Именно там-то, должно быть, ей и приходили в голову всякие ужасные вещи. Я более или менее знаком с современными теориями и много отдал бы, если бы вы смогли задать несколько вопросов тому мужчине, полицейскому из Кагора, да только жаль – уже год, как его нет в живых.
– Она знает об этом?
– Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.
– Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?
– Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.
Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.
– Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?
– Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.
И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.
– Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?
– Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…
Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?
– Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?
– Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?
– Тут я с вами опять полностью согласен – не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.
– Это вы очень точно сказали: не в том была беда.
– А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.
– Подумать только… Что ж, почему бы и нет.
– Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось – разговорится, и уже не остановишь?
– Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.
– И все-таки что же это было?
– Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.
– Для нас? Кого вы имеете в виду?
– Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.
– А как насчет Альфонсо?
– Вот Альфонсо – совсем другое дело, пожалуй, ему это было даже интересно. Она рассказывала ему все, что видела по телевизору. Мы оставляли их вдвоем, пусть себе развлекаются как могут…
Вы, конечно, уже знаете, что мы захаживали в «Балто» почти каждый вечер – вплоть до дня убийства. Потом целых пять дней я туда не показывался, мне было слишком не по себе. Ей тоже не хотелось.
И вдруг через пять дней к вечеру, часов в семь, она является домой и говорит, что ей пришла охота сходить к Роберу.
– Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?
– Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед – мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?
– Понятно.
– Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.
– Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?
– Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.
– Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?
– Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.
– Это она сама призналась вам в этом?
– Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.
– Как, по-вашему, почему она выбросила очки?
– Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.
– Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?
– Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…
– Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.
– Но вы ведь знаете, что это ложь?
– Да, знаю.
– Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.
– Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?
– Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?
– Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?
– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
– А вы что-нибудь сказали ей об этом?
– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
– Мог.
– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Она знает об этом?
– Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.
– Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?
– Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.
Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.
– Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?
– Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.
И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.
– Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?
– Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…
Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?
– Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?
– Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?
– Тут я с вами опять полностью согласен – не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.
– Это вы очень точно сказали: не в том была беда.
– А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.
– Подумать только… Что ж, почему бы и нет.
– Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось – разговорится, и уже не остановишь?
– Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.
– И все-таки что же это было?
– Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.
– Для нас? Кого вы имеете в виду?
– Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.
– А как насчет Альфонсо?
– Вот Альфонсо – совсем другое дело, пожалуй, ему это было даже интересно. Она рассказывала ему все, что видела по телевизору. Мы оставляли их вдвоем, пусть себе развлекаются как могут…
Вы, конечно, уже знаете, что мы захаживали в «Балто» почти каждый вечер – вплоть до дня убийства. Потом целых пять дней я туда не показывался, мне было слишком не по себе. Ей тоже не хотелось.
И вдруг через пять дней к вечеру, часов в семь, она является домой и говорит, что ей пришла охота сходить к Роберу.
– Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?
– Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед – мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?
– Понятно.
– Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.
– Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?
– Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.
– Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?
– Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.
– Это она сама призналась вам в этом?
– Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.
– Как, по-вашему, почему она выбросила очки?
– Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.
– Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?
– Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…
– Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.
– Но вы ведь знаете, что это ложь?
– Да, знаю.
– Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.
– Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?
– Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?
– Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?
– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
– А вы что-нибудь сказали ей об этом?
– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
– Мог.
– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30