Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.
Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: её неземная красота затмевала разум.
Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, утончённая цивилизацией, элегантностью и умом, смешивалась в ней с кровью американских индейцев её матери, с дикой поэтичностью человеческих жертвоприношений и прочих замечательных варварств, которые я до сих пор ей наивно приписываю. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было отчего упасть замертво.
И девочка хорошо знала это.
В тот день во дворе школы я не смогла удержаться и не сказать ту классическую фразу, которая в моих устах звучала, как нечто новое и бесконечно искреннее:
— Ты так красива, что ради тебя я готова на все.
— Мне это уже говорили, — равнодушно заметила она.
— Но я правду тебе говорю, — сказала я, прекрасно понимая, что в моём ответе был намёк на недавнюю историю с Фабрисом.
Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: «Думаешь, ты меня задела?»
Потому что надо признать, насколько безутешен был француз, настолько равнодушна была итальянка, подтверждая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.
— Значит, ради меня ты сделаешь всё, что угодно? — весело спросила она.
— Да! — ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое худшее.
— Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.
Задание показалось мне очень лёгким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я ещё больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошёл один из смешных.
Однако, я выполнила своё обещание, я была слишком послушна (слишком глупа), чтобы соврать, и предстала перед Еленой и мальчишкой.
— Все, — сказала я.
— Что? — снизошла она до вопроса.
— Я пробежала двадцать кругов.
— А. Я забыла. Повтори, а то я не видела.
Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной скачке, а не получив то, на что я надеялась, я испытывала большой прилив сил.
— Вот, пожалуйста.
— Хорошо, — сказала она, не обращая на меня внимания. — Ещё двадцать кругов.
Казалось, ни она, ни смешной даже не замечают меня.
Я бегала. В экстазе я повторяла про себя, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.
Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.
После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.
— Повтори.
— Ты помнишь, что я тебе говорила? — смущённо спросила я.
— Что?
— У меня астма.
— Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом, — ответила она с полным равнодушием.
Покорённая, я снова сорвалась с места.
Я не отдавала себе отчёта в том, что делаю. У меня в голове стучало: «Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Это прекрасно. Это достойно тебя и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна» .
Слово «топтать» было мне по душе. Я не увлекалась этимологией, но в этом слове мне слышалось «копыто» и «конский топот», это были ноги моего коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена хотела, чтобы я топтала себя ради неё, значит, я должна раздавить себя этим галопом. И я бежала, воображая, что земля это моё тело и что я топчу его, чтобы затоптать до смерти. Я улыбалась такой замечательной идее и ускоряла свой бег, разгоняясь все больше.
Моё упорство удивляло меня. Частая верховая езда на велосипеде натренировала моё дыхание не смотря на астму. И всё же я чувствовала приближение приступа. Воздух поступал с трудом, а боль становилась невыносимой.
Маленькая итальянка ни разу не взглянула на меня, но ничто, ничто на свете не могло меня остановить.
Она придумала такое испытание, потому что знала, что у меня астма: она и сама не знала, как она была права. Астма? Всего лишь мелочь, недостаток моего организма. Важнее было то, что она приказала мне бежать. И я благословляла скорость, как добродетель, это был герб моей лошади — просто скорость, цель которой не выиграть время, а убежать от времени и всего, что за ним тянется, от трясины безрадостных мыслей, унылых тел и вялой монотонной жизни.
Ты, Елена, ты была прекрасна и медлительна — потому что ты одна могла себе это позволить. Ты всегда шагала так неторопливо, словно затем, чтобы позволить нам подольше полюбоваться тобой. Ты приказала мне, сама того не зная, быть собой, то есть стать вихрем, сумасшедшим метеором, опьяневшим от бега.
На восьмидесятом круге свет помутился в моих глазах. Лица детей стали чёрными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои лёгкие взорвались от боли.
Я потеряла сознание.
Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.
— Ребята сказали, что ты бегала без остановки.
— Я упражнялась.
— Пообещай мне больше так не делать.
— Не могу.
— Почему?
Я не удержалась и всё рассказала. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал о моём подвиге. Я согласна была умереть от любви, но пусть об этом узнают.
Тогда мать стала объяснять мне, как устроен мир. Она сказала, что на свете существуют очень злые люди, которые, в то же время, могут быть очень привлекательными. Она заверила, что если я хочу, чтобы такой человек полюбил меня, то должна вести себя также жестоко, как он.
— Ты должна вести себя с ней так, как она ведёт себя с тобой.
— Но это невозможно. Она меня не любит.
— Стань такой, как она, и она тебя полюбит.
Эти слова не нашли отклика в моей душе. Мне казалось это нелепым: я не хотела, чтобы Елена стала похожей на меня. На что нужна любовь-близнец? Однако, я решила отныне следовать материнским советам, просто ради опыта. Я рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не мог дать глупый совет.
К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.
Во время одной битвы Союзники захватили в плен главу немецкой армии, некоего Вернера, которого нам не удавалось поймать до сих пор, и который казался нам воплощением Зла.
Радости нашей не было предела. Теперь он у нас попляшет. Мы покажем ему, где раки зимуют.
Это означало, что мы сделаем с ним всё, на что мы способны.
Генерала связали, как батон колбасы и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).
Через два часа после интеллектуальной оргии угроз, Вернера сначала отвели на вершину пожарной лестницы и подвесили над пустотой на четверть часа на не слишком прочной верёвке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24