И долго держал его на коленях, медлил, словно пловец, не решающийся войти в холодную воду. А рука оказалась быстрее его опасений: перевернула обложку и взгляд лег на небольшую черно-белую фотографию, на которой они со Златой, в первый год женитьбы, стоят на фоне раскидистого ливанского кедра, что в Никитском ботаническом саду. Он в светлой сетчатой футболке, она в полосатом платье, пляжной с бахромой панаме, из под которой виднеется затененное лицо.
У Златы большие черные глаза и маленький нос и полные, словно резцом художника исполненные губы.
Рощинский провел ладонью по фотографии, затем нагнулся и прижался щекой к изображенным на снимке милым существам. На других фотографиях тоже Злата: в зимнем пальто с большим меховым воротником, в котором прячет лицо. Но улыбка заметна и, кажется, она освещает все пространство вокруг нее. А вот и он собственной персоной — сорокалетие, которое они отмечали в ресторане «Пекин»…А кто же их фотографировал? Наверное, официант или же сам завзалом, с которым у Рощинского были деловые отношения. Затем пошли фотографии ее матери, тетки — никого уже нет в живых. Похороны близких, рождение дочери…Ага, вот и дочурка Ника, она в теплом меховом капюшончике на коньках. Стоит нетвердо, потому что абсолютно не спортивная, тонкие ножки в раскорячку, на лице смешливость от своей неуклюжести. «Сколько ей тут лет? — спросил себя Рощинский. — По-моему, это 66-й год, я еще работал на авиационном заводе. А, вот и ты, голубчик собственной персоной, после лагеря, худой, как щепка…сейчас бы мне эту кондицию…»
И наконец, он дошел до того, самого последнего снимка, который он получил от фотографа, работающего на полставки в санатории «Самшит». Черноморское побережье пленяет, но последнее изображение любимых на фоне субтропического пейзажа — самый устрашающий круг ада. Под снимком надпись: «Гагры, 1988 год». Он положил альбом на подоконник и отправился на кухню пить сердечные капли. И чтобы нервы привести в равновесие, принял две таблетки релаксатора. Потом он прилег на диван и, ощущая подступающую легкость и теплоту к сердцу, воздушно поплыл.
Его очаровывал и звал куда-то сладостный сон. Как будто на сочинском автовокзале он провожает на экскурсию Злату с дочерью Никой — голубоглазой, стройной девчушкой. На ее голове пляжная, с большими мягкими полями и бахромой, шляпа, затеняющая, как у матери, лицо, когда они со Златой были в Крыму…
Они обе стоят в густой тени шелковицы, в руках у Златы пляжная сумка, на которой она сама вышила крестиком их московский дом на Старом Арбате.
Во сне он точно знает, что провожает своих любимых в последний путь, но никак не может найти слова, чтобы это им объяснить. И от этой невысказанности его томит страшная тоска и он взглядом пытается что-то им сказать, но в это время подъехал красно-синий экскурсионный автобус «Торпедо». Верх у машины был открытый и потому он долго смотрел на удаляющиеся головы своих милых сердец и махал, махал им рукой.
Во сне он знает, что из этой поездки на озеро Рица возвратилась только полуистлевшая в огне пляжная сумка, в которую какой-то человек какого-то государственного учреждения сложил все, что осталось от его Златы и Ники. Среди вещей — босоножка дочери. Она источает запахи гари. В газетном клочке он нашел золотую розочку с гранатом, которую он подарил Злате на ее тридцатилетие.
После гибели в автомобильной катастрофе любимых людей, Рощинский превратился в ходячий ледяной склеп. А чтобы не сойти с ума, он подолгу сидел один в комнатах и слушал любимые старинные романсы Златы: Вертинского, Козина, Изабеллы Юрьевой и более поздние — в исполнении Брегвадзе…Они, как сладкий сон, дурман очаровывали и пьянили его воображение, делая действительность более или менее сносной для дальнейшего существования.
Однажды, в особенно синий вечер (а такие вечера бывают в середине апреля), он прошел по знакомой, засаженной жасмином и липами улице и по деревянным мосткам спустился к морю. Слева, ближе к спасательной станции, он давно облюбовал оранжевую скамейку, повернутую в сторону горизонта. Компанию ему составили вороны с чайками и нырками. Вороны что-то отыскивали в морских водорослях, которые в изобилии выбросил на берег последний шторм, чайки, семеня своими субтильными лапками, ловили на ходу мошкару. А сколько в них было стройности и грации! И, наверное, не меньше сиротливости и непреходящего чувства голода…
Рощинский смотрел на море, на далекие маяки и ждал заката солнца. И, глядя на светило, к нему пришла странная догадка, каким-то мистическим образом связанная с ним самим и с ТЕМ, ради чего он последние годы жил и чему верой и правдой служил. Он думал, возможно, не новую, но для него, безусловно, впервые открывшуюся мысль: эта безумно раскаленная, непередаваемо животворная и так необходимая всему сущему звезда, рано или поздно погаснет. Случится это через миллион или миллиард лет — это неважно, важно другое: наступит ничто и это ничто, спроецированное из того непостижимого далека, назначает всему другую цену.Что-то обесценивает до нуля, а что-то подымает до гигантских расценок. Материальное, конечно же, девальвирует, а дух, душу наполняет особым смыслом, особой гармонией.
И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех — и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки — птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце — слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца…Возможно даже, сидели на этой самой скамейке…Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов…
И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово — завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.
Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
У Златы большие черные глаза и маленький нос и полные, словно резцом художника исполненные губы.
Рощинский провел ладонью по фотографии, затем нагнулся и прижался щекой к изображенным на снимке милым существам. На других фотографиях тоже Злата: в зимнем пальто с большим меховым воротником, в котором прячет лицо. Но улыбка заметна и, кажется, она освещает все пространство вокруг нее. А вот и он собственной персоной — сорокалетие, которое они отмечали в ресторане «Пекин»…А кто же их фотографировал? Наверное, официант или же сам завзалом, с которым у Рощинского были деловые отношения. Затем пошли фотографии ее матери, тетки — никого уже нет в живых. Похороны близких, рождение дочери…Ага, вот и дочурка Ника, она в теплом меховом капюшончике на коньках. Стоит нетвердо, потому что абсолютно не спортивная, тонкие ножки в раскорячку, на лице смешливость от своей неуклюжести. «Сколько ей тут лет? — спросил себя Рощинский. — По-моему, это 66-й год, я еще работал на авиационном заводе. А, вот и ты, голубчик собственной персоной, после лагеря, худой, как щепка…сейчас бы мне эту кондицию…»
И наконец, он дошел до того, самого последнего снимка, который он получил от фотографа, работающего на полставки в санатории «Самшит». Черноморское побережье пленяет, но последнее изображение любимых на фоне субтропического пейзажа — самый устрашающий круг ада. Под снимком надпись: «Гагры, 1988 год». Он положил альбом на подоконник и отправился на кухню пить сердечные капли. И чтобы нервы привести в равновесие, принял две таблетки релаксатора. Потом он прилег на диван и, ощущая подступающую легкость и теплоту к сердцу, воздушно поплыл.
Его очаровывал и звал куда-то сладостный сон. Как будто на сочинском автовокзале он провожает на экскурсию Злату с дочерью Никой — голубоглазой, стройной девчушкой. На ее голове пляжная, с большими мягкими полями и бахромой, шляпа, затеняющая, как у матери, лицо, когда они со Златой были в Крыму…
Они обе стоят в густой тени шелковицы, в руках у Златы пляжная сумка, на которой она сама вышила крестиком их московский дом на Старом Арбате.
Во сне он точно знает, что провожает своих любимых в последний путь, но никак не может найти слова, чтобы это им объяснить. И от этой невысказанности его томит страшная тоска и он взглядом пытается что-то им сказать, но в это время подъехал красно-синий экскурсионный автобус «Торпедо». Верх у машины был открытый и потому он долго смотрел на удаляющиеся головы своих милых сердец и махал, махал им рукой.
Во сне он знает, что из этой поездки на озеро Рица возвратилась только полуистлевшая в огне пляжная сумка, в которую какой-то человек какого-то государственного учреждения сложил все, что осталось от его Златы и Ники. Среди вещей — босоножка дочери. Она источает запахи гари. В газетном клочке он нашел золотую розочку с гранатом, которую он подарил Злате на ее тридцатилетие.
После гибели в автомобильной катастрофе любимых людей, Рощинский превратился в ходячий ледяной склеп. А чтобы не сойти с ума, он подолгу сидел один в комнатах и слушал любимые старинные романсы Златы: Вертинского, Козина, Изабеллы Юрьевой и более поздние — в исполнении Брегвадзе…Они, как сладкий сон, дурман очаровывали и пьянили его воображение, делая действительность более или менее сносной для дальнейшего существования.
Однажды, в особенно синий вечер (а такие вечера бывают в середине апреля), он прошел по знакомой, засаженной жасмином и липами улице и по деревянным мосткам спустился к морю. Слева, ближе к спасательной станции, он давно облюбовал оранжевую скамейку, повернутую в сторону горизонта. Компанию ему составили вороны с чайками и нырками. Вороны что-то отыскивали в морских водорослях, которые в изобилии выбросил на берег последний шторм, чайки, семеня своими субтильными лапками, ловили на ходу мошкару. А сколько в них было стройности и грации! И, наверное, не меньше сиротливости и непреходящего чувства голода…
Рощинский смотрел на море, на далекие маяки и ждал заката солнца. И, глядя на светило, к нему пришла странная догадка, каким-то мистическим образом связанная с ним самим и с ТЕМ, ради чего он последние годы жил и чему верой и правдой служил. Он думал, возможно, не новую, но для него, безусловно, впервые открывшуюся мысль: эта безумно раскаленная, непередаваемо животворная и так необходимая всему сущему звезда, рано или поздно погаснет. Случится это через миллион или миллиард лет — это неважно, важно другое: наступит ничто и это ничто, спроецированное из того непостижимого далека, назначает всему другую цену.Что-то обесценивает до нуля, а что-то подымает до гигантских расценок. Материальное, конечно же, девальвирует, а дух, душу наполняет особым смыслом, особой гармонией.
И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех — и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки — птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце — слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца…Возможно даже, сидели на этой самой скамейке…Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов…
И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово — завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.
Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52