Это тоже был мой тайный зарок.
И несмотря на то, что я никогда не бросал слов на ветер, мне все же в то тяжелое время довелось нарушить клятву и стать артистом. Правда, всего лишь на один день.
И виновником этого был не я, – я бы никогда не нарушил клятвы, – а мой закадычный дружок и товарищ Кива Мучник, соседский парнишка.
Это был разбитной малый, стремительный, ловкий, языкатый. Уже одно то, что он был старше нас на целый год, служило ему поводом командовать всеми нами, и слово его для всех нас было законом. Ребятишки с нашей улицы относились к нему с особым почтением, так как он много читал, знал множество удивительных историй и рассказывал их нам частенько. Мы забирались в чужие сады, набивали полные пазухи яблок, груш, слив, а затем целой ватагой убегали в загородный парк, забирались в «дубивку», поглощали без конца зеленые фрукты и слушали душераздирающие истории, которые нам рассказывал Кива Мучник. Чем, скажите, плохо? Благодать!
При этом надо отметить, он прибавлял много отсебятины, пользуясь своей фантазией, и однажды был уличен кем-то из наших ребят, читавших книгу, о которой он говорил. И мы крепко избили рассказчика, чтобы не завирался впредь, а рассказывал точно так, как дяденька писатель написал.
Но он за это на нас не был в обиде. Подумаешь, поймал несколько зуботычин от малышей – не велика беда!
Уважали мы его, вернее, относились к нему немного с завистью; в хедер он ходил, когда вздумается, уроков дома не делал, всегда опаздывал, за что учитель частенько поколачивал его.
В отличие от всех нас он ел сало при всем честном народе и даже гордился этим. В синагогу его и калачом, бывало, не заманишь, даже когда надо было читать поминальную молитву по умершей матери.
Кива Мучник никого не боялся, даже самого бога, что в те годы считалось довольно-таки большим подвигом.
И в самом деле, кого было бояться?
Матери у него не было. Отец недавно вернулся с войны пришибленным, молчаливым, нелюдимым после тяжелой контузии. Ко всему он передвигался на костылях, все время имел дело с врачами, больницей, и у него не было времени, да и желания, воспитывать отбившегося от рук сыночка.
За мальчишкой присматривала маленькая тщедушная бабушка, которая боялась повысить голос на парнишку. Все время угрожала, что пожалуется отцу, если бог даст он вернется с войны целым и невредимым. Бог таки дал, отец – известный столяр и плотник – с войны вернулся, но не целым и не невредимым… К тому же с одним простреленным легким. И кричать на сына или того хуже – избивать его у него не было ни желания, ни сил. Парнишка бегал чуть не голышом, босым и голодным, так еще не хватало, чтоб ко всему этому его колотили.
И парнишка вел себя, как ему заблагорассудится, ходил куда вздумается и с кем придется.
Соседи очень жалели его. А как же было не жалеть, когда долгие годы он рос без отца, а бедная мать-солдатка, которая перебивалась с хлеба на квас, зарабатывая шитьем на кусок хлеба, была убита во время погрома?
И соседки, как могли, подкармливали Киву, следили, чтобы его никто не обижал. Носили бедняжке все, что попадалось – краюху хлеба, миску супу, пару помидоров, а кто-то подарил рубашку, пару старых башмаков в заплатах. Позаботиться о нем было явно некому.
Учитывая все это, наш Кива Мучник чувствовал себя хозяином своей судьбы. И что бы он ни вытворял, все для него сходило с рук. Кто же такого не пожалеет?
2
Когда отец пришел немного в себя, он собирался было единственного сыночка прибрать к рукам, но увлекся ни с того ни с сего общественными делами.
Местная местечковая знать, жулики всякого рода, торгаши терзали, грабили несчастных солдаток, сирот, не давали беднякам головы поднять. А лавочники-мясники взвинчивали цены так, что простой смертный не в состоянии был купить кусок мяса на праздник. Вздорожали мука, рыба, мыло, соль. За все это драли три шкуры.
А отец Кивы не мог со всем этим примириться. Что же это выходит, – возмущался старый солдат, – столько людей полегло в боях, море крови пролито, такие ребята не вернулись с фронтов, а тут подлецы наживаются на людском горе! Да где же это видано? Твердая власть в этом отдаленном от больших дорог местечке еще не установилась. Законы нынче что дышло. То и дело вокруг гуляли банды. Менялись правители, деньги, песни, порядки, а торгаши тем временем наживались.
И это мучило отца Кивы, не давало покоя. Хотя он был тихий, скромный человек, но стоило ему увидеть непорядок, столкнуться с подлостью – краснел, бледнел и нередко пускал тут же свои костыли в ход. Немало пострадало от него торгашей, фальшивых людишек. Бедняки, солдатки, ремесленники относились к солдату-инвалиду с особым почтением, а дельцы боялись его пуще смерти, сторонились, как могли.
Только сынок, Кива, ничуть не боялся отца.
Он отлично понимал, что отец на него не обрушится, пальцем не тронет. Как-никак – сирота. Остался без матери. Не познал по-настоящему детства.
И он чувствовал себя вольной птицей.
Ко всем своим достоинствам, Кива Мучник, мой дружок закадычный и сосед, обладал красивым голосом. И, в отличие от нас, местечковых ребятишек, не был стеснительным. Как-то заявился к нам старый цыган с шарманкой и общипанным попугаем, который орал истошно: «Попка дурак! Попка дурак!»
Старик бродил по. дворам, по тупикам, и люди бросали ему в шапку кто что мог – то монету, то кусок хлеба, картошку, яблоко.
Мы оравой ходили за цыганом, и нам не надоедало выслушивать сотни раз немудреный и скупой репертуар деревянной коробки и обыденную фразу попугая: «Попка дурак! Макар дурак!»
Спустя два-три дня цыган заметил, что интерес к его искусству резко падает, и тут он увидел Киву Мучника, услышал, как он напевает. Парнишка запел полным голосом, и цыган просиял.
Он пришпорил к своей шарманке маленького певца, и снова появились толпы зевак, дела у цыгана заметно поправились.
Кива Мучник, стоя рядом с попугаем, пел песни о войне, да так пел, что солдатки обливались горькими слезами, заламывали руки, охали и ахали. Где этот сатана нашел такие траурные песни? А многие уверяли, что он их сам придумывает.
А тем летним рассветом, когда армия Буденного шла через наш городок, направляясь на польский фронт, к Варшаве, Кива Мучник взобрался на огромный ящик, стоявший у широкого шляха, по которому двигались уставшие, измученные буденновцы – кто на конях, а кто на повозках, тачанках, и наш юный певец запел во весь голос:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это!
За его трогательную песню буденновцы щедро вознаграждали Киву: бросали ему с тачанок, с седел что попадалось под руку – краюху ржаного хлеба, кусок сахару, пачку махорки, папиросу, а кто-то, заметив его залатанную рубаху, бросил ему старенький простреленный суконный френч и пару сильно поношенных сапог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
И несмотря на то, что я никогда не бросал слов на ветер, мне все же в то тяжелое время довелось нарушить клятву и стать артистом. Правда, всего лишь на один день.
И виновником этого был не я, – я бы никогда не нарушил клятвы, – а мой закадычный дружок и товарищ Кива Мучник, соседский парнишка.
Это был разбитной малый, стремительный, ловкий, языкатый. Уже одно то, что он был старше нас на целый год, служило ему поводом командовать всеми нами, и слово его для всех нас было законом. Ребятишки с нашей улицы относились к нему с особым почтением, так как он много читал, знал множество удивительных историй и рассказывал их нам частенько. Мы забирались в чужие сады, набивали полные пазухи яблок, груш, слив, а затем целой ватагой убегали в загородный парк, забирались в «дубивку», поглощали без конца зеленые фрукты и слушали душераздирающие истории, которые нам рассказывал Кива Мучник. Чем, скажите, плохо? Благодать!
При этом надо отметить, он прибавлял много отсебятины, пользуясь своей фантазией, и однажды был уличен кем-то из наших ребят, читавших книгу, о которой он говорил. И мы крепко избили рассказчика, чтобы не завирался впредь, а рассказывал точно так, как дяденька писатель написал.
Но он за это на нас не был в обиде. Подумаешь, поймал несколько зуботычин от малышей – не велика беда!
Уважали мы его, вернее, относились к нему немного с завистью; в хедер он ходил, когда вздумается, уроков дома не делал, всегда опаздывал, за что учитель частенько поколачивал его.
В отличие от всех нас он ел сало при всем честном народе и даже гордился этим. В синагогу его и калачом, бывало, не заманишь, даже когда надо было читать поминальную молитву по умершей матери.
Кива Мучник никого не боялся, даже самого бога, что в те годы считалось довольно-таки большим подвигом.
И в самом деле, кого было бояться?
Матери у него не было. Отец недавно вернулся с войны пришибленным, молчаливым, нелюдимым после тяжелой контузии. Ко всему он передвигался на костылях, все время имел дело с врачами, больницей, и у него не было времени, да и желания, воспитывать отбившегося от рук сыночка.
За мальчишкой присматривала маленькая тщедушная бабушка, которая боялась повысить голос на парнишку. Все время угрожала, что пожалуется отцу, если бог даст он вернется с войны целым и невредимым. Бог таки дал, отец – известный столяр и плотник – с войны вернулся, но не целым и не невредимым… К тому же с одним простреленным легким. И кричать на сына или того хуже – избивать его у него не было ни желания, ни сил. Парнишка бегал чуть не голышом, босым и голодным, так еще не хватало, чтоб ко всему этому его колотили.
И парнишка вел себя, как ему заблагорассудится, ходил куда вздумается и с кем придется.
Соседи очень жалели его. А как же было не жалеть, когда долгие годы он рос без отца, а бедная мать-солдатка, которая перебивалась с хлеба на квас, зарабатывая шитьем на кусок хлеба, была убита во время погрома?
И соседки, как могли, подкармливали Киву, следили, чтобы его никто не обижал. Носили бедняжке все, что попадалось – краюху хлеба, миску супу, пару помидоров, а кто-то подарил рубашку, пару старых башмаков в заплатах. Позаботиться о нем было явно некому.
Учитывая все это, наш Кива Мучник чувствовал себя хозяином своей судьбы. И что бы он ни вытворял, все для него сходило с рук. Кто же такого не пожалеет?
2
Когда отец пришел немного в себя, он собирался было единственного сыночка прибрать к рукам, но увлекся ни с того ни с сего общественными делами.
Местная местечковая знать, жулики всякого рода, торгаши терзали, грабили несчастных солдаток, сирот, не давали беднякам головы поднять. А лавочники-мясники взвинчивали цены так, что простой смертный не в состоянии был купить кусок мяса на праздник. Вздорожали мука, рыба, мыло, соль. За все это драли три шкуры.
А отец Кивы не мог со всем этим примириться. Что же это выходит, – возмущался старый солдат, – столько людей полегло в боях, море крови пролито, такие ребята не вернулись с фронтов, а тут подлецы наживаются на людском горе! Да где же это видано? Твердая власть в этом отдаленном от больших дорог местечке еще не установилась. Законы нынче что дышло. То и дело вокруг гуляли банды. Менялись правители, деньги, песни, порядки, а торгаши тем временем наживались.
И это мучило отца Кивы, не давало покоя. Хотя он был тихий, скромный человек, но стоило ему увидеть непорядок, столкнуться с подлостью – краснел, бледнел и нередко пускал тут же свои костыли в ход. Немало пострадало от него торгашей, фальшивых людишек. Бедняки, солдатки, ремесленники относились к солдату-инвалиду с особым почтением, а дельцы боялись его пуще смерти, сторонились, как могли.
Только сынок, Кива, ничуть не боялся отца.
Он отлично понимал, что отец на него не обрушится, пальцем не тронет. Как-никак – сирота. Остался без матери. Не познал по-настоящему детства.
И он чувствовал себя вольной птицей.
Ко всем своим достоинствам, Кива Мучник, мой дружок закадычный и сосед, обладал красивым голосом. И, в отличие от нас, местечковых ребятишек, не был стеснительным. Как-то заявился к нам старый цыган с шарманкой и общипанным попугаем, который орал истошно: «Попка дурак! Попка дурак!»
Старик бродил по. дворам, по тупикам, и люди бросали ему в шапку кто что мог – то монету, то кусок хлеба, картошку, яблоко.
Мы оравой ходили за цыганом, и нам не надоедало выслушивать сотни раз немудреный и скупой репертуар деревянной коробки и обыденную фразу попугая: «Попка дурак! Макар дурак!»
Спустя два-три дня цыган заметил, что интерес к его искусству резко падает, и тут он увидел Киву Мучника, услышал, как он напевает. Парнишка запел полным голосом, и цыган просиял.
Он пришпорил к своей шарманке маленького певца, и снова появились толпы зевак, дела у цыгана заметно поправились.
Кива Мучник, стоя рядом с попугаем, пел песни о войне, да так пел, что солдатки обливались горькими слезами, заламывали руки, охали и ахали. Где этот сатана нашел такие траурные песни? А многие уверяли, что он их сам придумывает.
А тем летним рассветом, когда армия Буденного шла через наш городок, направляясь на польский фронт, к Варшаве, Кива Мучник взобрался на огромный ящик, стоявший у широкого шляха, по которому двигались уставшие, измученные буденновцы – кто на конях, а кто на повозках, тачанках, и наш юный певец запел во весь голос:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это!
За его трогательную песню буденновцы щедро вознаграждали Киву: бросали ему с тачанок, с седел что попадалось под руку – краюху ржаного хлеба, кусок сахару, пачку махорки, папиросу, а кто-то, заметив его залатанную рубаху, бросил ему старенький простреленный суконный френч и пару сильно поношенных сапог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14