Он мне озвучил двух актеров. Отца из фильма «Чужая белая и рябой», которого играл выдающийся литовский артист, но с очень большим литовским акцентом, и Леня мне его перевел на русский язык, причем сделал это с потрясающим, с блистательным самоограничением. Он делал только то, что делал выдающийся литовец. А вторая вещь, которую он мне тоже помог сделать — Отто Зандер играл в «Трех сестрах» Вершинина. И играл тоже на своем немецком языке, с которого нужно было потом сделать русского чеховского Вершинина, а не Вершинина Штайна, которого привык играть Зандер. И вот Леня, стоял перед экраном, не мог не сказать, он говорит, слушай, какой бред он все-таки несет. Кто? Да Зандер. И стал чеховский монолог пересказывать. Вот посмотри, что он мелет, ты только послушай, что он несет... Это уже на озвучании картины — ну, мог бы промолчать... Не мог. Ему противно было произносить то, что написал Антон Павлович Чехов. И вот, несмотря на то, что все ... вокруг — ах, ох, как же — то, что в нашей душе всегда было, а он как бы... проартикулировал. Леня говорит — не было никогда этого в моей душе, чушь это собачья. Ложь и фальшь. И не может он этого не сказать. Он должен это сказать. То же самое и с самом Зандером — как же он плохо играет! Давай его хоть поправим, что-нибудь подвинтим... А Зандер где-то получил за роль Вершинина премию «лучший Вершинин» всех стран и народов! Леня говорит: «Так в Пензе у нас не играют». Зачем это ему — конечно не затем, чтобы унизить Зандера, он не мог этого не сказать, потому что у него возник живой контакт с материалом. Он не мог фальшиво играть, прикидываться, что ему все это очень нравится, он переламывал себя из дружбы ко мне. Никому никогда в жизни не стал бы делать эту работу — но, переламывая себя, он не хотел быть фальшивым и нечестным по отношению ко мне и по отношению к работе, которую делал.
«Чайка» мой спектакль в театре на Таганке — это очень смешная история. Она, пожалуй, еще смешнее, чем чекистская история... Уезжая в Израиль, Любимов, с которым мы были в очень добрых и хороших отношениях сказал — «Вот, хорошо бы поставить в театре что-нибудь не таганковское». Я сказал — вот я бы с удовольствием поставил совсем не таганковское что-нибудь. Он говорит — а ставьте, что хотите, не таганковское... Знаете, Юрий Петрович, я хотел бы поставить что-то такое с пыльными кулисами, чтобы на тряпках изображена была луна. Да? Ну, что ж — давайте, попробуйте, что-нибудь поставьте... и уехал в Израиль. И Коля Губенко, с которым я очень давно дружу, у меня в театре были два таких близких человека — Коля Губенко и ... Леня — значит, я им сказал — давайте, с пыльными тряпками что-нибудь с луной. Они говорят — ты что — в своем уме: какая луна, какие тряпки, что ты мелешь? Я говорю — ну, мне Любимов сказал. Они говорят: — Ну ладно ты, дурака-то валять — ни в коем случае. Если ты не хочешь вляпаться в какую-нибудь историю, которую будешь расхлебывать двадцать лет, в общем беги отсюда, что ты — шутишь. А Любимов еще звонил из Израиля Давиду Боровскому — вы там тряпки мусолите, нет? Тот говорит — нет, он куда-то исчез. Потому что они меня просто выгнали. И меня долго там не было, а потом вдруг Коля звонит: — Мол, все теперь. Я от Коли узнал собственно то, что Любимов предатель, отступник, а мы настоящие борцы за чистые души актеров. Он всех актеров хотел переделать в акции, а мы ему не дали, не на тех нарвался, мы из него из самого акцию сделаем... Что-то совершенно невиданное. А все это невиданное закончилось тем, что вот теперь пришла пора тряпки мусолить, потому что у нас здание целое большое стоит и денег никаких. Вообще. Леня обещал пьесу написать, над которой он сейчас работает, я в будущем тоже что-то там поставлю, вот — народу много, народ интересный. Все получают зарплату, никто ничего не делает. Поэтому делай что хочешь: тряпки — тряпки, луна — луна, что хочешь. Я сказал: — Давайте будем делать «Чайку». Тогда... тут же по телефону распределил роли, сказал Коле, что Коля — ты будешь играть Тригорина. Он говорит: я буду играть все, что ты скажешь. Если скажешь, что я буду играть Нину Заречную — буду играть Нину Заречную, потому что делать нам совершенно нечего. Я говорю, нет, Нину Заречную ты не будешь, ты будешь играть Тригорина. На что Коля секунду подумал и сказал: я буду играть Тригорина, но один я играть не буду. Потому что у меня очень много времени занимает общественно-политическая деятельность и я не могу ...угробить вообще судьбу России размышлениями Тригорина. Поэтому нужно найти второго. Я говорю — да там есть второй... Этот самый — Филатов. А он говорит, а он похож на Тригорина. Я говорю — дико похож. Он говорит, значит, по-твоему — и я похож на Тригорина, и он похож на Тригорина? Я говорю: да, вы дико похожи оба на Тригорина. Патологически оба похожи. Вот, ...после чего мы начали с Давидом Боровским сочинять декорацию пруда. А мы еще начали с Давидом, потому что еще Давиду как бы поручил мои тряпки Любимов. В общем, с Давидом Боровским мы стали все это сочинять... Давид — один из самых очаровательнийших людей, превосходных, талантливых людей, которых я видел в жизни. Но когда я ему сказал про тряпки и про луну — у него я видел, как просто образовалось на лице тошнотворная гримаса. Он сказал: — Да, но понимаете, надеюсь, не в прямом смысле про тряпки и про луну? Как? — В прямом, в прямом — я говорю — еще хотел бы бассейн построить, чтобы там была вода. Он говорит: — В каком смысле вода? Я говорю: — Ну вода в смысле... Он говорит: — Вы имеете в виду — мокрую воду? Я говорю: — Да, я имею в виду мокрую. Он говорит: — Нет, вы понимаете, в чем дело, это театр. Я говорю: — Да, я понимаю, что театр. «Но в театре, — он говорит: — Знаете — намек, когда бросишь какой-то намек, а он и хлюпает, как вода. Я говорю: — Не-не-не, я не хочу намек, а вот просто воды налить. Он говорит: — Воды налить во-первых сложно, потому что может пол рухнуть, вот, а во-вторых — стоит ли. Я говорю: — Стоит, стоит. Короче говоря, через три месяца работы над макетом с Боровским мы превратились в люто ненавидящих друг друга людей, т.е. человечески мы до сих пор близки, Давид и я попали в какой-то клинч. И Давид делал один макет прекраснее другого в своей стилистике, например, макет в стиле развалин Колизея, свечи, развернутые стулья к этому Колизею. Я говорю — что, почему Колизей-то? Я говорю — нет, там тряпки, луна. Он говорит, да нет, это знаете — такой плач по Таганке. Я говорю — да на хрена мне плакать по Таганке, меня совершенно другое интересует. Тогда он делает другой макет, еще лучше — они действительно были все замечательные. В общем, мы уже пришли к тому, что уже боялись вдвоем в мастерской быть — действительно просто боялись — или я бы его пырнул ножом, или он бы меня мастехином — ясно, что этим бы кончилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55