Оно
открывает вопрос смысла. Оно описывает не незнание, не то, что
невозможно, но лишь эффекты незнания. "...Говорить о самом незнании, в
итоге, было бы невозможно, но мы можем говорить о его эффектах..."12
Но тем самым мы не возвращаемся к привычному строю познающей науки.
Письмо суверенности не является ни суверенностью в ее операции, ни
общепринятым научным дискурсом. Смысл (дискурсивное содержание и
направление последнего) - ориентированное отношение неизвестного к
известному или познаваемому, к всегда уже известному или к
предвосхищаемому познанию. Хотя всеобщее письмо также обладает неким
смыслом, будучи лишь отношением к бессмыслице, этот строй в нем
перевернут. Отношение к абсолютной возможности познания в нем
подвешено в неопределенности. Известное соотносится с неизвестным,
смысл - с бессмыслицей. "Это познание, которое можно было бы назвать
освобожденным (но которое мне больше нравится называть нейтральным),
есть использование некоей функции, оторванной (освобожденной) от
рабства, из которого она проистекает: эта функция соотносила
неизвестное с известным, но с момента своего отрыва она соотносит
известное с неизвестным" (MM). Движение, которое, как мы видели, лишь
намечено в "поэтическом образе".
Не то чтобы феноменология духа, развертывавшаяся в горизонте
абсолютного знания и в соответствии с кругообразностью Логоса, таким
образом переворачивалась. Вместо того, чтобы быть попросту
перевернутой, она охватывается; но не охватывается познающим
познанием, а вписывается вместе со своими горизонтами знания и
фигурами смысла в раскрытие всеобщей экономии. Последняя складывает их
так, чтобы они соотносились не с основанием, но с безосновностью
растраты, не с телосом смысла, но с бесцельным разрушением стоимости.
Атеология Батая есть также и некая атеология и анэсхатология. Даже в
своем дискурсе, который надлежит уже отличать от суверенного
утверждения, атеология эта не развертывается, однако, путями
негативной теологии - путями, которые не могли не завораживать Батая,
но которые, может быть, оставляли еще в запасе по ту сторону всех
отвергнутых предикатов и даже "по ту сторону бытия" некую
"сверхсущностность"; по ту сторону категорий сущего - некое верховное
сущее и какой-то неразрушимый смысл. Может быть: потому что мы
касаемся здесь пределов и самых смелых дерзаний дискурса во всем
западном мышлении. Мы могли бы показать, что расстояния и близости не
различаются между собой.
____________________
11 Письмо суверенности не является ни истинным, ни ложным, ни
правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно - в том смысле этого
слова, который упускается классическими оппозициями истинного и
ложного, сущности и видимости. Оно ускользает от всякого
теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет
таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно
соединяется в труде, дискурсе, смысле. ("Я думаю, что писать меня
заставляет опасение сойти с ума", Sur Nietzsche). Если брать эту
сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том,
"искренен" ли Батай. Сартр и задает его: "И вот этот призыв потерять
себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренен ли он?" (l.c.,
p.162). Чуть ниже: "Ведь в конце-то концов г.Батай пишет, он занимает
некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью,
ест" (p.163).
12 C; объекты науки оказываются тогда "эффектами незнания". Эффектами
бессмыслицы. Как, например, Бог - в качестве объекта теологии. "Бог
также есть некий эффект незнания" (там же).
Поскольку феноменология духа (и феноменология вообще) соотносит
последовательность фигур феноменальности с неким знанием смысла,
которое всегда уже возвещено заранее, она соответствует ограниченной
экономии: ограниченной товарными стоимостями, как мы могли бы сказать,
воспользовавшись терминами ее определения, - "науке, занимающейся
использованием богатств", ограничивающейся смыслом и конституированной
стоимостью объектов, их кругообращением. Кругообразность абсолютного
знания могла бы управлять, могла бы охватить лишь это кругообращение,
лишь этот кругооборот воспроизводительного потребления. Абсолютные
производство и разрушение стоимости, избыточная энергия как таковая
(та, что "может быть лишь потеряна без малейшей цели и, следовательно,
без всякого смысла") - все это ускользает от феноменологии как
ограниченной экономии. Последняя может определить различие и
негативность только как стороны, моменты или условия смысла: как труд.
А бессмыслица суверенной операции не является ни негативом, ни
условием смысла, даже если она есть также и это, и даже если имя ее
позволяет нам это расслышать. Она не является каким-то запасом смысла.
Она стоит по ту сторону оппозиции позитива и негатива, потому что акт
истребления, хотя и приводит к утрате смысла, все-таки не выступает
негативом присутствия: сохраняемого, соблюдаемого и наблюдаемого в
истине своего смысла (т.е. bewahren). Подобный разрыв симметрии должен
распространить свои эффекты на все цепочки дискурса. Понятия всеобщего
письма могут читаться лишь при условии того, что они выносятся, сдви-
гаются за пределы альтернатив симметрии, которой они, однако, кажутся
охваченными и в которой они известным образом должны по-прежнему
удерживаться. Стратегия [суверенного письма] играет на этом захвате и
этом выносе за пределы. Например, если учесть этот комментарий
бессмыслицы, тогда то, что указывает на себя в замкнутом пространстве
метафизики как на нестоимость, в то же время отсылает по ту сторону
оппозиции стоимости и нестоимости, по ту сторону самого понятия
стоимости, так же как и понятия смысла. То, что указывает на себя как
на мистическое, чтобы потрясти безопасность дискурсивного знания, в то
же время отсылает по ту сторону оппозиции мистического и
рационального13. (...) То, что указывает на себя как на внутренний
опыт, не является внутренним опытом, потому что не соотносится ни с
каким присутствием, ни с какой полнотой, но лишь с тем невозможным,
которое он "испытывает" в пытке. Прежде всего, опыт этот не является
внутренним: если он и кажется таковым благодаря тому, что не
соотносится ни с чем другим, ни с каким вовне, иначе как на манер
неотношения, тайны и разрыва, то в то же время он весь целиком
выставлен - для пытки: нагой, открытый внешности, лишенный запаса или
внутреннего сознания, глубоко поверхностный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
открывает вопрос смысла. Оно описывает не незнание, не то, что
невозможно, но лишь эффекты незнания. "...Говорить о самом незнании, в
итоге, было бы невозможно, но мы можем говорить о его эффектах..."12
Но тем самым мы не возвращаемся к привычному строю познающей науки.
Письмо суверенности не является ни суверенностью в ее операции, ни
общепринятым научным дискурсом. Смысл (дискурсивное содержание и
направление последнего) - ориентированное отношение неизвестного к
известному или познаваемому, к всегда уже известному или к
предвосхищаемому познанию. Хотя всеобщее письмо также обладает неким
смыслом, будучи лишь отношением к бессмыслице, этот строй в нем
перевернут. Отношение к абсолютной возможности познания в нем
подвешено в неопределенности. Известное соотносится с неизвестным,
смысл - с бессмыслицей. "Это познание, которое можно было бы назвать
освобожденным (но которое мне больше нравится называть нейтральным),
есть использование некоей функции, оторванной (освобожденной) от
рабства, из которого она проистекает: эта функция соотносила
неизвестное с известным, но с момента своего отрыва она соотносит
известное с неизвестным" (MM). Движение, которое, как мы видели, лишь
намечено в "поэтическом образе".
Не то чтобы феноменология духа, развертывавшаяся в горизонте
абсолютного знания и в соответствии с кругообразностью Логоса, таким
образом переворачивалась. Вместо того, чтобы быть попросту
перевернутой, она охватывается; но не охватывается познающим
познанием, а вписывается вместе со своими горизонтами знания и
фигурами смысла в раскрытие всеобщей экономии. Последняя складывает их
так, чтобы они соотносились не с основанием, но с безосновностью
растраты, не с телосом смысла, но с бесцельным разрушением стоимости.
Атеология Батая есть также и некая атеология и анэсхатология. Даже в
своем дискурсе, который надлежит уже отличать от суверенного
утверждения, атеология эта не развертывается, однако, путями
негативной теологии - путями, которые не могли не завораживать Батая,
но которые, может быть, оставляли еще в запасе по ту сторону всех
отвергнутых предикатов и даже "по ту сторону бытия" некую
"сверхсущностность"; по ту сторону категорий сущего - некое верховное
сущее и какой-то неразрушимый смысл. Может быть: потому что мы
касаемся здесь пределов и самых смелых дерзаний дискурса во всем
западном мышлении. Мы могли бы показать, что расстояния и близости не
различаются между собой.
____________________
11 Письмо суверенности не является ни истинным, ни ложным, ни
правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно - в том смысле этого
слова, который упускается классическими оппозициями истинного и
ложного, сущности и видимости. Оно ускользает от всякого
теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет
таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно
соединяется в труде, дискурсе, смысле. ("Я думаю, что писать меня
заставляет опасение сойти с ума", Sur Nietzsche). Если брать эту
сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том,
"искренен" ли Батай. Сартр и задает его: "И вот этот призыв потерять
себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренен ли он?" (l.c.,
p.162). Чуть ниже: "Ведь в конце-то концов г.Батай пишет, он занимает
некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью,
ест" (p.163).
12 C; объекты науки оказываются тогда "эффектами незнания". Эффектами
бессмыслицы. Как, например, Бог - в качестве объекта теологии. "Бог
также есть некий эффект незнания" (там же).
Поскольку феноменология духа (и феноменология вообще) соотносит
последовательность фигур феноменальности с неким знанием смысла,
которое всегда уже возвещено заранее, она соответствует ограниченной
экономии: ограниченной товарными стоимостями, как мы могли бы сказать,
воспользовавшись терминами ее определения, - "науке, занимающейся
использованием богатств", ограничивающейся смыслом и конституированной
стоимостью объектов, их кругообращением. Кругообразность абсолютного
знания могла бы управлять, могла бы охватить лишь это кругообращение,
лишь этот кругооборот воспроизводительного потребления. Абсолютные
производство и разрушение стоимости, избыточная энергия как таковая
(та, что "может быть лишь потеряна без малейшей цели и, следовательно,
без всякого смысла") - все это ускользает от феноменологии как
ограниченной экономии. Последняя может определить различие и
негативность только как стороны, моменты или условия смысла: как труд.
А бессмыслица суверенной операции не является ни негативом, ни
условием смысла, даже если она есть также и это, и даже если имя ее
позволяет нам это расслышать. Она не является каким-то запасом смысла.
Она стоит по ту сторону оппозиции позитива и негатива, потому что акт
истребления, хотя и приводит к утрате смысла, все-таки не выступает
негативом присутствия: сохраняемого, соблюдаемого и наблюдаемого в
истине своего смысла (т.е. bewahren). Подобный разрыв симметрии должен
распространить свои эффекты на все цепочки дискурса. Понятия всеобщего
письма могут читаться лишь при условии того, что они выносятся, сдви-
гаются за пределы альтернатив симметрии, которой они, однако, кажутся
охваченными и в которой они известным образом должны по-прежнему
удерживаться. Стратегия [суверенного письма] играет на этом захвате и
этом выносе за пределы. Например, если учесть этот комментарий
бессмыслицы, тогда то, что указывает на себя в замкнутом пространстве
метафизики как на нестоимость, в то же время отсылает по ту сторону
оппозиции стоимости и нестоимости, по ту сторону самого понятия
стоимости, так же как и понятия смысла. То, что указывает на себя как
на мистическое, чтобы потрясти безопасность дискурсивного знания, в то
же время отсылает по ту сторону оппозиции мистического и
рационального13. (...) То, что указывает на себя как на внутренний
опыт, не является внутренним опытом, потому что не соотносится ни с
каким присутствием, ни с какой полнотой, но лишь с тем невозможным,
которое он "испытывает" в пытке. Прежде всего, опыт этот не является
внутренним: если он и кажется таковым благодаря тому, что не
соотносится ни с чем другим, ни с каким вовне, иначе как на манер
неотношения, тайны и разрыва, то в то же время он весь целиком
выставлен - для пытки: нагой, открытый внешности, лишенный запаса или
внутреннего сознания, глубоко поверхностный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14