А Ивана Даниловича, одарив его великокняжеским ярлыком, поставил не только над русскими полками, но и над своими темниками. Истинно говорится в летописании: «злее зла честь татарская».
Слушая печальное повествование кашинского князя, юный Дмитрий при упоминании имени своего деда весь, должно быть, внутренне сжимался: стыдно-то как! Исполняя ордынскую волю, пойдут сейчас русские против русского же, и поведет их его дед...
Александр с семьей побежал из Твери в Новгород, но по дороге передумал и ушел на Псков. Младшие братья вместе с матерью спрятались в Ладоге. Ордынцы до новгородского рубежа не дошли, ограничившись двумя тысячами гривен откупного серебра, но зато уж тверскую землю потоптали вдоль и поперек, увели в плен бесчисленно женщин и девушек, многие табуны и стада. Когда Василий с Константином и матерью вернулись в Тверь, перед ними простиралась черная пустыня, усеянная обломками и головешками. Слишком дорогой ценой оплачен был минутный всплеск свободы.
Но и еще, оказалось, не полностью заплатили. Узбек упорно требовал пред свои очи мятежника Александра, за неисполнение грозясь карами всему своему русскому улусу. Александр же по-прежнему отсиживался во Пскове, понимая: идти ему сейчас в Орду — на верную смерть идти.
В ту пору и разглядел близко Василий Михайлович достохитрого Калиту. Хан повелел московскому князю любыми способами достать беглеца. Ивану Даниловичу деваться было некуда, и он обставил новый поход важно, чтоб не было ему потом попреков в нерадении; созвал княжеский съезд, в том числе и тверских молодых князей попросил прибыть — пусть тоже собираются искать брата, беда общая, делить ее поровну. И дошли ведь почти до Пскова, в Опоках стояли, обмениваясь посольствами с доброхотами тверского князя. Псковичи наотрез отказались выдать его, готовы были терпеть любую осаду. У них там испокон веку своя правда: если уж приняли беглеца, то — прав ли он, не прав — ни за что не позволят обидеть гонимого.
И тут Александр попросил псковичей выпустить его. Он не хочет, чтобы из-за него пало на город проклятье. Лучше ему бежать еще дальше — в Немцы либо в Литву.
На том и договорились. Псковичи сообщили в ставку великого князя московского о бегстве Александра, винились в том, что проглядели его, просили мира и любви.
...Поимка тверского крамольника затягивалась и — шутка ли? — на столько уже лет. Надеялись: время поправит непоправимое, Узбек, глядишь, помрет, еще что случится, и позабудет Орда убиение Щелканово.
Но Узбек все не умирал, и память его была ясной. Он только для виду казался благодушен, дожидаясь той поры, когда наконец сам Александр крепко загрустит по своему тверскому двору. А тот, намыкавшись вдоволь по чужим углам, понаделав великих долгов в Литве и в Немцах, и точно, затосковал, да так-то ему напоследок сделалось невмоготу, что своей волей, преодолев страх наказания, вернулся на родину и почти тут же поспешил в Орду.
Узбек-хан, казалось, был поражен отчаянным поступком тверского князя, искренностью его покаяния. Великодушие — доблесть истинно великих, а поскольку хан был велик, то ему ничего не стоило пожаловать Александра его старой вотчиной — Тверским княжением. Это было старинное правило: перед казнью хорошенько накормить жертву. На следующий год Узбек прислал Александру Михайловичу приглашение в Орду, и тут-то стало ясно, что на самом деле он ничего не забыл.
Как было сейчас поступить полуопальному князю? Бежать вторично и тем самым окончательно лишить свое потомство надежд на тверское владение? И, может быть, навлечь на сирот тверских еще одну свору темников, жадных до наживы?
«Нет, лучше мне одному приять за всех смерть», — решился князь. Так довелось Василию Михайловичу и второго брата проводить на верную погибель. Кто только и как ни уговаривал в те дни тверского князя не ехать! Василий Михайлович сам, собственными глазами узрел тогда чудо небывалое: на Волге случилось, когда сопровождал он брата и сына его Федора: гребцы гребут изо всех сил, а насад княжеский не то что на месте стоит, но будто какая-то сила его еще и назад, против течения тянет. Знамение дивное, грозное, и страшно его помнить, и невозможно забыть!
Константина с ними тогда не было, болел крепко, и, когда прощались, Александр сказал о нем: « По кончине моей он — наставник и хранитель отчине нашей». Сказал как о чем-то уже свершившемся, непреложном. Странно, откуда все-таки была в их роду эта обреченность? Что отец, что Дмитрий Грозные Очи, что Александр — все властные, крепкие, с железом во взоре мужи, нетерпеливая кровь воинов, даже гордость, хотя и грех это все же, гордиться-то... И вдруг — такая обреченность. Смерть Александра в Орде, как капля на каплю, была похожа на отцову гибель. Опять Узбек томил неопределенностью, умучивал слухами, то о близкой казни, то о возможном еще помиловании. Опять в поведении жертвы была готовность на все, укрепляемая ежечасным чтением псалмов и молитв. Александр Михайлович сам вместе с сыном Федором вышел из шатра навстречу убийцам, и в один почти миг покатились наземь их головы.
Вот и сбылось: старшим остался Константин. Они вдвоем выехали в Переславль, чтобы ждать там поезд с дорогими останками. Когда доплыли до Твери, весь город высыпал на берег, темно в глазах стало от плачущего и стенающего многолюдства. К двум гробницам убиенных еще две прижались тесно. И то хоть утешение, что у себя дома все лежат, рядышком.
Теперь бы, напоследок, зажить тихо тверскому остатку, но не одна, так другая беда стучалась в их княжеский дом. Подрастали сыновья Александровы — Всеволод, Михаил, Владимир и Андрей, и мать их, вдовая княгиня Настасья, настраивала детей на то, что Тверское княжение — их вотчина, а не дядьев Константина и Василия. До того дошло, что Константин Михайлович рассорился со Всеволодом и Настасьей и поехал в Орду искать на племянника управы. Да там же, не доискавшись нимало, умер. Своей хоть смертью, и то хорошо.
Василий Михайлович, сидевший до сих пор, по уговору с покойным братом, на уделе в Кашине, срочно собрал дань со всей тверской земли и повез ее в Сарай. Но в самой близости от Ахтубы, в ордынском городе Бездеж его укараулил племянник Всеволод, только что лестью получивший ярлык на великий тверской стол. Не знавал никогда кашинский князь подобного сраму! Донага раздел его братанич, ограбил дочиста: не твоих, мол, рук дело тверская дань, я теперь велик-князь, мне и дань возить хану. Вон во что выродилась у племянничка дедова да отцова властность! Одного дядю до ранней могилы довел, другого обесчестил на глазах у басурманской черни...
Внимая этой горестной повести, поневоле еще и еще задумывался Дмитрий Московский о роковой развилке, у которой столько уже раз спотыкался русский человек, облеченный мирской властью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Слушая печальное повествование кашинского князя, юный Дмитрий при упоминании имени своего деда весь, должно быть, внутренне сжимался: стыдно-то как! Исполняя ордынскую волю, пойдут сейчас русские против русского же, и поведет их его дед...
Александр с семьей побежал из Твери в Новгород, но по дороге передумал и ушел на Псков. Младшие братья вместе с матерью спрятались в Ладоге. Ордынцы до новгородского рубежа не дошли, ограничившись двумя тысячами гривен откупного серебра, но зато уж тверскую землю потоптали вдоль и поперек, увели в плен бесчисленно женщин и девушек, многие табуны и стада. Когда Василий с Константином и матерью вернулись в Тверь, перед ними простиралась черная пустыня, усеянная обломками и головешками. Слишком дорогой ценой оплачен был минутный всплеск свободы.
Но и еще, оказалось, не полностью заплатили. Узбек упорно требовал пред свои очи мятежника Александра, за неисполнение грозясь карами всему своему русскому улусу. Александр же по-прежнему отсиживался во Пскове, понимая: идти ему сейчас в Орду — на верную смерть идти.
В ту пору и разглядел близко Василий Михайлович достохитрого Калиту. Хан повелел московскому князю любыми способами достать беглеца. Ивану Даниловичу деваться было некуда, и он обставил новый поход важно, чтоб не было ему потом попреков в нерадении; созвал княжеский съезд, в том числе и тверских молодых князей попросил прибыть — пусть тоже собираются искать брата, беда общая, делить ее поровну. И дошли ведь почти до Пскова, в Опоках стояли, обмениваясь посольствами с доброхотами тверского князя. Псковичи наотрез отказались выдать его, готовы были терпеть любую осаду. У них там испокон веку своя правда: если уж приняли беглеца, то — прав ли он, не прав — ни за что не позволят обидеть гонимого.
И тут Александр попросил псковичей выпустить его. Он не хочет, чтобы из-за него пало на город проклятье. Лучше ему бежать еще дальше — в Немцы либо в Литву.
На том и договорились. Псковичи сообщили в ставку великого князя московского о бегстве Александра, винились в том, что проглядели его, просили мира и любви.
...Поимка тверского крамольника затягивалась и — шутка ли? — на столько уже лет. Надеялись: время поправит непоправимое, Узбек, глядишь, помрет, еще что случится, и позабудет Орда убиение Щелканово.
Но Узбек все не умирал, и память его была ясной. Он только для виду казался благодушен, дожидаясь той поры, когда наконец сам Александр крепко загрустит по своему тверскому двору. А тот, намыкавшись вдоволь по чужим углам, понаделав великих долгов в Литве и в Немцах, и точно, затосковал, да так-то ему напоследок сделалось невмоготу, что своей волей, преодолев страх наказания, вернулся на родину и почти тут же поспешил в Орду.
Узбек-хан, казалось, был поражен отчаянным поступком тверского князя, искренностью его покаяния. Великодушие — доблесть истинно великих, а поскольку хан был велик, то ему ничего не стоило пожаловать Александра его старой вотчиной — Тверским княжением. Это было старинное правило: перед казнью хорошенько накормить жертву. На следующий год Узбек прислал Александру Михайловичу приглашение в Орду, и тут-то стало ясно, что на самом деле он ничего не забыл.
Как было сейчас поступить полуопальному князю? Бежать вторично и тем самым окончательно лишить свое потомство надежд на тверское владение? И, может быть, навлечь на сирот тверских еще одну свору темников, жадных до наживы?
«Нет, лучше мне одному приять за всех смерть», — решился князь. Так довелось Василию Михайловичу и второго брата проводить на верную погибель. Кто только и как ни уговаривал в те дни тверского князя не ехать! Василий Михайлович сам, собственными глазами узрел тогда чудо небывалое: на Волге случилось, когда сопровождал он брата и сына его Федора: гребцы гребут изо всех сил, а насад княжеский не то что на месте стоит, но будто какая-то сила его еще и назад, против течения тянет. Знамение дивное, грозное, и страшно его помнить, и невозможно забыть!
Константина с ними тогда не было, болел крепко, и, когда прощались, Александр сказал о нем: « По кончине моей он — наставник и хранитель отчине нашей». Сказал как о чем-то уже свершившемся, непреложном. Странно, откуда все-таки была в их роду эта обреченность? Что отец, что Дмитрий Грозные Очи, что Александр — все властные, крепкие, с железом во взоре мужи, нетерпеливая кровь воинов, даже гордость, хотя и грех это все же, гордиться-то... И вдруг — такая обреченность. Смерть Александра в Орде, как капля на каплю, была похожа на отцову гибель. Опять Узбек томил неопределенностью, умучивал слухами, то о близкой казни, то о возможном еще помиловании. Опять в поведении жертвы была готовность на все, укрепляемая ежечасным чтением псалмов и молитв. Александр Михайлович сам вместе с сыном Федором вышел из шатра навстречу убийцам, и в один почти миг покатились наземь их головы.
Вот и сбылось: старшим остался Константин. Они вдвоем выехали в Переславль, чтобы ждать там поезд с дорогими останками. Когда доплыли до Твери, весь город высыпал на берег, темно в глазах стало от плачущего и стенающего многолюдства. К двум гробницам убиенных еще две прижались тесно. И то хоть утешение, что у себя дома все лежат, рядышком.
Теперь бы, напоследок, зажить тихо тверскому остатку, но не одна, так другая беда стучалась в их княжеский дом. Подрастали сыновья Александровы — Всеволод, Михаил, Владимир и Андрей, и мать их, вдовая княгиня Настасья, настраивала детей на то, что Тверское княжение — их вотчина, а не дядьев Константина и Василия. До того дошло, что Константин Михайлович рассорился со Всеволодом и Настасьей и поехал в Орду искать на племянника управы. Да там же, не доискавшись нимало, умер. Своей хоть смертью, и то хорошо.
Василий Михайлович, сидевший до сих пор, по уговору с покойным братом, на уделе в Кашине, срочно собрал дань со всей тверской земли и повез ее в Сарай. Но в самой близости от Ахтубы, в ордынском городе Бездеж его укараулил племянник Всеволод, только что лестью получивший ярлык на великий тверской стол. Не знавал никогда кашинский князь подобного сраму! Донага раздел его братанич, ограбил дочиста: не твоих, мол, рук дело тверская дань, я теперь велик-князь, мне и дань возить хану. Вон во что выродилась у племянничка дедова да отцова властность! Одного дядю до ранней могилы довел, другого обесчестил на глазах у басурманской черни...
Внимая этой горестной повести, поневоле еще и еще задумывался Дмитрий Московский о роковой развилке, у которой столько уже раз спотыкался русский человек, облеченный мирской властью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111