— А так. Могу на законном основании сидеть в тылу. — Он подождал, пока всем любопытно станет. — У меня грудь куриная. Солдата с «куриной» грудью и Беличенко встречал впервые. Ему стало интересно. Но он продолжал стоять на своём месте и слушать. А там сразу несколько голосов спросили озадаченно:
— Чего это?
— Грудь, говорю, куриная. Можете пощупать, если сомневаетесь. Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.
— Меня четыре медкомиссии отставили, — весело хвастался пехотинец, пока остальные удостоверялись на ощупь. Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:
— Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несёшься? И все засмеялись. «Все же весёлый мы народ, — подумал Беличенко. — Из тех, что сейчас смеются, после боя, может, и половины не останется. И знают они это, и все же шутка у нас не переводится. А если в душу к любому заглянуть, что он несёт в ней?..» Словно подтверждая eго мысли, тот же пожилой голос заговорил:
— А вот мне, ребята, через свой дом припало идти. Как посмотрел — до сих пор вижу. Хутор наш на горе стоит, место сухое, весёлое. Внизу речка. Весной, как садам цвести, не хвалясь скажу, лучше нашего места не видел… Вот так он одной улицей прошёл — нет улицы. А по другой не успел факельщиков пустить, тут наши его нажали. Так на той улице все деревья целые, все листочки на них зеленые. Поглядел я, как мои четверо у соседей жмутся, да и пошёл дальше войну догонять. Что сделаешь? А я плотник, я хороший могу дом поставить… Как они там без меня справляются?
— Что дом! — перебил пехотинец с «куриной» грудью. — Это все отец перед войной копил, все старался, хотел новый дом поставить. Пока строили, так он вокруг все похаживает до подкладывает, с плотниками говорит уважительно, чтоб не обиделись. Отец хозяин был. Поставили, первый раз печь затопили, сели завтракать. Отец, как полагается, поллитровку на стол. «Ну, говорит, дом поставили, теперь будем жить». И только он это сказал, девчонка наша вбегает с улицы: «Батя, война!» Было это двадцать второго июня, а ещё июль не кончился, мать уже на него похоронную получила. Мне лично домов не жалко, мне только людей жаль. Ветер явственно донёс рокот танковых моторов, и солдаты некоторое время прислушивались. Из темноты по двое, по одному стали выбегать пехотинцы. Некоторые на бегу оглядывались, стреляли куда-то назад и вверх и бежали дальше, минуя батарею.
— Что делают, что делают, сволочи! — наблюдая за пехотинцами, с гневом и презрением повторял Никонов. Солдаты уже не разговаривали, а стоя смотрели на отступавшую пехоту. Слева, из-за садов, осветив их короткими вспышками, ударила миномётная батарея, и четыре огненных разрыва встали впереди. Миномётчики повторили залп, ещё и ещё. Оттого, что бойцы у пушек ничего не делали, а только ждали, тревога, возникшая при виде отступавшей пехоты, усилилась. Телефонист, до сих пор сидевший спокойно, стал вызывать командира батальона.
— «Каспия»! «Каспия»! — повторял он все более, встревоженным голосом. Ему страшно было идти под разрывы, откуда бежали пехотинцы, и все своё желание жить он вкладывал в это «Каспия». Но Беличенко глянул на него, и связист строго сказал напарнику:
— Посиди-ка, я сбегаю. И, взяв катушку в одну руку, побежал по проводу, тяжело топая сапогами, носки которых он ставил вовнутрь. Тоня видела, как Беличенко поглядывает на часы, уже несколько раз он оборачивался, будто ища кого-то, и, тотчас же забыв, начинал опять смотреть на поле впереди орудий. Брови сдвинуты, глубокая поперечная морщина разделила их, рот отвердел, и все лицо жёсткое, неприязненное. Господи, если бы он понимал, какой он родной сейчас.
— Ты что? — спросил Беличенко, заметив её рядом и глянув на неё рассеянными глазами. Вдруг далеко впереди вспыхнуло, огонь взлетел по соломе вверх и исчез. На горящем снегу стояла скирда, белый дым густо валил от неё. Опять пыхнуло, и опять дым задушил огонь. Но вот пламя дохнуло из середины, охватило скирду, и лица бойцов на батарее смутно осветились. Это Горошко подал о себе весть. Отовсюду к горящей скирде потянулись трассы пуль. И несколько групп пехотинцев, попавших в свет, пригибаясь, шарахнулись в стороны, стреляя назад. Из темноты, сбоку, будто огненный глаз засверкал. Веер светящихся огненных нуль рассеялся над головами бегущих, и все услышали грубый стук танкового пулемёта.
— Танки! — оборачиваясь, закричал наводчик, мгновенно побледнев, одни тёмные глаза остались на лице. С внезапно вскипевшей злобой Беличенко оттолкнул его.
— На танки не глядят, их бьют! Вспыхнула другая скирда, и стал виден танк, озарённый сбоку. Он шёл стороной, длинная пушка его, красная от пламени, покачивалась. И ещё несколько танков показалось на свет, гусеницы их кроваво блестели. Впереди падали и догорали на снегу ракеты. Беличенко выбрал первый. Неотрывно следя в панораму, наводил орудие. Воротник гимнастёрки давил горло. Расстегнул его, всей потной шеей ощутив холод и ветер. Стало легче дышать. От напряжения глаз заливало слезой. Беличенко отёр его, поглядел на тёмное, давая глазам успокоиться, и, когда вновь глянул в панораму, танк наползал на перекрестие. Он взял небольшое упреждение и выстрелил. Рявкнуло, оглушило орудие. Открыли замок, н тёплый пар, пахнущий порохом, пронесло мимо лица.
— Снаряд! — крикнул Беличенко. Окутавшись бензиновым дымом, взрычав так, что здесь было слышно, танк развернулся на орудие, стреляя из пушки. Беличенко стоял уже без шинели, без пояса, в одной расстёгнутой гимнастёрке и кубанке на потной голове. Крепко расставив ноги, прижавшись бровью к глазку панорамы, целился. Вдруг все закричали, раздался взрыв, и снег перед танком осветился. Но Беличенко не успел ничего понять: в этот момент он выстрелил. Весь подавшись вперёд, душевным усилием помогая снаряду лететь, он увидел, как сверкнуло и взвихрённый снег накрыл танк. Когда облако осело, танк стоял совершенно целый, только башня покривилась. Беличенко разогнулся. На поле горели ещё два танка, и множество копён, прежде не видных, выступили теперь на свет. Ещё вставали запоздалые разрывы, но ни танков, ни пехоты немецкой не было. И пелена страшного напряжения упала с глаз. Беличенко вытер лоб кубанкой, снова надел её:
— Дайте закурить. Он наклонился над солдатскими ладонями, пахнущими от снарядов железом и порохом, — в них бился зажатый огонёк — и радостной была первая затяжка. А вокруг, светя папиросками, солдаты громкими голосами рассказывали подробности боя. Беличенко слушал с недоверчивой улыбкой: он ничего этого не видел. Он этот раз был за наводчика и из всего боя видел танк в стекле панорамы. Опершись спиной о щит орудия, который во многих местах был пробит крупными осколками, он стоял горячий, в распоясанной гимнастёрке, точно хорошо поработавший плотник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38