Но помимо этих двух областей – озера и островов – в парке, который не только пригрезился Дону Альфонсо, но и явился блистательным осуществлением этой грезы, было еще более диковинное место, хотя на первый взгляд могло и не показаться таким. Речь идет об огромной мраморной беседке – ее название «Глориета», сам не знаю почему, представляется мне сегодня по-опереточному уменьшительным от «глории» Дона Альфонсо Муньоса Касаса, – о единственно возможном во славу его монументе. Беседка возвышалась на широкой площадке, которая была покрыта бледно-голубой, чистой, необожженной мозаикой из каменной крошки. Белейший, с небольшим закруглением купол покоился в вышине на капителях высоких колонн. Словно прозрачное посверкивающее насекомое село на миг в случайном месте и с чисто царской снисходительностью позволяет мгновение полюбоваться бесподобным цветом своих чешуек. Такой была «Глориета» с ее высокими легкими колоннами, сквозь которые можно было видеть, как белопенные волны разбиваются о далекий берег. Но, приблизившись, ты испытывал в душе разочарование, словно бы мутный и милый прилив дней, схлынув, обнажал скрытый, будничный остов жизни, безучастный и счастливый своим содружеством с застывшей чистой линией. Все здесь вымыла и лишила малейшей капли чувства непорочная и страшная госпожа Геометрия. Порою казалось, будто диковинное это творение начинало томиться и шевелиться, так что хотелось бежать от приступа тошноты, вызванного этим чудом.
Если во внешнем виде парка неизменно царила самая неукоснительная сдержанность, то внутри дом был истинным средоточием кошмаров. Казалось, что Дон Альфонсо возводил дом по мере того, как тот являлся ему в бреду. Широкие коридоры вели в никуда. Их полы и потолки были из темной каобы, на равномерном расстоянии друг от друга обнаруживались старые, потемненные пылью холсты в золотых рамах, и коридоры эти долго петляли, чтобы влиться затем в другие коридоры, также повитые забытьём, и все это, когда уже не оставалось надежды, оканчивалось тихим полумраком какой-нибудь залы рядом с верандой, откуда долетал свет, холодный и даже лунный из-за того, что ему приходилось просачиваться сквозь бесчисленные тонкие веточки вьюнка. Если бы можно было предположить, что вся эта густая архитектура, вся эта эбеновая растительность, вырезанная на мебели в виде жаркого сплетения тяжелых листьев, и густота воздуха, который в некоторых углах отдыхал на предметах, как физическое тело, как паутина, если бы вероятно было предположить, что все это, зримо контрастируя продуманному устройству парка, тайно отвечает одной из невинных амбиций Дона Альфонсо, положим, прослыть передовым человеком, ученым психоаналитиком, который вследствие тонкой своей изысканности начал широко исследовать подспудный механизм века, тогда можно было бы думать, что светлоглазый старичок знает секрет некоего таинственного рычага (не он ли был посвящен в тайну всего и вся?), при помощи которого может по собственной воле и в мгновение ока выпрямить изогнутые коридоры, придав им их настоящую, разумную форму, или включить скрытые вентиляторы, которые разогнали бы тяжелый воздух и в конце концов показали бы всем, что темные картины были в действительности светлыми окнами дома.
Я сказал, что у Дона Альфонсо были светлые глаза, и, возможно, эта обмолвка заставит думать, что у меня с ним в ту пору были короткие отношения, а это никоим образом не соответствует действительности. Дона Альфонсо, министра, сперва – внутренних дел, а затем – содействия развитию, могли лицезреть, так сказать, лишь немногие «посвященные», и слово это проливает свет, помимо всего прочего, на еще одну интересную сторону его жизни, ибо он был Верховным Магистром тайного, им же учрежденного ордена, который в своей весьма своеобразной несообразности объединял наисложнейшие физические упражнения с наипростейшими постулатами прикладной психологии для наиболее точного исполнения основной максимы этой секты, висевшей в золотой рамке над столом Дона Альфонсо: mens sana in corpore sano. Ему нравилось повторять ее, словно всесильное заклинание, в трудные моменты. Вечера, когда мы наносили визиты Донье Алисии, мы проводили в соседствующей с верандой зале, уже упомянутой мной, в старых креслах с плетеными сиденьями, ветхих от долгого пользования, постигших, после того как бессчетные годы пропитали их своей мглою, искусство превращать свою неподвижность и безмолвие в своего рода участие, пылкое, учтивое и одновременно свойское участие во всем, о чем говорят гости, – в эти вечера Дон Альфонсо ни разу не показывался.
Да будут благословенны часы, которые мы, почти безмолвствуя, провели там, будто погруженные в спокойное золочение сумерек, омытые ими и переполненные их свежестью, словно какие-нибудь хрупкие античные сосуды! У Доньи Алисии были черные как смоль длинные и мягкие волосы, тонкие, нежные руки, очень белая кожа. Говорила она так, словно боялась разбудить кого-то, спящего вечным сном, ее жесты были их собственным отражением в едва тронутой ветерком заводи. Ее фигуру чуть скрадывало светлое струение золота, просеянного завесою вьюнков, – в подводном гроте залы она была прозрачной медузой. Исподволь понижая голос, мы подстраивались к ее голосу, чтобы, не дай бог, не разбудить вечноспящего. Дон Альфонсо ни разу не заглянул к нам.
Где он находился в это время – в своей оружейной, почти в подвале, до самых сводов пропитанном сумрачным ароматом сосен? Или в библиотеке, словно изваянный холодным светом, падавшим из слухового окна, окаменевший в последних понадобившихся ему жестах, – мраморная статуя самому себе? Изломанная конструкция дома разносила отзвуки голоса в самые невероятные места: говоривший в подвале при благоприятном направлении сквозняка мог быть услышан в излуке коридора на втором этаже, где-нибудь под умащенным пылью и мглой холстом, увековечившим агонию сумерек над сельским поместьем. И поэтому, хотя он никогда не выходил к гостям и даже его тень не мелькала в дверях, с удивлением, которое граничило с ужасом, мы обнаруживали его присутствие, когда ближе к ночи (в эту пору воздух густел до того, что спадал с безоблачного темного неба будто тяжелые складки темного старого бархата, чьи края были резко откромсаны светом лампы) его тихий смех вдруг отзывался на что-то, о чем мы говорили, или другой раз врывался, словно насмешка, в какой-нибудь печальный рассказ. Подобным же образом беседа Дона Альфонсо с его невидимым визитером перемешивалась с нашей беседой или безмолвием, превращаясь в сплошное наваждение. Пока вдруг мы снова не убеждались, что фонтан на дворе все еще не унял своих славословий.
Более близкие контакты с персоной Дона Альфонсо, насколько я помню, совершались в ту пору через посредство его друга и доверенного лица – доктора Леона Корралеса Пососа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41