Но тут вмешался Вергилий: «Timeo Danaos et dona ferentes» [7] – Надо было признать, что греческое происхождение этой манны небесной делало ее подозрительной: в этом, несомненно, следовало усмотреть предостережение богов Олимпа.
Раздевшись догола, я посмотрел на себя в большое зеркало. Дело было яснее ясного: менять требовалось абсолютно все. Подправить лицо? Оно покажется неуместным на уродливом теле, все недостатки которого будут сильнее бросаться в глаза. Привести в порядок тело? Лицо будет выглядеть еще безобразнее. Мое уродство, при всей его исключительности, было хотя бы равномерно распределено.
Короче, операция нужна была глобальная – или никакой. Но, даже если ненавидишь себя с головы до ног, решиться целиком сбросить свою земную оболочку непросто. Я как-никак два десятка лет прожил в этой шкуре и не мог к ней не привязаться. Если совсем ничего не останется от меня нынешнего, будет ли это равносильно моей смерти?
??? новое тело по-настоящему моим? Если уберут все его изъяны до последнего, не окажется ли???
Для меня вопрос стоял не нравственный, а чисто метафизический: до какой степени человек может преобразиться и при этом остаться собой? Единственное, что мы знаем наверняка о смерти, – это то, что не будет нашей телесной оболочки. А что именно станет тому причиной – скальпель или черви, – быть может, и не принципиально.
Риск был велик. А вдруг назавтра после операции я пойму, что, отказавшись от своего тела, убил Эпифана Отоса? Будучи неисправимым спиритуалистом, я боялся получить столь вопиющее доказательство превосходства материи над духом.
К этим опасениям онтологического порядка прибавились и вполне тривиальные соображения: у каждого есть привычки. Я чувствовал себя комфортно в моем уродстве, как в домашних тапочках, – по той простой и единственной причине, что оно было мне по душе, как обувь бывает по ноге. Всегда хочется надеть старые башмаки, пусть в них уже неприлично выйти на люди, зато насколько удобнее ногам!
Дальше развить обувную метафору не вышло: ведь если стоптанные туфли можно не выбрасывать, то свою прежнюю наружность в шкаф не спрячешь. А что, если новая придется не впору моей душе, и так до самой смерти?
Вдобавок я был немного фаталистом, и это тоже меня удерживало – хотя, может быть, я просто скрывал от себя свою лень. Настрой этот был сродни унынию и беспечности одновременно: «Такая у меня судьба. А значит, надо нести свой крест и подчиняться воле богов. Все равно никуда от этого не денешься, так лучше расслабься, пожми своими жуткими плечами и принимай все как есть».
Так я отказался от пластической операции. Бедные хирурги, они не знают, как много потеряли. Я никогда не жалел об этом решении. Экономия вышла такая, что я смог не работать много лет. Однажды Этель спросила меня, чем я занимаюсь. Я ляпнул наобум, что ищу работу. Вскоре после этого я обнаружил, что наследство на исходе и работа мне действительно вот-вот понадобится.
Какая? Вопрос был не из легких. Я не имел ни образования, ни профессии, ни каких бы то ни было талантов. Мечтал только о любви. Я был не из тех, кому работа необходима для душевного спокойствия: праздный образ жизни вполне устраивал меня.
Окончив лицей, я из любопытства походил на курсы изучения сам-не-знаю-чего – ей-богу, не вру, я так и не понял, о чем вещали преподаватели. Более того: какова бы ни была объявленная тема лекции, мне казалось, что я слышу всегда один и тот же треп. Такое недифференцированное познание было, на мой взгляд, подозрительным и – главное – скучным; оно обрыдло мне, как лапша на воде.
Тут как раз свалилось дядюшкино наследство, и я зажил е счастливом бездействии. Львиную долю моего времени занимали с тех пор чтение и кино. Если бы мне пришлось заняться саморекламой и сочинять документ, помпезно именуемый curriculum vitae, текст получился бы предельно кратким:
«Эпифан Огос
родился в 1967
жизненный опыт: толстые книги и темные залы»
Уж конечно, у работодателей я буду нарасхват! Особенно когда они увидят мою рожу.
Мне повезло: время было самое подходящее для лодырей и недоучек вроде меня. От умников с кучей дипломов шарахались; трудяги с богатым профессиональным опытом были и вовсе не в чести. У меня же было самое среднее образование и прочерк в графе «предыдущие места работы», так что мне смело могли платить по минимуму.
Действительно, все двери были бы открыты передо мной, не будь я таким уродом.
Как-то я пришел на собеседование в большую финансовую компанию. Я претендовал на должность младшего курьера: возить по этажам тележку с почтой и раздавать письма адресатам. Я был единственным желающим занять это достойное и завидное место. Однако мне отказали.
Я имел дерзость спросить, почему меня не берут.
– Мы думаем, что вам не хватает квалификации для этой работы.
– Она не требует никакой квалификации.
– Мы не можем позволить себе нанять человека, не соответствующего должности.
– А почему вы считаете, что я не соответствую?
Неловкая пауза. Наконец один нашелся:
– Вам двадцать девять лет, и у вас нет никакого профессионального опыта.
– Тем лучше для вас: можете мне меньше платить.
– Не в этом дело; по-вашему, нормально, что вы в ваши годы ни дня не работали?
Мне не хотелось говорить о наследстве.
– Я ухаживал за престарелой матушкой (ложь: она умерла десять лет назад). В чем же проблема?
– Вас наверняка будет труднее обучить, чем человека, начавшего свой трудовой путь в юном возрасте.
Я расхохотался:
– О каком обучении вы говорите? Велика премудрость – развозить почту!
– Почему вы хотите получить эту работу, месье Отос?
– Потому что мне нужно на что-то жить.
– Вы должны нас понять: мы не можем взять человека, который признается в своей меркантильности. Нам нужны люди с идеалами.
– Чтобы развозить почту, необходимо иметь идеал?
– Только не надо цинизма, месье Отос.
– Это вы циничны, а не я. Вы отказываете мне в работе под самыми что ни на есть надуманными предлогами. Хоть бы сказали мне истинную причину!
– И какая же, по вашему мнению, истинная причина? – спросил меня тоном учителя один из этих типов.
– Я не собираюсь заниматься самокритикой. Я хочу, чтобы хоть один из вас троих набрался смелости и сказал откровенно, на каком основании мне отказано.
Молчание.
– Вы понимаете, что, скрывая это от меня, проявляете немыслимую жестокость? Если вы не решаетесь даже назвать мою проблему, нетрудно догадаться, насколько она серьезна.
– О какой проблеме вы говорите, месье Отос?
– Если вы притворяетесь, будто не видите ее, это еще хуже.
Молчание.
– Постойте, я догадался. Если вы назовете вещи своими именами, я буду вправе подать в суд, да? Поэтому вы молчите?
– Мы не понимаем, о чем речь, месье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28