Генка наивно пожал плечами.
Потом показания давал Шорох.
— Когда я танцевал с госпожой Кутузовой, к нам подошел этот человек и начал угрожать. Спросите об этом Людмилу Кутузову.
И Люська… Его бесподобная Люська, на которую он так надеялся как на Бога, вдруг опять заюлила задницей. Она бледнела, краснела и несла какую-то невнятицу.
Генке хотелось крикнуть ей: «Ну что же ты, Люся, не скажешь уважаемому суду правду? Или ты забыла, как эти подонки над нами измывались, какие гадости они тебе говорили, как этот Шорох послал меня за частокол трех букв?»
А Люська между тем что-то мямлила насчет того, что ее муж очень добрый человек, герой, ликвидатор и что, если на то пошло, то он не только человека, но и букашки не обидит… «Я ничего плохого не могу сказать о господине Шорохе, но сидящие с нами за столом парни вели себя вызывающе…»
«Ага, Люсек, значит, про Шороха ты ничего плохого сказать не можешь?» — кипел от возмущения Кутузов. Он готов был вцепиться в решетку руками и зубами, только бы снять с души боль. «Выгораживает ведь этого хряка, выгораживает», — психовал он и, словно школьник, тянул вверх руку, прося слова. Но его проигнорировали.
И шансы Кутузова на спасение стали таять, как весенний снег. Его защита вдруг попросила слова. Адвокат назвала имя свидетеля, который в тот злополучный вечр находился в ресторане «Ориент».
В зал вошел солидный человек с шикарной шевелюрой, в которой уже вовсю цвела седина. Представился: Артур Ацалянц. Он говорил с сильным акцентом, но ударения ставил правильные.
— Я здесь ни в чем не заинтересованный человек, поскольку приезжий и ни самого подсудимого, ни потерпевшую сторону не знаю…
— Свидетель, говорите конкретно, — попросил судья.
— Я коротко… Когда я, справив небольшую нужду, мыл руки, в туалет вошел этот человек, которого теперь все называют Кутузовым и который является подсудимым. В туалет зашли еще двое, — Адалянц указал рукой на рядом сидящих Куманькова и Рубероида. — Эти молодые люди без слов начали избивать Кутузова. Один из них его держал, а другой бил, как бьют боксеры боксерскую грушу. Потом они бросили Кутузова на пол и несколько раз ударили его в пах и по голове. Один из нападавших, схватив подсудимого за волосы, стал лицом возить по полу, а потом — по писсуару. Я им сказал, чтобы они это дело бросили, но они у меня спросили — давно ли меня не трахали в одну место?
— Достаточно! — взмахнул рукой судья. — Ответьте, свидетель, в том эпизоде, о котором вы только что рассказали, кто, по-вашему, был нападавшей стороной?
— Однозначно, агрессорами были эти двое, — жест в сторону Куманькова и Рубероида. — Я, господин судья, пережил землетрясение в Спитаке и с тех пор ничего и никого не боюсь… Будь я на месте Кутузова, я бы этим молодцам устроил бы маленький геноцид…
— Остановитесь! Довольно! — судья вытянул руку. В своей широкой мантии он походил на римского трибуна, выступающего в сенате.
Когда Генку выводили из зала заседаний, чтобы после небольшого перерыва зачитать ему приговор, он увидел свою Люську, стоящую в коридоре рядом с Шорохом. Ему показалось, что они о чем-то любезничают. Однако, заметив его, она встрепенулась и направилась в его сторону.
— Ген, я хочу тебе передать сигареты…
Но Кутузов уже был в конце коридорчика, откуда его втолкнули в «предбанник». Там уже было тихо. Конфликтующие голоса куда-то исчезли.
Генка был возбужден и вместе с тем доволен. Он понимал, что у него появился брильянтовый свидетель, которому не верить просто нельзя.
Ему принесли супчик, и он хлебал его и слушал, как за дверью один полицейский рассказывал байку другому полицейскому: «Идем с братом, навстречу — с фотоаппаратом, думаем: снимут… Сняли: с брата часы, с меня шапку. Идем дальше. Навстречу автомобиль, думаем, свернет. Свернул: брату — шею, мне — ноги… Лежим в больнице: думаем — выпишут. Выписали: мне костыли, брату — гроб…»
Однако полицейский фольклор не отвлек его от тревожных мыслей о Люське. Ему не нравилась ее податливость. Понемногу, в мыслях, он перенесся в какие-то заоблачные выси, далеко улетев от облупленных, смердящих казенщиной стен и голосов полицейских.
Судья долго и нудно читал приговор, повторяя и повторяя одни и те же фамилии, одни и те же даты, пересказывая бесконечные показания свидетелей и делая это в таком заупокойном тоне, что Генка, не выдержав такой пытки, закрыл глаза и отключился. Очнулся, когда приговор подходил к концу. И он не знал — радоваться ему или плакать: его приговорили к четырем годам лишения свободы. Но было крохотное утешение: судья, зачитав соответствующую статью, объявил: за дачу ложных показаний в суде свидетель Роман Бабкин приговаривается к шестимесячному заключению. Цыган был арестован прямо в зале суда, что вызвало неадекватную реакцию присутствующей публики: люди вдруг дружно зааплодировали, словно перед ними предстал ансамбль «Ромэн» в полном составе.
Когда Кутузова выводили из зала, кто-то из компании Шороха громко бросил ему вслед: «Жить, парень, будешь, но недолго».
…Торф, когда узнал, на какие «мучительные муки» обрекли Генку, искренне ему посочувствовал.
— Я тебе, однократка, говорил: если будешь твердо держаться одной линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары, а там, смотришь, и мы подгребемся… Отдохнем от забот, ибо нет спасения для того, кто так страдает от самого себя, кроме быстрой смерти, — снова Торф понес какую-то заумь.
Кутузов устал и потому, улегшись на кровать, моментально отключился и поплыл в сновидениях. Ему снилась синяя река с желтым плотиком, на котором сидели двое — Люська и Шорох. Тот обнял ее за плечи и что-то на ухо ей говорил, говорил, говорил…
Они были далеко внизу, а Генка парил в поднебесье среди лохматых, пронизанных лучами солнца облаков.
* * *
Оказавшись в исправительно-трудовой колонии, Кутузов определился в банно-прачечный комплекс. Правда, слово «комплекс» применительно к двум затрапезным сараюхам и примыкающим к ним скобоченным подсобкам подходило весьма условно.
В его обязанности входило расшуровать кочегарку и нагреть два бойлера воды. В банные дни он должен был раздать зэкам по двадцать пять граммов хозяйственного мыла, тазики и березовые веники. Правда, только тем, кто ходил в больших авторитетах.
Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце. К нему приходили такие же зэки, чтобы постираться или после работы освежиться под холодным душем.
Вскоре, после вынесения ему приговора, в колонию прибыл Торф. Он был как всегда убедительным в движениях, ходил по зоне с мобильником, и у Кутузова порой создавалось впечатление, что это главный прораб на главной стройке коммунизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20