Напрасно зовет.
Я лишился мыслей, лишился слез, лишился пути. Мне никуда не надо идти, но я иду, где-то остался след мертвого Харуна.
Под невысоким каменным мостом текла моя река, за нею мертвая земля. Я никогда не ходил по нему, кроме как взглядом, здесь оканчивалась чаршия, и городок, и жизнь и начинался недолгий путь к крепости.
Брат прошел здесь и больше не вернулся.
С тех пор я часто мысленно шел от каменного моста к громоздким дубовым воротам, прерывавшим сизые стены. Я шел как во сне во время этих веображаемых прогулок, дорога всегда была пустынной и свободной, чтоб я легче мог пройти, терзаемый мыслями. Ворота были целью, дорога отовсюду подводила к ним, они стали олицетворением печали, триумфальной аркой смерти. Я видел их в мыслях, во сне, во время приступов ужаса, я ощущал их мрачный призыв и неутолимый голод. Я поворачивался и бежал, а они смотрели мне в затылок, манили, поджидали. Как потемки, как бездна, как избавление. За ними – тайна или пустота. Здесь начинаются и завершаются вопросы, для живых начинаются, для мертвых завершаются.
Впервые я реально иду по улице моих бесконечных ночных мучений, неуверенный во встрече с ними. И в самом деле, дорога пустынна, как я желал и себе ее тогда представлял, а теперь мне безразлично, даже хотелось бы, чтоб она не была столь пустынной, как кладбище. Она смотрит на меня зловеще, угрюмо, злобно, словно утверждая: все-таки ты пришел! Тревожит этот переход в ничто, убивает даже ту чуть печальную храбрость, что зовется безразличием. Хотелось бы не видеть, чтоб уменьшить тревогу и трепет в душе, но все видно: и вражда безлюдной улицы, и жуткие ворота в преддверии тайны, и глаза невидимого часового в крохотном глазке входа. Их я не видел в своих мыслях тогда, когда мне предстояло идти, существовали лишь ворота и улица перед ними, канат к другому берегу.
– Чего тебе? – спросил часовой.
– Сюда кто-нибудь приходил один?
– Ты пришел. У тебя есть кто-нибудь в крепости?
– Есть, брат. Арестован.
– Чего тебе?
– Могу ли я увидеть его?
– Увидишь, если тебя тоже посадят.
– Могу я принести передачу?
– Можешь. Я отнесу.
Как безумец, я возвращал назад время, оживляя убиенного, еще не убиенного, я только лишь узнал, что он арестован, и сразу пришел расспросить о нем, по-человечески, как брат, нет ни страха, ни стыда, еще существует надежда, его скоро отпустят, отнесут от меня передачу, он будет знать, что он не одинок, не покинут, у ворот стоит родной брат. Ни башни, ни часовые, ни страхи не помешали ему прийти, он пришел, я пришел, он на пятнадцать лет моложе меня, я всегда заботился о нем, я привез его в город, эй, люди, как же мне покинуть его в самую трудную минуту, повеселеет его опечаленное сердце, когда он узнает, что я спрашивал о нем. Никого из близких, кроме меня, нет у него, неужели я его тоже обману, зачем? Во имя чего? Смотрите на меня с подозрением, гневайтесь, качайте головами, мне безразлично, я здесь, я не отрекаюсь от родства, ближе которого нет, распинайте меня, если хотите, за эту любовь, неужели можно ей противостоять? Я пришел, брат, ты не один.
Поздно. После всего, что произошло, и всего, что пока не произошло, я могу только прочесть над ним заупокойную молитву в надежде, что она догонит его и ему понадобится, быть может.
Горькой была эта молитва, иной, чем я обычно произносил над покойниками. Она касалась только нас двоих – меня и его.
Прости, брат, мне, грешному, за эту позднюю любовь, я думал, что она существовала лишь до тех пор, пока была нужна, теперь, когда она никому, даже мне, не может помочь, она пробуждается. И я не знаю, любовь ли это или напрасный возврат. Только я у тебя еще оставался, кроме наших могил дома, теперь никого больше нет ни у тебя, ни у меня, ты потерял меня прежде, чем я тебя, или, может быть, нет, может быть, ты думал, будто я стою перед этими окованными воротами, как стоял бы ты из-за меня, может быть, до последней минуты ты надеялся, что я помогу тебе, и слава богу, что ты мне так верил, тебя не охватил бы страх перед окончательным одиночеством, когда нас все покидают. Но если ты знал обо всем, да поможет мне бог.
– Чего ты шепчешь? – спросил человек по ту сторону ворот.
– Читаю молитву по покойнику.
– Ты прочти молитву по живым, им потруднее.
– Ты многое видел, тебе следует верить.
– Только мне и дела до того, захочешь ли ты мне поверить.
– Сколько людей вошло в эти ворота?
– Больше, чем вышло. И все на счету.
– Где на счету?
– Наверху, на кладбище.
– Скверно ты шутишь, друг.
– Они шутят. И ты шутишь. А теперь убирайся.
– Неужели ты должен быть грубым, раз ты на этом месте?
– Неужели ты должен быть глупым, раз ты на этом месте? Иди сюда, переступи порог, с ладонь расстояния, и сразу заговоришь по-другому.
С ладонь расстояния всего лишь, и сразу все станет иным.
Стоило бы привести сюда людей посмотреть на эту ладонь, чтоб они возненавидели ее. Или нет, скрыть ее нужно от людей, никогда не приводить их сюда, до тех пор, пока силой не приведут, чтоб не таили они свои мысли и не делали мерзким каждое свое слово.
Я шел обратно, опустив в землю взгляд, ища на неровной мостовой то, что не зарастает травой, следы ног, место, где он в последний раз стоял вне крепостных стен. Никакого следа не осталось больше от него на свете. Все, что уцелело, все во мне.
Затылком я ощущал, как пронзают меня ворота щелями каменных глаз, прожгут они меня насквозь, алчущие.
Я находился на рубеже смерти, у ворот судьбы, не узнав ничего. Узнает тот, кто входит, но ему не дано рассказать об этом.
Люди могли бы сообразить, что это единственные ворота смерти, пускай нас пустят внутрь, толпой, зачем ждать случая и роковой минуты.
Однако эта безумная мысль служила лишь защитой от того несказанного ужаса, который охватил меня, попыткой за общей мукой не увидеть свою собственную. Я пошел искать последний след убиенного, а оказался на его похоронах, без него, без кого бы то ни было, одинединственный, не намереваясь этого делать, не зная, почему необходимо, чтоб я пришел сюда помянуть его, мертвого. Может быть, потому, что это самое печальное место в мире и молитва о покойниках здесь нужнее всего. Может быть; потому, что это самое ужасное место в мире и необходимо преодолеть страх и здесь помянуть убиенного. Или же потому, что это самое гнусное место в мире и поминание бывшего себя может здесь оказаться жутким прозрением. Я не искал его, а вот так вышло; мне это не нужно, но иначе я не могу.
У входа в город стояло человек десять, они ждали меня, словно я возвращался с того света. Смотрели на меня неподвижные, глаза их были спокойны, но они не сводили их с меня, возложив на меня тяжесть, много их на моем лбу, здесь их гнездовье, я начну спотыкаться. Я не знал, для чего они пришли, не знал, почему преградили дорогу, чего ждут, не знал, как мне поступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112