом, он ищущим взглядом обвел опустевшую улицу. На его лице мелькнула тень разочарования; интересующая его особа так и не появилась. Он рассеянно пожевал губами пустоту, причмокнул.
— Проклятье! Совсем забыл! — чуть не вырвалось у него, и он ринулся на кухню, где наверняка припас что-нибудь для «внутреннего употребления».
Леди Эстенброк все еще говорила с кубинкой, на этот раз по-французски. Из нее лились потоки слов о Жан ле Пин, Каннах, По, других известных курортах. Да, она повидала мир, долгое время жила на юге Франции, исколесила Италию, Турцию, Югославию, Северную Африку. Лицо кубинки ничего не выражало, она поигрывала миниатюрным веером с ручкой, выточенной из слоновой кости, скорей всего украденным из какого-то музея. Пот крупными каплями падал на ее гигантский бюст. Она то и дело вытирала гигантскую щель между туго стиснутыми грудями крошечным шелковым платочком. Причем проделывала она это как бы между прочим, ни разу не опустив глаз. Леди Эстенброк делала вид, что не замечает этих неподобающих жестов. Задумайся она хоть на секунду, она бы пришла в ужас. Леди Эстенброк, судя по всему, потеряла интерес к собственной груди в тот момент, когда та высохла и потеряла свою актуальность.
Кубинка была невероятно толста, и стул ей был явно мал. Ей было безумно неудобно. Ее задняя часть свешивалась с сиденья, словно кусок размороженной печени. Когда леди Эстенброк отводила глаза, кубинка украдкой почесывала задницу ручкой крохотного веера. В какой-то момент, не подозревая о моем присутствии, она с остервенением стала чесаться чуть ли не от шеи до того места, где кончалась спина. Ей явно было не до бессвязных высказываний леди Эстенброк. Ее единственным желанием было как можно скорей добраться до дома, содрать корсет и скрестись, скрестись, словно шелудивая собака.
Представьте мое изумление, когда я услышал, что подошедшего к ней невысокого, энергичного, щегольски одетого человека она представила как своего мужа. Мне и в голову не могло прийти, что она может быть замужем, но он стоял передо мной, из плоти и крови, с моноклем в глазу, держа в руках палевые перчатки. Со слов кубинки я понял, что ее муж — итальянский граф, архитектор. В его облике мирно соседствовали упрямство и настороженность, в нем было что-то от хищной птицы и от денди одновременно. Он без сомнения обладал поэтической натурой, из тех, кто в порыве вдохновения сочиняя очередную фразу или интонацию, переворачивает дом вверх дном, прыгает с потолка, раскачивается на люстре. Его легко можно было представить в средневековом камзоле с огромным алым сердцем поперек груди и облегающих икры чулках.
С ангельским терпением, в котором, однако, сквозила злость, он стоял за спинкой стула, на котором сидела его жена, и ждал, пока она завершит seance с леди Эстенброк. Непередаваемая словами мрачная резкость придавала ему сходство с итальянским цирюльником, выжидающим удобный момент, чтобы перерезать горло своей супруге. Я был уверен, что не успеют они усесться в машину, как он схватит ее за горло и не ослабит железной хватки до тех пор, пока она не посинеет и из груди не вырвется хрип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— А вы не можете устроить меня в кино? — полюбопытствовал я. — Джеральд сказал, что у меня сейчас удачное время.
— Разве вы актер? — она выглядела заметно удивленной.
— Нет, писатель. Из меня мог выйти неплохой сценарист, добротный киношный писака, если бы мне представился счастливый случай.
— Как у вас с диалогами?
— Вроде ничего. Хотите послушать? Ну скажем… Идут двое по улице. Они поспешно удаляются подальше с места происшествия. Стемнело, они заблудились. Один из них взвинчен до предела… Диалог…
«Взволнованный человек:
— Не знаешь, куда я мог засунуть эти бумаги? Спокойный человек:
— Строить предположения зачастую то же самое, что изучать траекторию биллиардного шара, катящегося по столу без сукна.
Взволнованный:
— Что? Ах, если они попадут в чужие руки, я пропал. Спокойный:
— Ты и так пропал. Твоя песенка уже спета… Взволнованный:
— Думаешь, меня обчистили, пока мы там стояли? Но почему тогда не взяли мой часы с цепочкой? Как это объяснить?
Спокойный:
— Никак. Я ничего не предполагаю и ничего не объясняю. Я всего лишь наблюдатель. Взволнованный:
— Может, позвонить в полицию? Господи, нельзя же сидеть сложа руки. Спокойный:
— Ты хочешь сказать, что ты должен что-то предпринять. Лично я собираюсь домой спать. Ну вот, здесь мы и разойдемся. Спокойной ночи, приятных сновидений. Пока!
Взволнованный:
— Ты не можешь бросить меня вот так! Ты хотел сказать, что пойдешь со мной дальше… Ведь так? Спокойный:
— Я всегда говорю только то, что хочу сказать. Спокойной ночи и приятных сновидений.»
— Я могу продолжать в таком же духе еще полчаса. Ну как? Очень плохо? Это экспромт, без подготовки. Если это записать на бумаге, то получится немножко иначе. Если не возражаете, я попробую еще раз. На этот раз, две женщины. Ждут автобуса. Идет дождь, у них нет зонтиков…
— Прошу прощения, — перебила меня мадам Весы, — но мне пора. Рада была познакомиться. Я уверена, что вы без труда найдете себе работу в Голливуде.
Меня оставили, словно забытый мокрый зонтик. Интересно, моя аура еще светится или уже погасла. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.
Старые перечницы, прополоскав свои кишки тепловатым чаем, засобирались по домам, чтобы успеть к обеду. По очереди они осторожно отрывали свои задницы с насиженных мест и ковыляли к двери, опираясь, кто на трости, кто на костыли, кто на зонтики, а кто на клюшки для гольфа. В конце концов, осталась одна леди Эстенброк. Она о чем-то увлеченно беседовала с толстой кубинкой, одетой в мутоновую шубку от Батрика. Они говорили сразу на нескольких языках. Их леди Эстенброк знала в совершенстве. Я стоял за каучуковым деревом в двух футах позади них, пытаясь разобрать эту белиберду. Когда гости подходили прощаться, леди Эстенброк кренилась вперед, словно у нее были сломаны суставы:, поворачивалась, словно механическая кукла, и протягивала свою холодную липкую и влажную лапку, на которой, переливаясь, сверкали кольца с драгоценными камнями. Шоферы полукругом стояли у дверей, готовые в любой момент подхватить своих престарелых подопечных. Джеральд каждого своего клиента доводил до автомобиля. Его можно было принять за маститого костоправа, только что положившего в карман солидный гонорар. Когда последние гости ушли, он встал у двери, потирая бровь, вытащил из кармана брюк серебрянный портсигар, зажег сигарету и выпустил из ноздрей тоненькую струйку дыма. Серп полумесяца низко висел над линией горизонта. Джеральд несколько мгновений смотрел на него, сделал еще пару затяжек, отбросил сигарету в сторону. Перед тем, как зайти в дом, он ищущим взглядом обвел опустевшую улицу. На его лице мелькнула тень разочарования; интересующая его особа так и не появилась. Он рассеянно пожевал губами пустоту, причмокнул.
— Проклятье! Совсем забыл! — чуть не вырвалось у него, и он ринулся на кухню, где наверняка припас что-нибудь для «внутреннего употребления».
Леди Эстенброк все еще говорила с кубинкой, на этот раз по-французски. Из нее лились потоки слов о Жан ле Пин, Каннах, По, других известных курортах. Да, она повидала мир, долгое время жила на юге Франции, исколесила Италию, Турцию, Югославию, Северную Африку. Лицо кубинки ничего не выражало, она поигрывала миниатюрным веером с ручкой, выточенной из слоновой кости, скорей всего украденным из какого-то музея. Пот крупными каплями падал на ее гигантский бюст. Она то и дело вытирала гигантскую щель между туго стиснутыми грудями крошечным шелковым платочком. Причем проделывала она это как бы между прочим, ни разу не опустив глаз. Леди Эстенброк делала вид, что не замечает этих неподобающих жестов. Задумайся она хоть на секунду, она бы пришла в ужас. Леди Эстенброк, судя по всему, потеряла интерес к собственной груди в тот момент, когда та высохла и потеряла свою актуальность.
Кубинка была невероятно толста, и стул ей был явно мал. Ей было безумно неудобно. Ее задняя часть свешивалась с сиденья, словно кусок размороженной печени. Когда леди Эстенброк отводила глаза, кубинка украдкой почесывала задницу ручкой крохотного веера. В какой-то момент, не подозревая о моем присутствии, она с остервенением стала чесаться чуть ли не от шеи до того места, где кончалась спина. Ей явно было не до бессвязных высказываний леди Эстенброк. Ее единственным желанием было как можно скорей добраться до дома, содрать корсет и скрестись, скрестись, словно шелудивая собака.
Представьте мое изумление, когда я услышал, что подошедшего к ней невысокого, энергичного, щегольски одетого человека она представила как своего мужа. Мне и в голову не могло прийти, что она может быть замужем, но он стоял передо мной, из плоти и крови, с моноклем в глазу, держа в руках палевые перчатки. Со слов кубинки я понял, что ее муж — итальянский граф, архитектор. В его облике мирно соседствовали упрямство и настороженность, в нем было что-то от хищной птицы и от денди одновременно. Он без сомнения обладал поэтической натурой, из тех, кто в порыве вдохновения сочиняя очередную фразу или интонацию, переворачивает дом вверх дном, прыгает с потолка, раскачивается на люстре. Его легко можно было представить в средневековом камзоле с огромным алым сердцем поперек груди и облегающих икры чулках.
С ангельским терпением, в котором, однако, сквозила злость, он стоял за спинкой стула, на котором сидела его жена, и ждал, пока она завершит seance с леди Эстенброк. Непередаваемая словами мрачная резкость придавала ему сходство с итальянским цирюльником, выжидающим удобный момент, чтобы перерезать горло своей супруге. Я был уверен, что не успеют они усесться в машину, как он схватит ее за горло и не ослабит железной хватки до тех пор, пока она не посинеет и из груди не вырвется хрип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15