Справа, у самолета Оленина, слышался говор, прерываемый дружным смехом.
– Товарищ комеска, идите к нам! – позвали оттуда.
– Сейчас. Иду! – отозвался Черенок.
Огибая чернеющие контуры самолетов, он пошел на красные точки папирос, вспыхивающие в темноте.
Окруженный товарищами, Остап по своему обыкновению рассказывал одну из забавных историй, припасенных у него на каждый жизненный случай. Летчики с интересом слушали его разглагольствования.
– Когда попадешь в госпиталь и увидишь, что не один ты в таком критическом положении, то поневоле примиришься с постигшей тебя участью… – подходя к группе, услышал его голос Черенок. – Дураком бы я был, если бы умер, не дожив до такого вечера. Вот хотя бы старшего лейтенанта спросите, – кивнул он на Черенка, – он в госпитальных вопросах понимает. Им в госпитале до сих пор еще интересуются.
– Кто бы это мог интересоваться моей личностью? – смеясь спросил Черенок. – Насколько я помню, в Краснодаре лежать мне не приходилось…
– Хо! – воскликнул Остап. – Не только интересовались, но строжайше было приказано передать тебе привет.
– От кого же? Что-то не соображу я…
– Собственная супруга бывшего моего бортстрелка Уманского, некая известная тебе медсестра Софья Петровна, не так давно сочетавшаяся законным браком со вновь назначенным главным архитектором города Евпатории Уманским, – шутливо произнес Остап.
– Вот оно что! Так она вышла замуж? За Уманского? – изумился Черенок. – Нет, это просто удивительно. Жаль, что не пришлось мне больше встретиться с ней. Это оригинальный человек. Ведь в Черкесске, где я лежал, она, кроме фанатического преклонения перед экспериментальной медициной, ничего другого не признавала. Не понимаю, как Уманский сумел пробить этот панцирь?
– Значит сумел! – с важностью ответил Остап. – Видел бы ты их! Меня чуть удар не хватил от зависти. Я ведь на свадьбе целые сутки отплясывал. Из-за такого дела сегодня в полк чуть не опоздал.
– Как же будет Уманский работать над чертежами, если вместо руки у него протез? – с сомнением заметил Зандаров.
– Вот еще! Сказал… – усмехнулся Остап. – Лишь бы голова у человека была не протезная. Помнишь, писали в газете про одного летчика, у которого вместо обеих ног протезы нацеплены, и он сейчас знай себе полетывает да «мессов» пощелкивает. Тоже взять Валентина. Конечно, остаться с одной рукой – утешение небольшое. Но видели бы вы, с каким упорством он тренировал свою руку! Помните, какие он рисунки делал? Так теперь он рисует во сто раз лучше! Жаль, темно сейчас, а то я показал бы вам, какой портрет он с меня нарисовал левой рукой.
– Н-да-а… – подтрунивая над ним, усмехнулся Оленин, – если уж Уманский сумел изобразить тебя, то придется признать, что действительно он талантливый парень.
Остап промолчал. Наступила тишина, звезды плескались в небе, и летчики, далекие в этот тихий вечер от войны, любовались ими.
С Днепра сильнее потянуло свежестью. Где-то перекликнулись патрули. Зандаров поднялся, расправил плечи и зевнул. Тотчас же зевота одолела всех. Летчики начали расходиться.
– Где спать будешь? – спросил Остапа Черенок.
– Приткнусь где-нибудь…
– Пойдем ко мне. у меня места Много. Ляховский новый чехол. разостлал под крылом. Спать будем, как на перине.
– Хорошо, – согласился Остап. – Ты иди, Вася, а я через пять минут догоню тебя, – сказал oн, намереваясь идти в ту сторону, где, как он знал, устроилась на ночь Таня.
– Куда же ты пойдешь? Располагайся у меня, – раздался из самолета голос Оленина, и вниз шлепнулся парашют, предназначавшийся вместо подушки.
– Нет, Леонид, летчик должен всегда находиться в расположении своего подразделения… – ответил Остап. И Оленин понял, что это было сказано им для отговорки.
Прошло четверть часа. Остап, насвистывая себе под нос «Синий платочек», шагал в расположение второй эскадрильи. Возле одной из машин он заметил расплывшийся в темноте силуэт человека.
– Это ты, Аверин? – спросил он.
– Я, – нехотя отозвался летчик.
– Соловья дожидаешься, что ли?
– Бессонница…
– А-а… Ну, считай верблюдов – лучшее, испытанное средство от бессонницы, – пошутил Остап и пошел дальше.
После того памятного крымского вечера, когда Таня так решительно отвергла его легкомысленные ухаживания, Аверин провел не одну бессонную ночь. Обида и ревность не давали ему покоя. Он старался избегать встреч с девушкой, внушал себе, что она ничего особенного собой не представляет, выискивал в ней недостатки, но через несколько минут забывал о них. Все надуманное им отлетало как шелуха, и Таня представала перед ним прежняя – прекрасная и чистая. Безделье на отдыхе тяготило. Аверин метался. Чтобы убить время, отвлечься от горьких мыслей, он пристрастился ходить на охоту. Вместе с Поповым они целыми днями бродили по полям. Но чем больше он избегал встреч с девушкой, тем сильнее его тянуло к ней. Не в силах бороться с собой, он решил уйти из полка. Наскоро набросав рапорт с просьбой о переводе в другой полк, Аверин хотел отдать его по команде, но заколебался. Ему, привыкшему к товарищам по оружию, было трудно оставить их. Подумав, он спрятал рапорт и решил посоветоваться. Но с кем? Перебрав в памяти всех товарищей, он с горечью убедился, что не с кем.
«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».
И вдруг его осенила догадка: замполит!
«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.
«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:
– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.
Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.
– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.
Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…
– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.
Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.
– Неправильно! – сказал он строго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Товарищ комеска, идите к нам! – позвали оттуда.
– Сейчас. Иду! – отозвался Черенок.
Огибая чернеющие контуры самолетов, он пошел на красные точки папирос, вспыхивающие в темноте.
Окруженный товарищами, Остап по своему обыкновению рассказывал одну из забавных историй, припасенных у него на каждый жизненный случай. Летчики с интересом слушали его разглагольствования.
– Когда попадешь в госпиталь и увидишь, что не один ты в таком критическом положении, то поневоле примиришься с постигшей тебя участью… – подходя к группе, услышал его голос Черенок. – Дураком бы я был, если бы умер, не дожив до такого вечера. Вот хотя бы старшего лейтенанта спросите, – кивнул он на Черенка, – он в госпитальных вопросах понимает. Им в госпитале до сих пор еще интересуются.
– Кто бы это мог интересоваться моей личностью? – смеясь спросил Черенок. – Насколько я помню, в Краснодаре лежать мне не приходилось…
– Хо! – воскликнул Остап. – Не только интересовались, но строжайше было приказано передать тебе привет.
– От кого же? Что-то не соображу я…
– Собственная супруга бывшего моего бортстрелка Уманского, некая известная тебе медсестра Софья Петровна, не так давно сочетавшаяся законным браком со вновь назначенным главным архитектором города Евпатории Уманским, – шутливо произнес Остап.
– Вот оно что! Так она вышла замуж? За Уманского? – изумился Черенок. – Нет, это просто удивительно. Жаль, что не пришлось мне больше встретиться с ней. Это оригинальный человек. Ведь в Черкесске, где я лежал, она, кроме фанатического преклонения перед экспериментальной медициной, ничего другого не признавала. Не понимаю, как Уманский сумел пробить этот панцирь?
– Значит сумел! – с важностью ответил Остап. – Видел бы ты их! Меня чуть удар не хватил от зависти. Я ведь на свадьбе целые сутки отплясывал. Из-за такого дела сегодня в полк чуть не опоздал.
– Как же будет Уманский работать над чертежами, если вместо руки у него протез? – с сомнением заметил Зандаров.
– Вот еще! Сказал… – усмехнулся Остап. – Лишь бы голова у человека была не протезная. Помнишь, писали в газете про одного летчика, у которого вместо обеих ног протезы нацеплены, и он сейчас знай себе полетывает да «мессов» пощелкивает. Тоже взять Валентина. Конечно, остаться с одной рукой – утешение небольшое. Но видели бы вы, с каким упорством он тренировал свою руку! Помните, какие он рисунки делал? Так теперь он рисует во сто раз лучше! Жаль, темно сейчас, а то я показал бы вам, какой портрет он с меня нарисовал левой рукой.
– Н-да-а… – подтрунивая над ним, усмехнулся Оленин, – если уж Уманский сумел изобразить тебя, то придется признать, что действительно он талантливый парень.
Остап промолчал. Наступила тишина, звезды плескались в небе, и летчики, далекие в этот тихий вечер от войны, любовались ими.
С Днепра сильнее потянуло свежестью. Где-то перекликнулись патрули. Зандаров поднялся, расправил плечи и зевнул. Тотчас же зевота одолела всех. Летчики начали расходиться.
– Где спать будешь? – спросил Остапа Черенок.
– Приткнусь где-нибудь…
– Пойдем ко мне. у меня места Много. Ляховский новый чехол. разостлал под крылом. Спать будем, как на перине.
– Хорошо, – согласился Остап. – Ты иди, Вася, а я через пять минут догоню тебя, – сказал oн, намереваясь идти в ту сторону, где, как он знал, устроилась на ночь Таня.
– Куда же ты пойдешь? Располагайся у меня, – раздался из самолета голос Оленина, и вниз шлепнулся парашют, предназначавшийся вместо подушки.
– Нет, Леонид, летчик должен всегда находиться в расположении своего подразделения… – ответил Остап. И Оленин понял, что это было сказано им для отговорки.
Прошло четверть часа. Остап, насвистывая себе под нос «Синий платочек», шагал в расположение второй эскадрильи. Возле одной из машин он заметил расплывшийся в темноте силуэт человека.
– Это ты, Аверин? – спросил он.
– Я, – нехотя отозвался летчик.
– Соловья дожидаешься, что ли?
– Бессонница…
– А-а… Ну, считай верблюдов – лучшее, испытанное средство от бессонницы, – пошутил Остап и пошел дальше.
После того памятного крымского вечера, когда Таня так решительно отвергла его легкомысленные ухаживания, Аверин провел не одну бессонную ночь. Обида и ревность не давали ему покоя. Он старался избегать встреч с девушкой, внушал себе, что она ничего особенного собой не представляет, выискивал в ней недостатки, но через несколько минут забывал о них. Все надуманное им отлетало как шелуха, и Таня представала перед ним прежняя – прекрасная и чистая. Безделье на отдыхе тяготило. Аверин метался. Чтобы убить время, отвлечься от горьких мыслей, он пристрастился ходить на охоту. Вместе с Поповым они целыми днями бродили по полям. Но чем больше он избегал встреч с девушкой, тем сильнее его тянуло к ней. Не в силах бороться с собой, он решил уйти из полка. Наскоро набросав рапорт с просьбой о переводе в другой полк, Аверин хотел отдать его по команде, но заколебался. Ему, привыкшему к товарищам по оружию, было трудно оставить их. Подумав, он спрятал рапорт и решил посоветоваться. Но с кем? Перебрав в памяти всех товарищей, он с горечью убедился, что не с кем.
«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».
И вдруг его осенила догадка: замполит!
«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.
«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:
– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.
Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.
– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.
Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…
– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.
Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.
– Неправильно! – сказал он строго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91