Быть не может! Богом не дано женщине постигнуть мужское ремесло. Но Хоренбоут зазвал к себе домой. Пригласил Сусанну, приказал ей принести свои рисунки и гравюры. Смотрел Дюрер и дивился: впервые в жизни встретил женщину, которая своим умением могла потягаться с мужчиной. Всего-навсего гульден оставался у пего в кошельке, отдал его Сусанне без всякого сожаления.
Май пролетел — не успели оглянуться. Все! Пора в путь. Рассчитался со всеми, кому был должен. Все-таки пришлось обратиться к Штехеру за деньгами на обратный путь. Много гульденов требует дорога, так много, что даже не по себе становится, когда вспомнишь, сколько таможен предстоит пройти. А с другой стороны, не раз уже приходилось убеждаться: приняв решение, спеши его выполнить, не откладывая на завтра, иначе обязательно что-нибудь да помешает. Так и сейчас случилось. Прибыл гонец от Маргариты: наместница приглашает мастера Альбрехта в Мехельн. Делать нечего — отправился вместе с Агнес. Опять на коленях портрет Максимилиана. Повозка завалена корзинами, свертками, бутылями — Агнес закупила провизии на целый гульден, ибо прослышала, что в Мехельне за все требуют тройную цену.
Запасы не пригодились — глава гильдии мехельнских живописцев Генрих Кельдермап пряло от заставы повез Дюреров к себе в дом обедать, а потом оставил у себя на все это время. И не захотел даже слушать, когда заговорил Альбрехт про гостиницу. Задержаться же пришлось довольно долго. У Маргариты опять появились более важные дела, чем прием какого-то художника. Мехельн — городок небольшой, они его с Кельдерманом осмотрели меньше чем за полдня. Затем Дюрер побеседовал с живописцами. Побывал у пушечных дел мастера Ганса Попенройтера. Поспорили, есть ли защита от орудийного огня? Альбрехт утверждал, что есть. Попенройтер не соглашался.
Наконец появился слуга из дворца. Захватив портрет, отправился Дюрер на аудиенцию, которой ждал чуть ли не год. Провели его в покои к Маргарите, набитые придворными и фрейлинами. Они не стесняясь принялись рассматривать знаменитого художника, словно заморское чудо. Помедлив, правительница соизволила нарушить молчание. Хотя и говорили о ней, что покровительствует-де она наукам и искусствам и живо интересуется всем новым в живописи и литературе, но беседа долго не могла сдвинуться с обыденных тем. Как здоровье, как поживает его супруга? Понравилось ли ему в Антверпене? Проговорили так некоторое время, приятно улыбаясь друг другу и произнося мало что значащие фразы. Но совсем по-другому зазвучал голос Маргариты, когда коснулась она положения дел в Нюрнберге. Куда девалась вся любезность! Большой опасности подвергает себя имперский город, становясь на сторону Лютеровой ереси! Ведь не безразлично Нюрнбергу, будет ли он пользоваться милостью Карла, ее племянника, или же на него обрушится его гнев. Нельзя попустительствовать сторонникам Лютера, с ними надо обходиться сурово. Словом, было повторено то, что уже слышали нюрнбергские послы из уст самого императора.
Так вот зачем он был зван во дворец! Прослышав о предстоящем отъезде художника, наместница решила через него довести до сведения нюрнбержцев, что ожидает их, если перестанут они повиноваться. Непредвиденный оборот приобрела беседа, и не знал Альбрехт, что отвечать. Растерялся. Неуклюже протягивая Маргарите портрет Максимилиана, косноязычно вытягивал из себя фразы о признательности и почтении. Наместница бросила на подарок беглый взгляд и отмахнулась от него как от наваждения. Приказав одному из стоявших рядом придворных показать живописцу картины, собранные во дворце, направилась к выходу. Склонились в поклонах кавалеры, присели дамы. Зашуршали юбки, скрипнули двери. Аудиенция окончилась.
С царедворцем-провожатым побрели по многочисленным залам. Только не то состояние духа, чтобы безмятежно предаваться созерцанию прекрасного. Придворный бубнит что-то о непорядках в Нюрнберге. Мастер рас-сеянпо кивает головой. Согласен, мол, согласен. А что же все-таки там происходит? Вести оттуда — отвечает — скупы и противоречивы. И Пиркгеймер перестал писать. В другой бы раз перед картинами Яна ван Эйка простоял не меньше часа, а здесь взглянул мельком и прошел мимо. Задержался у работ Якопо ди Барбари. Все-таки напрасно его порицают — был у него свой стиль, и не в пример другим от нового не открещивался итальянец, пытался идти в ногу со временем.
Потом прошли в библиотеку-«либерию», чтобы посмотреть миниатюры в старых рукописях. Нет ли у него каких-либо других желаний? Есть: хотел бы увидеть рукописи Валха. Библиотекарь, поколебавшись немного, вынес знакомые книги. Да, те самые, которые Барбари показывал ему в Венеции и Нюрнберге. Он пролистал лишь последнюю из них — немногим дополнил ее мессер Якопо за то время, как они расстались! Была не была! Спросил Дюрер, не передадут ли ее высочеству просьбу презентовать ему эти драгоценные для него манускрипты его учителя и друга. Придворный удалился и вскоре вернулся, неся забытый в кабинете Маргариты портрет Максимилиана. Передал его Дюреру. Что же касается рукописей Валха, то не может ее светлость удовлетворить просьбу Дюрера, так как уже обещала их Орлею. Предложили ему затем пройти в следующий зал, где собрана живопись итальянцев, но Дюрер, сославшись на усталость, попросил, чтобы его проводили к выходу.
В тот же день мастер уехал в Антверпен. По прибытии зашел к Томмазо Бомбелли и обменял злополучный портрет на штуку английского сукна. Кому теперь нужен старый Максимилиан, «последний рыцарь» и покровитель искусств?
И наконец-то — окончательно и бесповоротно — в обратный путь! 2 июля утром Дюрер отправился на пристань, чтобы зарисовать на память стоящие в гавани корабли. И вообще весь этот день он собирался посвятить Антверпену — ведь прожил в нем почти год, а до сих пор не удосужился ни одного вида зарисовать. Едва успел расположиться — зовут. Подошел человек, совершенно незнакомый, представился как Антони, личный слуга датского короля Христиана. Его величество требует к себе. Очень мило! Опять небось портрет нужен! Не хватит ли с него, Дюрера, всех этих высоких особ?
Ворчи не ворчи, а идти надо. По дороге Антони развлекал его повестью о том, как вместе с королем бежал из охваченного бунтом Стокгольма. Было в этой истории все: и яростная погоня мятежников, и переодевания, и морские бури. И Христиан тоже не мог говорить ни о чем другом, кроме своих злоключений, щедро приправляя рассказ ругательствами и проклятиями. Одним словом, спешил он в Брюссель на встречу с императором, чтобы просить его помощи в борьбе с еретиками-шведами. В случае победы Христиана, как можно было предположить, не ожидало шведов ничего хорошего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Май пролетел — не успели оглянуться. Все! Пора в путь. Рассчитался со всеми, кому был должен. Все-таки пришлось обратиться к Штехеру за деньгами на обратный путь. Много гульденов требует дорога, так много, что даже не по себе становится, когда вспомнишь, сколько таможен предстоит пройти. А с другой стороны, не раз уже приходилось убеждаться: приняв решение, спеши его выполнить, не откладывая на завтра, иначе обязательно что-нибудь да помешает. Так и сейчас случилось. Прибыл гонец от Маргариты: наместница приглашает мастера Альбрехта в Мехельн. Делать нечего — отправился вместе с Агнес. Опять на коленях портрет Максимилиана. Повозка завалена корзинами, свертками, бутылями — Агнес закупила провизии на целый гульден, ибо прослышала, что в Мехельне за все требуют тройную цену.
Запасы не пригодились — глава гильдии мехельнских живописцев Генрих Кельдермап пряло от заставы повез Дюреров к себе в дом обедать, а потом оставил у себя на все это время. И не захотел даже слушать, когда заговорил Альбрехт про гостиницу. Задержаться же пришлось довольно долго. У Маргариты опять появились более важные дела, чем прием какого-то художника. Мехельн — городок небольшой, они его с Кельдерманом осмотрели меньше чем за полдня. Затем Дюрер побеседовал с живописцами. Побывал у пушечных дел мастера Ганса Попенройтера. Поспорили, есть ли защита от орудийного огня? Альбрехт утверждал, что есть. Попенройтер не соглашался.
Наконец появился слуга из дворца. Захватив портрет, отправился Дюрер на аудиенцию, которой ждал чуть ли не год. Провели его в покои к Маргарите, набитые придворными и фрейлинами. Они не стесняясь принялись рассматривать знаменитого художника, словно заморское чудо. Помедлив, правительница соизволила нарушить молчание. Хотя и говорили о ней, что покровительствует-де она наукам и искусствам и живо интересуется всем новым в живописи и литературе, но беседа долго не могла сдвинуться с обыденных тем. Как здоровье, как поживает его супруга? Понравилось ли ему в Антверпене? Проговорили так некоторое время, приятно улыбаясь друг другу и произнося мало что значащие фразы. Но совсем по-другому зазвучал голос Маргариты, когда коснулась она положения дел в Нюрнберге. Куда девалась вся любезность! Большой опасности подвергает себя имперский город, становясь на сторону Лютеровой ереси! Ведь не безразлично Нюрнбергу, будет ли он пользоваться милостью Карла, ее племянника, или же на него обрушится его гнев. Нельзя попустительствовать сторонникам Лютера, с ними надо обходиться сурово. Словом, было повторено то, что уже слышали нюрнбергские послы из уст самого императора.
Так вот зачем он был зван во дворец! Прослышав о предстоящем отъезде художника, наместница решила через него довести до сведения нюрнбержцев, что ожидает их, если перестанут они повиноваться. Непредвиденный оборот приобрела беседа, и не знал Альбрехт, что отвечать. Растерялся. Неуклюже протягивая Маргарите портрет Максимилиана, косноязычно вытягивал из себя фразы о признательности и почтении. Наместница бросила на подарок беглый взгляд и отмахнулась от него как от наваждения. Приказав одному из стоявших рядом придворных показать живописцу картины, собранные во дворце, направилась к выходу. Склонились в поклонах кавалеры, присели дамы. Зашуршали юбки, скрипнули двери. Аудиенция окончилась.
С царедворцем-провожатым побрели по многочисленным залам. Только не то состояние духа, чтобы безмятежно предаваться созерцанию прекрасного. Придворный бубнит что-то о непорядках в Нюрнберге. Мастер рас-сеянпо кивает головой. Согласен, мол, согласен. А что же все-таки там происходит? Вести оттуда — отвечает — скупы и противоречивы. И Пиркгеймер перестал писать. В другой бы раз перед картинами Яна ван Эйка простоял не меньше часа, а здесь взглянул мельком и прошел мимо. Задержался у работ Якопо ди Барбари. Все-таки напрасно его порицают — был у него свой стиль, и не в пример другим от нового не открещивался итальянец, пытался идти в ногу со временем.
Потом прошли в библиотеку-«либерию», чтобы посмотреть миниатюры в старых рукописях. Нет ли у него каких-либо других желаний? Есть: хотел бы увидеть рукописи Валха. Библиотекарь, поколебавшись немного, вынес знакомые книги. Да, те самые, которые Барбари показывал ему в Венеции и Нюрнберге. Он пролистал лишь последнюю из них — немногим дополнил ее мессер Якопо за то время, как они расстались! Была не была! Спросил Дюрер, не передадут ли ее высочеству просьбу презентовать ему эти драгоценные для него манускрипты его учителя и друга. Придворный удалился и вскоре вернулся, неся забытый в кабинете Маргариты портрет Максимилиана. Передал его Дюреру. Что же касается рукописей Валха, то не может ее светлость удовлетворить просьбу Дюрера, так как уже обещала их Орлею. Предложили ему затем пройти в следующий зал, где собрана живопись итальянцев, но Дюрер, сославшись на усталость, попросил, чтобы его проводили к выходу.
В тот же день мастер уехал в Антверпен. По прибытии зашел к Томмазо Бомбелли и обменял злополучный портрет на штуку английского сукна. Кому теперь нужен старый Максимилиан, «последний рыцарь» и покровитель искусств?
И наконец-то — окончательно и бесповоротно — в обратный путь! 2 июля утром Дюрер отправился на пристань, чтобы зарисовать на память стоящие в гавани корабли. И вообще весь этот день он собирался посвятить Антверпену — ведь прожил в нем почти год, а до сих пор не удосужился ни одного вида зарисовать. Едва успел расположиться — зовут. Подошел человек, совершенно незнакомый, представился как Антони, личный слуга датского короля Христиана. Его величество требует к себе. Очень мило! Опять небось портрет нужен! Не хватит ли с него, Дюрера, всех этих высоких особ?
Ворчи не ворчи, а идти надо. По дороге Антони развлекал его повестью о том, как вместе с королем бежал из охваченного бунтом Стокгольма. Было в этой истории все: и яростная погоня мятежников, и переодевания, и морские бури. И Христиан тоже не мог говорить ни о чем другом, кроме своих злоключений, щедро приправляя рассказ ругательствами и проклятиями. Одним словом, спешил он в Брюссель на встречу с императором, чтобы просить его помощи в борьбе с еретиками-шведами. В случае победы Христиана, как можно было предположить, не ожидало шведов ничего хорошего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116