Чем объяснялась их неподвижность? Этого ни Глинка, ни Линдквист не знали. Растерянные, словно во сне, друзья стали выбираться из толпы. У Почтамтской они остановились: куда же теперь?
На Почтамтской поблизости жили знакомые Глинки – Бахтурины. Быть может, Константину Бахтурину что-либо известно. У дверей бахтуринского дома приятели услышали резкий, сухой пистолетный выстрел.
Бахтурины всей семьей сидели в столовой за завтраком, но никто ничего не ел. Линдквиста и Глинку принялись вполголоса расспрашивать. Вдруг гулко, как будто под самым окном, ударила пушка. Все вздрогнули. За окном грянул залп, и послышалась ружейная перестрелка. Начиналась развязка трагедии.
К вечеру стали известны подробности неудавшегося восстания. Имена Трубецкого, Волконского, Муравьева, Каховского и Рылеева были у всех на устах. Теперь казалось очевидным, что самое предприятие восставших – безумно и преждевременно.
Глинка понимал, что все, случившееся на площади у Сената, в сущности было развитием и продолжением обстоятельств пушкинской ссылки, одним из возможных следствий лекций Куницына, отчасти даже выводом из давнишних пансионских споров в круглой беседке. Поэтому каждую новую весть об аресте, хотя бы и незнакомого человека, Глинка воспринимал мучительно. Этих людей побудили к восстанию не честолюбие, не корысть, не жажда власти, а ненависть к деспотизму и к рабству, любовь к отчизне, стремление к свободе и вера в высокое назначение человека. Как этому не сочувствовать? Скоро выяснилось, что 14 декабря и Кюхельбекер находился на Сенатской площади, но куда он потом пропал, никто не знал. Полиция разыскивала его повсюду.
Как-то раз, после долгих бессонных ночей, Глинка крепко заснул на диване. В полночь его разбудили яростный стук в ворота и затейливая армейская брань. Он вскочил. Брань прекратилась. Кто-то ломился в двери его квартиры. Яков пошел открывать. Зазвучали тяжелые, точно каменные шаги. На пороге, при трепетном блеске свечи, появилась фигура полковника Варенцова, которого Глинка знал по службе. Не поздоровавшись и не глядя на Глинку, полковник сухо велел одеваться и ехать к герцогу Вюртембергскому, который тогда управлял Советом путей сообщения, где Глинка служил. Глинка в минуту оделся. Извозчичьи дрожки ждали у ворот.
Из вестибюля по мраморной лестнице Глинку ввели в кабинет. За огромным столом, крытым зеленым сукном, сидел герцог. Глинка, войдя, поклонился, но герцог долго молчал. Потом он заговорил неприятно, нечисто, с ошибками произнося по-русски слова. Герцог спрашивал: где Кюхельбекер? Вопрос дошел до сознания не сразу, но еще прежде, чем Глинка его уловил, вдруг, как это прежде бывало с ним на экзаменах, он стал совершенно спокоен.
Чуть насмешливым тоном Глинка ответил, что этого знать не может, потому что не виделся с Кюхельбекером около года. Напротив, надеялся сам при случае справиться у его высочества, правду ли говорят, что бывший его воспитатель оказался на площади? Герцог так же бесцветно взглянул на Глинку и наклоном головы отпустил его.
Возвращаясь домой, Глинка почувствовал, что воздух душен, что больше нечем дышать.
На следующий же день он распорядился взять лошадей, чтобы ехать домой в Новоспасское. Нашелся предлог для отъезда: сестра Полина выходила замуж. Глинка подал рапорт по службе, получил отпуск и уехал на родину.
Глава VI
«Что делать? – спрашивал Глинка себя в Новоспасском. – Как жить?»
Глядя на лица невесты и жениха, Глинка недоумевал: неужели в такое время можно быть счастливыми?
Чтобы не расстраивать их счастья, Глинка уехал в Смоленск и поселился в доме своего родственника Ушакова. Здесь музыка слышалась чаще, чем разговоры о политике. В музыку Глинка ушел с головой.
Со своей восемнадцатилетней племянницей Елизаветой Алексеевной Ушаковой он играл в четыре руки, импровизировал для нее, сочинял вариации на темы модных романсов…
В Смоленск доходили отголоски петербургских событий. Известия получались неутешительные: движение декабристов раздавлено, перемены к лучшему невозможны. Что думал новый царь, какой у него характер, – никто не знал. Декабристы томились в крепости. Смоленские помещики говорили, что смягчить их участь можно и должно одною покорностью, в особенности – дворянства. Ведь главные вожаки декабристов были дворяне.
Иного взгляда держался лишь родственник Глинки – герой 1812 года Александр Иванович Киприянов. Он повторял известные слова Радищева:
«Нет, да и до скончания века не будет, чтобы царь упустил что-нибудь из своей власти, сидя на престоле».
Но мало кто соглашался с Киприяновым. Глинке приходилось скрывать подавленное настроение от светских знакомых. Даже в доме Ушаковых не мог он быть откровенным.
Елизавета Алексеевна считалась просватанной. Жених ее, Шервуд, был молодой еще человек из дворян, накануне декабрьских событий служивший унтер-офицером в полку. В Смоленске передавали, что Шервуд был очень причастен к движению декабристов и близок со многими из его вожаков. Однако после декабрьских событий Шервуд не только не пострадал и остался на воле, но даже, напротив, получил повышение, как будто попал в особую милость. Ходили смутные слухи, что Шервуд в среде декабристов сыграл роль предателя и незадолго перед восстанием подал донос на тайные общества.
Весной 1825 года Глинка, по просьбе племянницы своей, Ушаковой, написал вариации на итальянский романс «Benedetta sia la madre», который обоим им очень нравился. Пьеса ему удалась. Он тут же переписал ее в нотный альбом и, сочинив посвятительную надпись, готов был уже подарить альбом, как вдруг неожиданно подтвердилось, что Шервуд – предатель.
Глинка пытался раскрыть глаза Ушаковой. Он убеждал ее, что она не должна стать женой предателя и шпиона, обязана отказать жениху.
Ушакова не соглашалась: по ее понятиям декабристы были преступники, так многие говорили в Смоленске. И Шервуд правильно поступил, известив государя о заговоре…
Сколько Глинка ни бился с племянницей, переубедить ее он не сумел. Огорченный и злой, схватил он свой нотный альбом и залил чернилами посвящение Ушаковой.
В тот же день покинув Смоленск, уехал к родителям в Новоспасское.
Но уже в мае 1826 года Глинка вернулся в столицу. Думать о службе ему не хотелось. В Совете путей сообщения, где он служил, слишком заметно бросалось в глаза отсутствие многих лиц, причастных к недавним событиям, – уволенных, арестованных, как Бестужев, или временно отстраненных от дел. Дух реакции, деспотизма и – отличительные черты нового царствования – угодливость, раболепие уже проступали везде. Глинка, сославшись на слабость здоровья, исхлопотал себе продолжительный отпуск и на службу не ходил, а заперся у себя на квартире, думая погрузиться в занятия музыкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
На Почтамтской поблизости жили знакомые Глинки – Бахтурины. Быть может, Константину Бахтурину что-либо известно. У дверей бахтуринского дома приятели услышали резкий, сухой пистолетный выстрел.
Бахтурины всей семьей сидели в столовой за завтраком, но никто ничего не ел. Линдквиста и Глинку принялись вполголоса расспрашивать. Вдруг гулко, как будто под самым окном, ударила пушка. Все вздрогнули. За окном грянул залп, и послышалась ружейная перестрелка. Начиналась развязка трагедии.
К вечеру стали известны подробности неудавшегося восстания. Имена Трубецкого, Волконского, Муравьева, Каховского и Рылеева были у всех на устах. Теперь казалось очевидным, что самое предприятие восставших – безумно и преждевременно.
Глинка понимал, что все, случившееся на площади у Сената, в сущности было развитием и продолжением обстоятельств пушкинской ссылки, одним из возможных следствий лекций Куницына, отчасти даже выводом из давнишних пансионских споров в круглой беседке. Поэтому каждую новую весть об аресте, хотя бы и незнакомого человека, Глинка воспринимал мучительно. Этих людей побудили к восстанию не честолюбие, не корысть, не жажда власти, а ненависть к деспотизму и к рабству, любовь к отчизне, стремление к свободе и вера в высокое назначение человека. Как этому не сочувствовать? Скоро выяснилось, что 14 декабря и Кюхельбекер находился на Сенатской площади, но куда он потом пропал, никто не знал. Полиция разыскивала его повсюду.
Как-то раз, после долгих бессонных ночей, Глинка крепко заснул на диване. В полночь его разбудили яростный стук в ворота и затейливая армейская брань. Он вскочил. Брань прекратилась. Кто-то ломился в двери его квартиры. Яков пошел открывать. Зазвучали тяжелые, точно каменные шаги. На пороге, при трепетном блеске свечи, появилась фигура полковника Варенцова, которого Глинка знал по службе. Не поздоровавшись и не глядя на Глинку, полковник сухо велел одеваться и ехать к герцогу Вюртембергскому, который тогда управлял Советом путей сообщения, где Глинка служил. Глинка в минуту оделся. Извозчичьи дрожки ждали у ворот.
Из вестибюля по мраморной лестнице Глинку ввели в кабинет. За огромным столом, крытым зеленым сукном, сидел герцог. Глинка, войдя, поклонился, но герцог долго молчал. Потом он заговорил неприятно, нечисто, с ошибками произнося по-русски слова. Герцог спрашивал: где Кюхельбекер? Вопрос дошел до сознания не сразу, но еще прежде, чем Глинка его уловил, вдруг, как это прежде бывало с ним на экзаменах, он стал совершенно спокоен.
Чуть насмешливым тоном Глинка ответил, что этого знать не может, потому что не виделся с Кюхельбекером около года. Напротив, надеялся сам при случае справиться у его высочества, правду ли говорят, что бывший его воспитатель оказался на площади? Герцог так же бесцветно взглянул на Глинку и наклоном головы отпустил его.
Возвращаясь домой, Глинка почувствовал, что воздух душен, что больше нечем дышать.
На следующий же день он распорядился взять лошадей, чтобы ехать домой в Новоспасское. Нашелся предлог для отъезда: сестра Полина выходила замуж. Глинка подал рапорт по службе, получил отпуск и уехал на родину.
Глава VI
«Что делать? – спрашивал Глинка себя в Новоспасском. – Как жить?»
Глядя на лица невесты и жениха, Глинка недоумевал: неужели в такое время можно быть счастливыми?
Чтобы не расстраивать их счастья, Глинка уехал в Смоленск и поселился в доме своего родственника Ушакова. Здесь музыка слышалась чаще, чем разговоры о политике. В музыку Глинка ушел с головой.
Со своей восемнадцатилетней племянницей Елизаветой Алексеевной Ушаковой он играл в четыре руки, импровизировал для нее, сочинял вариации на темы модных романсов…
В Смоленск доходили отголоски петербургских событий. Известия получались неутешительные: движение декабристов раздавлено, перемены к лучшему невозможны. Что думал новый царь, какой у него характер, – никто не знал. Декабристы томились в крепости. Смоленские помещики говорили, что смягчить их участь можно и должно одною покорностью, в особенности – дворянства. Ведь главные вожаки декабристов были дворяне.
Иного взгляда держался лишь родственник Глинки – герой 1812 года Александр Иванович Киприянов. Он повторял известные слова Радищева:
«Нет, да и до скончания века не будет, чтобы царь упустил что-нибудь из своей власти, сидя на престоле».
Но мало кто соглашался с Киприяновым. Глинке приходилось скрывать подавленное настроение от светских знакомых. Даже в доме Ушаковых не мог он быть откровенным.
Елизавета Алексеевна считалась просватанной. Жених ее, Шервуд, был молодой еще человек из дворян, накануне декабрьских событий служивший унтер-офицером в полку. В Смоленске передавали, что Шервуд был очень причастен к движению декабристов и близок со многими из его вожаков. Однако после декабрьских событий Шервуд не только не пострадал и остался на воле, но даже, напротив, получил повышение, как будто попал в особую милость. Ходили смутные слухи, что Шервуд в среде декабристов сыграл роль предателя и незадолго перед восстанием подал донос на тайные общества.
Весной 1825 года Глинка, по просьбе племянницы своей, Ушаковой, написал вариации на итальянский романс «Benedetta sia la madre», который обоим им очень нравился. Пьеса ему удалась. Он тут же переписал ее в нотный альбом и, сочинив посвятительную надпись, готов был уже подарить альбом, как вдруг неожиданно подтвердилось, что Шервуд – предатель.
Глинка пытался раскрыть глаза Ушаковой. Он убеждал ее, что она не должна стать женой предателя и шпиона, обязана отказать жениху.
Ушакова не соглашалась: по ее понятиям декабристы были преступники, так многие говорили в Смоленске. И Шервуд правильно поступил, известив государя о заговоре…
Сколько Глинка ни бился с племянницей, переубедить ее он не сумел. Огорченный и злой, схватил он свой нотный альбом и залил чернилами посвящение Ушаковой.
В тот же день покинув Смоленск, уехал к родителям в Новоспасское.
Но уже в мае 1826 года Глинка вернулся в столицу. Думать о службе ему не хотелось. В Совете путей сообщения, где он служил, слишком заметно бросалось в глаза отсутствие многих лиц, причастных к недавним событиям, – уволенных, арестованных, как Бестужев, или временно отстраненных от дел. Дух реакции, деспотизма и – отличительные черты нового царствования – угодливость, раболепие уже проступали везде. Глинка, сославшись на слабость здоровья, исхлопотал себе продолжительный отпуск и на службу не ходил, а заперся у себя на квартире, думая погрузиться в занятия музыкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50