Короче говоря, у Кивы осталось самое драгоценное, что было в бродячем театре, но их заботы – не его заботы…
Время мчалось, словно его кто-то подгонял.
Отчаянно волнуясь, мы стояли в углу за занавесом, измазанные, как черти, сажей, с напяленными париками, налепленными бородами, пейсами, усами, наряженные черт знает во что, и взгляни на нас в это время родная мать – она нас не узнала бы!
Кива Мучник метался от одного артиста к другому, давая последние указания и наставления.
Как будто можно было бы уже дать занавес и начать играть, даже суфлер уже сидел в углу, накрытый собачьей будкой. Но тут Кива побежал к дверям конюшни посмотреть, как раскупают билеты.
В длинном неуклюжем лапсердаке и ермолке на макушке, с длинной седой бородой и пышными бровями, весь измазанный сажей, румянами, стоял наш главный и ругался последними словами с непослушной публикой.
Со всех сторон шли сюда семьями и в одиночку, как к себе домой. Никто из публики и не думал покупать билеты. «Что ж мы будем тратить деньги, – говорили люди, – раньше посмотрим, как эти босяки будут играть. А вдруг никуда не годится ихняя игра!..»
Кива упирался. Никого без билета не пропустит, хоть бы театр весь горел. Билеты надо брать. Кива должен артистам платить. Да и расходы…
– Что? Билеты? – возмутились грузчики и бендюжни-ки, которые пришли с женами и детьми. – А дули не хочешь, Кива? Или лучше пару пинков в бок? У кого ты спрашиваешь билеты? А когда вы, байстрюки, цепляетесь за наши колымаги и мы вам швыряем таранки, а вы хватаете из мешков соль, то мы с вас билеты спрашиваем? А ну-ка, отступись, ибо сейчас получишь!
– Эй, чудик, отойди и не морочь головы! – поддерживали грузчики, которые пришли навеселе и от которых несло за версту водкой. – Ты что же, хочешь нам продать кота в мешке? Если ваши фокусы-мокусы нам понравятся, тогда возьмем билеты: тут же платим наличными, сколько скажешь, если же нет – отлупим как Сидорову козу.
Сапожники и портные тоже были не лучше, и бедный Кива стоял со своими билетами в руках и чуть не плакал. Хоть бы кто-нибудь для смеха взял билет. А стойло, то бишь зал, уже было переполнено. Требовали начинать.
Кива оглянулся вокруг и понял, что ничего ему не удастся сделать. Нужно начинать. Ибо его, чего доброго, могут еще побить, и тогда вообще некому будет играть…
Он отошел от дверей. С минуту стоял и чесал затылок. Что ж это будет? Труппа его горит. Погибло мороженое, обещанное артистам. О котлетах уже и говорить не приходится. Ему только не хватает того, чтобы обмануть ребят и вместо мороженого за их труды показать им шиш.
А стойло тем временем гудело. Публика требовала начинать. Тут и так дышать нечем. Как могли здесь жить лошади балагулы Файвиша – никто не представлял. Правда, ребята убрали, но, видно, лет десять еще будет чувствоваться здесь запах навоза и конского пота.
– Эй, артисты, начинайте скорее! Да покороче! – орали бендюжники. – Чего долго канителиться?
Убитый горем, отправился на сцену Кива. Он не мог ребятам в глаза смотреть. Они и так по его виду поняли, что касса пуста. А играть просто так у них нет ни малейшего желания. Вот они сдерут с себя бороды и пейсы, снимут парики, и пусть он сам играет.
Кива был в обморочном состоянии. Подумывал было уже, что надо снять с себя ермолку и лапсердак, бороду и усы и через чердак осторожненько бежать куда глаза глядят. Но тогда он должен будет навсегда покинуть родной городок.
Да, мы еще никогда не видели нашего Киву таким удрученным и несчастным, как в эту минуту. Он кивнул на грохочущий зал – мол, смотрите, ребята, что там публика вытворяет. Придется играть, иного выхода нет. А что касается мороженого и прочего – то после спектакля что-нибудь придумаем. Он, как им известно, своих товарищей не обманывал никогда.
И Кива Мучник взял себя в руки, оглянул нас, как полководец осматривает свое доблестное войско перед боем, и кивнул нам, чтобы раздвинули занавес.
Увидев нас в длинных балдахинах с бородами и пейсами, чудовищными головными уборами, измазанных сажей, глиной и еще черт знает чем, публика подняла нас на смех.
Такое началось в стойле, что мы, несчастные, не знали, куда деваться.
Наш театр чуть не разлетелся от смеха и хохота, от чудовищных выкриков.
Со всех сторон на нас тыкали пальцами:
– Ой, горе мое! – кричала старушка. – Могу поклясться, что тот разбойник в ермолке это никто иной, как наследник шапочника Лейбуша.
– А этот длинный, с рыжей бородой – сынок солдатки Баси!
– Кто их так нарядил? На чертей похожи!..
– Гляньте, и девчонки там с этими босяками! И как это матери их пустили? Парни – еще куда ни шло, но девчонки…
– Эй, артисты соломенные, начинайте! Спите скорее – подушка нужна! – кричали бендюжники и громко смеялись. – Поехали, скоро нам спать пора!
Мы стояли как пришибленные. Мы – это и есть артисты, кому адресованы были все эти возгласы и колкости. Стояли, чуть не проваливались со стыда. Лица наши пылали, мы не знали, куда деваться от такого немилосердного приема.
Кива тут же понял, что все пошло прахом и никто из нас не сможет рта раскрыть, чтобы высказать то, что суфлер начнет нам кричать из своей будки. Он понял, что артистов как таковых у него уже нет и надо всю тяжесть взвалить на свои бедные плечи. Он нам подмигнул: ребята, не унывайте, мол. Стойте как вкопанные, остальное уж я сделаю…
И он бодро шагнул к краю сцены, которая заскрипела под ним, чуть не перевернулась, и громко крикнул:
– Тихо, люди! Спокойно сидите. Начинаем! Мало того, что никто билета не брал, так вы еще галдите. Нехорошо так! Тихо!
И, прокашлявшись на весь зал, он начал петь. И его божественный голос зазвучал так, что мог камень растрогать.
Над горой, под горой голуби летают, голуби летают,
Годы сгинули мои, годы сгинули мои, радости не знают!
Запрягите, братцы, мне темно-карих скакунов,
И помчим, родные, и помчим, родные,
Может, я еще верну годы молодые.
Может, я еще верну годы молодые.
Я их встретил на мосту, над рекой широкой.
Над рекой широкой. Годы, годы, воротитесь
Из дали далекой! Годы, годы, воротитесь
Из дали далекой!
Нет, нет, не придем, нет, мы не согласны, нет.
Мы не согласны. Надо было нас беречь, а не
Жечь напрасно. Надо было нас беречь,
А не жечь напрасно!
Затаив дыхание, люди слушали песню, восторгаясь голосом юноши. Когда он кончил петь, все громко захлопали, требуя петь еще.
Кива стоял и кланялся, а стойло не переставало гудеть.
И вдруг раздался грубый голос:
– Гей, Кива, эту песню мы уже слыхали, когда ты пел с шарманщиком. Давай лучше пой «Свадьба была в казарме, а ротный дядька тоже был при сем…»
– Давай про любовь!
– Нет, про сиротку Хасю!
– Зачем тебе драть глотку! – раздался голос с другого конца стойла. – Давай лучше танец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14