– Ну… как? – еле выговорила я, входя в палатку.
– Пока без перемен, – ответил Андрей Фёдорович. Он почти насильно усадил меня на койку.
Что-то подступило к горлу, у меня потекли слёзы.
– У него серьёзные ранения, два сквозных пулевых в плечо, – сказал Андрей Фёдорович негромко и неторопливо, – шок вызван ушибом при падении и большой потерей крови. Мы только что сделали ещё одно переливание…
– Зачем, зачем вы мне всё это говорите? – вырвалось у меня так громко, что я сама испугалась своего голоса. – Я спрашиваю: будет ли он жить?
Я посмотрела на Андрея Фёдоровича, но слёзы мешали мне разглядеть в этот момент его лицо. Он схватил меня за руку.
– Лида, Лидушка, – сказал он какой-то несвойственной ему скороговоркой. – Не надо так говорить! Он должен жить, конечно, должен. Я сделаю… мы сделаем всё, всё… Я сейчас опять иду туда.
И как только он сказал эти слова, я подумала: «Почему он здесь, почему он до сих пор здесь, когда должен быть там, около него?» Я вскочила и подтолкнула его к двери:
– Идите же, идите скорее!
Андрей Фёдорович ничего не сказал и вышел из палатки.
Его слова ещё звучали в моих ушах. Было необычно слышать от него так поспешно и неуверенно произнесённые слова. Я привыкла к его спокойной, слегка иронической манере говорить. Она хотя и раздражала меня иногда, но всегда вселяла уверенность. А это будто сказал не он, не Андрей Фёдорович, а какой-то другой человек, обычный, слабый, сомневающийся.
…Я не помню, сколько времени прошло с тех пор. Я сидела на койке, укрыв ноги одеялом, было очень холодно, печка не топилась. Внезапно зашуршал полог, и я увидела санитара. Я сразу почувствовала, что этот санитар «оттуда».
– Вас зовут, – угрюмо буркнул санитар, и я поняла, что всё кончено.
Я боялась расспрашивать его, где-то ещё теплилась надежда, но по тону его я поняла: это конец. Я встала и пошла к выходу.
– Куда ж в чулках, сапоги-то наденьте!
Я стала надевать сапоги, подумала: «Странно, почему я совсем не чувствую ног?»
Санитар довёл меня до входа в шоковую палату.
– Ну вот, – сказал он и ушёл.
Войдя в палату, я увидела несколько пустых коек. Только около одной стояли спиной к входу сестра и Андрей Фёдорович. Я поняла, что там лежит он. Я видела всё как бы в тумане, и мне всё время казалось, что у меня слипаются веки. Я протёрла глаза, но туман не исчезал. Я медленно подошла и стала за спиной Андрея Фёдоровича. Я не видела Сашу и боялась взглянуть на него. Вдруг я услышала, как сестра сказала:
– Просыпается!..
– Что? – вырвалось у меня.
Андрей Фёдорович резко обернулся.
– Тише! – прошептал он. – Смотрите.
Он подвёл меня к изголовью. Теперь я видела Сашино лицо. И мне показалось, что синева, заливавшая его лицо, исчезает. Я видела только постепенно бледнеющие синие пятна на лбу и на шее.
– Пятьдесят восемь! – сказала сестра. В её голосе прозвучало торжество. Я только сейчас заметила, что она держит Сашину руку, слушая пульс.
«Что же это такое? – подумала я. – Ведь он жив, жив, жив!» Мои глаза встретились с глазами Андрея Фёдоровича, и я увидела в них новое, никогда не виданное раньше выражение. Андрей Фёдорович высоко поднял голову, борода его стояла торчком, а глаза сияли, точно их зажгло изнутри. Весь вид Андрея Фёдоровича выражал огромную силу, гордость, радость. И где-то в глубине у меня мелькнула мысль, что я никогда ещё не видела его таким красивым.
Я снова стала смотреть на Сашу и увидела, что ресницы его дрогнули, глаза медленно открылись, потом снова закрылись, и снова медленно, точно преодолевая большую тяжесть, поднялись веки. И я увидела его взгляд, такой родной и знакомый, и услышала, как Саша тихо, одними губами, произнёс:
– Лида… Лидонька!..
…Через час мы с Андреем Фёдоровичем вышли из палаты. Саша заснул. Это было уже не забытье, не тяжёлое беспамятство, а настоящий сон.
– Пройдём по лесу, – предложил Андрей Фёдорович, когда мы вышли из палаты. – И вам и мне надо отдохнуть.
Теперь во всём облике его – в опущенных плечах, слегка ссутулившейся спине и потухших глазах – чувствовалась огромная усталость.
Мы пошли по узкой тропинке, задевая влажные хвойные ветви. Некоторое время мы шли молча, потом Андрей Фёдорович проговорил:
– Ну вот… теперь он будет жить.
– Спасибо вам, – едва слышно промолвила я и взяла его под руку. Я почувствовала, как вздрогнула его рука.
– Ну, это глупости, – отмахнулся Андрей Фёдорович, – я тут ни при чём. Лечение при шоке обычное, это знает даже студент. Всё это мог сделать любой. – Он снова заговорил своим обычным, знакомым мне тоном.
– Вы знаете, – начала я, сжимая его руку, – мне кажется, что какое-то время я не жила. Вот все эти последние часы. Точно я заглянула во что-то страшное, беспросветное. А теперь снова я вернулась к жизни. Но… я теперь никогда не забуду, как смотрела туда, в темноту.
– Забудете, – уверенно произнёс Андрей Фёдорович и пристально посмотрел на меня, – жизнь есть жизнь.
Эта фраза что-то разбудила во мне, я вспомнила, что она когда-то уже была произнесена в нашем разговоре, не помню только, им или мною и по какому поводу.
– Какое всё-таки счастье быть врачом, – воскликнула я, – держать в руках жизнь человека, защищать его от смерти! И какая радость победить!
– Да, – задумчиво согласился Андрей Фёдорович, – это бывает хорошо.
– Вы уверены, что теперь уже ничего не случится?
– В настоящую минуту я уверен, что всё обойдётся.
Мне хотелось, чтобы он говорил ещё и ещё, каждое слово, которое произносил Андрей Фёдорович, придавало мне силы.
Но он замолчал. Прямо над нами, через дорогу, с одной ветки на другую перепрыгнула белка, мелькнув пушистым большим хвостом.
– Вы знаете, – сказала я, – вот эти дни мне всё больше приходит в голову мысль о том, что все люди как-то связаны между собой. Я уже не раз думала об этом.
Андрей Фёдорович молчал.
– Вы когда уезжаете? – спросила я его.
– Скоро. Пойдёмте обратно. Мне надо поговорить с командиром санбата.
– Вот что, – сказал Андрей Фёдорович, подойдя ко мне вечером, – завтра мы его эвакуируем.
– Как? – вскрикнула я.
– Тише. Я говорю с вами как врач. Он очень слаб. В условиях санбата, я не могу ручаться… Словом, это транспортабельный больной, мы эвакуируем его в армейский госпиталь… на самолёте. Вашего Бардина я бы тоже эвакуировал, но его ещё нельзя трогать с места.
– Когда? – беззвучно спросила я.
– Завтра, – ответил Андрей Фёдорович.
– Завтра? Но я ведь… ведь я так и не говорила с ним…
– Вы и не будете с ним говорить. Всякие волнения для него… словом, невозможны. Мы едва убедили его, что тогда вас не было и ему просто показалось.
…Ночь. На моём попечении находится двадцать человек, лежащих в этой палате. Кто-то громко застонал в противоположном конце, и я побежала туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48