Откуда это самообладание? Покер фейс? Но ведь рано или поздно придется открыть свои карты! Когда эхо атомного удара по Японии докатится до стен Московского Кремля, этот усач, сидящий напротив, сразу утратит свою показную невозмутимость. После взрыва первой же атомной бомбы все, что он здесь выторговал, мгновенно превратится в прах. Скорее, скорее надо кончать эту говорильню!
Сделав усилие над самим собой, Трумэн стал уговаривать Сталина:
– Судья Джексон – очень опытный юрист, на него можно положиться. А он против немедленного оглашения имен военных преступников. Утверждает, что это помешает судопроизводству, и заверяет, что в течение тридцати дней судебный процесс будет подготовлен.
Сталин подумал немного и уже без прежней решительности сказал:
– Может быть, несколько имен все-таки стоит упомянуть? Ну, скажем, имена трех человек?
– Наши юристы одинакового мнения с американскими, – бросил реплику Бевин.
– А наши – противоположного, – отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, сказал Сталин и снова обратился к Трумэну: – Хорошо. Давайте условимся так: список привлекаемых к суду главных военных преступников должен быть опубликован не позднее, чем через месяц. Согласны?
Возражений не последовало.
В течение следующего часа Конференция пришла к согласию относительно снабжения Западной Европы нефтью, решила судьбу германского флота. Двенадцатое заседание явно близилось к завершению, когда Сталин вопросительно посмотрел на Бирнса. Тот сразу понял его и сказал, обращаясь к Трумэну:
– Простите, я еще не закончил своего доклада. От Советского Союза поступила нота относительно враждебной ему деятельности русских белоэмигрантов и других лиц и организаций в американской и британской зонах оккупации. В ноте ставится также вопрос и о скорейшей репатриации советских граждан, насильственно угнанных немцами. Я уже сообщил господину Молотову и заявляю сейчас: мы готовы расследовать ситуацию и принять соответствующие меры.
– Чем скорее, тэм лучше, – жестко определил свою позицию Сталин.
Трумэн снял очки, протер их платком и, снова надев, сказал, несколько возвышая голос:
– Перед тем как закончить наше утреннее заседание, хочу тоже сделать одно сообщение. Я принял президента Польши и четырех членов временного польского правительства. Я передал им копию наших постановлений. Они обещали воздерживаться от публичных выступлений по этому поводу до появления наших решений в печати. А теперь… – Трумэн сделал паузу и еще громче произнес: – По просьбе польской делегации я передаю ее благодарность всем трем правительствам, представленным на этой Конференции.
«Вот так! – торжествующе подумал Сталин. – Немалый путь пришлось проделать вам, господин президент, чтобы из ярого противника польских требований превратиться в гонца, передающего нам благодарность поляков. История всегда наказывает тех, кто не желает с ней считаться».
Еще несколько минут занял вопрос о подготовке заключительного коммюнике. Сталин выдвинул предложение принять по примеру Тегеранской и Крымской конференций два документа: протокол и коммюнике. В первом будет подробное перечисление обсужденных вопросов. Во второй документ войдет лишь самое главное – конечные итоги Конференции. Неожиданно Трумэн спросил:
– А если мне придется докладывать сенату относительно нашей работы, могу ли я сказать, что некоторые из вопросов мы передали на рассмотрение Совета министров иностранных дел?
– Ну кто же может покушаться на ваши права господин президент? – с легким оттенком иронии утешил его Сталин.
– Хорошо, – удовлетворенно сказал Трумэн. – Итак двенадцатое наше заседание закрывается. Последнее состоится сегодня в двадцать два часа сорок минут. Для меня это нелегко, – добавил он с улыбкой, – я привык рано ложиться. Но генералиссимуса такое время, наверное, устраивает – я слышал, он привык работать ночами?
– Я ко многому привык, господин президент, – негромко отозвался Сталин.
…Распрощавшись с Брайтом перед зданием Цецилиенхофа, мне следовало бы сесть в свою «эмку» и ехать обратно в Бабельсберг. А я почему-то медлил, рискуя очень скоро остаться здесь единственным человеком в партикулярном одеянии и тем привлечь к себе внимание охраны.
Помню, как сейчас, фасад замка, окутанный разросшимся плющом, семь узких, длинных окон над центральным подъездом, еще выше два других окна – широких, треугольную крышу, высокую трубу над ней. И справа от главного здания – примыкающую к нему пристройку, уже более низкую, с террасами, узорными деревянными решетками. И конечно же огромную многометровую звезду из красных цветов, резко выделяющуюся на зеленом травяном ковре…
Я ждал разъезда глав делегаций, которые, как мне тогда казалось, с минуты на минуту должны покинуть замок. После того как нас вытурили из зала, прошло уже минут десять. А сколько надо времени, чтобы трем человекам пожать друг другу руки и произнести несколько прощальных фраз? Скажем, пять минут. Ну, еще десять…
Значит, скоро Сталин, Трумэн и Эттли выйдут из замка. Только вот в чем вопрос: как и откуда они выйдут? Все вместе через центральный подъезд или порознь – каждый из своего подъезда?
Но никто не выходил.
«Может быть, как раз в эти минуты они подписывают заключительный документ, – размышлял я. – Тот самый, – в этом я уверил себя, – который держал в руках Трумэн во время съемки?»
Мне не раз доводилось видеть в кинохронике, как подписываются государственные документы. Представители договорившихся сторон сидят за одним столом на небольшом расстоянии друг от друга. Перед каждым чернильницы, каждый подписывает свой экземпляр документа, и стоящий рядом протоколист держит наготове пресс-папье, чтобы немедленно просушить подпись. Затем следуют рукопожатия и обмен папками с уже подписанными документами, составленными на русском и соответствующем иностранном языках…
Вспоминая эти подробности, я старался определить, сколько они могут занять времени.
Зачем? Почему я чуть ли не изнывал от желания снова увидеть всю «Большую тройку»? Я же только что видел ее и даже успел многократно сфотографировать. Какая непреодолимая сила удерживала меня здесь? Только гипертрофированное журналистское любопытство? Едва ли. Тогда что же еще?
…Пытаюсь ответить себе на эти вопросы сейчас, по истечении уже тридцати лет, и не могу. Не все ли равно мне было, часом раньше или часом позже закроется Конференция? Писать-то об этом я не имел права, пока не появилось официальное сообщение. Было бы, кажется, естественнее, понятнее с чисто человеческой точки зрения, если бы все мои мысли тогда целиком устремились к Москве, к Марии, приславшей мне в тот день такую чудесную телеграмму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Сделав усилие над самим собой, Трумэн стал уговаривать Сталина:
– Судья Джексон – очень опытный юрист, на него можно положиться. А он против немедленного оглашения имен военных преступников. Утверждает, что это помешает судопроизводству, и заверяет, что в течение тридцати дней судебный процесс будет подготовлен.
Сталин подумал немного и уже без прежней решительности сказал:
– Может быть, несколько имен все-таки стоит упомянуть? Ну, скажем, имена трех человек?
– Наши юристы одинакового мнения с американскими, – бросил реплику Бевин.
– А наши – противоположного, – отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, сказал Сталин и снова обратился к Трумэну: – Хорошо. Давайте условимся так: список привлекаемых к суду главных военных преступников должен быть опубликован не позднее, чем через месяц. Согласны?
Возражений не последовало.
В течение следующего часа Конференция пришла к согласию относительно снабжения Западной Европы нефтью, решила судьбу германского флота. Двенадцатое заседание явно близилось к завершению, когда Сталин вопросительно посмотрел на Бирнса. Тот сразу понял его и сказал, обращаясь к Трумэну:
– Простите, я еще не закончил своего доклада. От Советского Союза поступила нота относительно враждебной ему деятельности русских белоэмигрантов и других лиц и организаций в американской и британской зонах оккупации. В ноте ставится также вопрос и о скорейшей репатриации советских граждан, насильственно угнанных немцами. Я уже сообщил господину Молотову и заявляю сейчас: мы готовы расследовать ситуацию и принять соответствующие меры.
– Чем скорее, тэм лучше, – жестко определил свою позицию Сталин.
Трумэн снял очки, протер их платком и, снова надев, сказал, несколько возвышая голос:
– Перед тем как закончить наше утреннее заседание, хочу тоже сделать одно сообщение. Я принял президента Польши и четырех членов временного польского правительства. Я передал им копию наших постановлений. Они обещали воздерживаться от публичных выступлений по этому поводу до появления наших решений в печати. А теперь… – Трумэн сделал паузу и еще громче произнес: – По просьбе польской делегации я передаю ее благодарность всем трем правительствам, представленным на этой Конференции.
«Вот так! – торжествующе подумал Сталин. – Немалый путь пришлось проделать вам, господин президент, чтобы из ярого противника польских требований превратиться в гонца, передающего нам благодарность поляков. История всегда наказывает тех, кто не желает с ней считаться».
Еще несколько минут занял вопрос о подготовке заключительного коммюнике. Сталин выдвинул предложение принять по примеру Тегеранской и Крымской конференций два документа: протокол и коммюнике. В первом будет подробное перечисление обсужденных вопросов. Во второй документ войдет лишь самое главное – конечные итоги Конференции. Неожиданно Трумэн спросил:
– А если мне придется докладывать сенату относительно нашей работы, могу ли я сказать, что некоторые из вопросов мы передали на рассмотрение Совета министров иностранных дел?
– Ну кто же может покушаться на ваши права господин президент? – с легким оттенком иронии утешил его Сталин.
– Хорошо, – удовлетворенно сказал Трумэн. – Итак двенадцатое наше заседание закрывается. Последнее состоится сегодня в двадцать два часа сорок минут. Для меня это нелегко, – добавил он с улыбкой, – я привык рано ложиться. Но генералиссимуса такое время, наверное, устраивает – я слышал, он привык работать ночами?
– Я ко многому привык, господин президент, – негромко отозвался Сталин.
…Распрощавшись с Брайтом перед зданием Цецилиенхофа, мне следовало бы сесть в свою «эмку» и ехать обратно в Бабельсберг. А я почему-то медлил, рискуя очень скоро остаться здесь единственным человеком в партикулярном одеянии и тем привлечь к себе внимание охраны.
Помню, как сейчас, фасад замка, окутанный разросшимся плющом, семь узких, длинных окон над центральным подъездом, еще выше два других окна – широких, треугольную крышу, высокую трубу над ней. И справа от главного здания – примыкающую к нему пристройку, уже более низкую, с террасами, узорными деревянными решетками. И конечно же огромную многометровую звезду из красных цветов, резко выделяющуюся на зеленом травяном ковре…
Я ждал разъезда глав делегаций, которые, как мне тогда казалось, с минуты на минуту должны покинуть замок. После того как нас вытурили из зала, прошло уже минут десять. А сколько надо времени, чтобы трем человекам пожать друг другу руки и произнести несколько прощальных фраз? Скажем, пять минут. Ну, еще десять…
Значит, скоро Сталин, Трумэн и Эттли выйдут из замка. Только вот в чем вопрос: как и откуда они выйдут? Все вместе через центральный подъезд или порознь – каждый из своего подъезда?
Но никто не выходил.
«Может быть, как раз в эти минуты они подписывают заключительный документ, – размышлял я. – Тот самый, – в этом я уверил себя, – который держал в руках Трумэн во время съемки?»
Мне не раз доводилось видеть в кинохронике, как подписываются государственные документы. Представители договорившихся сторон сидят за одним столом на небольшом расстоянии друг от друга. Перед каждым чернильницы, каждый подписывает свой экземпляр документа, и стоящий рядом протоколист держит наготове пресс-папье, чтобы немедленно просушить подпись. Затем следуют рукопожатия и обмен папками с уже подписанными документами, составленными на русском и соответствующем иностранном языках…
Вспоминая эти подробности, я старался определить, сколько они могут занять времени.
Зачем? Почему я чуть ли не изнывал от желания снова увидеть всю «Большую тройку»? Я же только что видел ее и даже успел многократно сфотографировать. Какая непреодолимая сила удерживала меня здесь? Только гипертрофированное журналистское любопытство? Едва ли. Тогда что же еще?
…Пытаюсь ответить себе на эти вопросы сейчас, по истечении уже тридцати лет, и не могу. Не все ли равно мне было, часом раньше или часом позже закроется Конференция? Писать-то об этом я не имел права, пока не появилось официальное сообщение. Было бы, кажется, естественнее, понятнее с чисто человеческой точки зрения, если бы все мои мысли тогда целиком устремились к Москве, к Марии, приславшей мне в тот день такую чудесную телеграмму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141