Оставаться безучастным, как это имело место с Гегелем, к
комедии Aufhebung означает делать себя слепым к опыту священного, к
безудержному жертвоприношению присутствия и смысла. Так вырисовывается
некая фигура смысла - но можем ли мы еще пользоваться этими двумя
словами? - несводимая к любой феноменологии духа, оказывающаяся в ней,
подобно смеху в философии, смещенной, имитирующая жертвоприношением
абсолютный риск смерти: производя одновременно риск абсолютной смерти;
уловку, благодаря которой риск этот можно пережить; и тот смех,
который сливается в симулякре с ракрытием священного. Описывая этот
симулякр, немыслимый для философии, ее слепое пятно, Батай, само собой
разумеется, должен высказываться о нем - прикидываться, что
высказывается, - не выходя за рамки гегелевского логоса:
"Далее я буду говорить о глубоких различиях между человеком
жертвоприношения, действующим, не зная (не сознавая) обстоятельств и
последствий того, что он делает, и Мудрецом (Гегелем), подчиняющимся
импликациям того Знания, которое в его глазах является абсолютным.
Несмотря на эти различия, речь неизменно идет о манифестации Негатива
(причем всегда в какой-то конкретной форме, т.е. в недрах Тотальности,
составные элементы которой неотделимы друг от друга).
Привилегированная манифестация Негативности - это смерть, но на самом-
то деле смерть ничего не раскрывает. В принципе, смерть должна
____________________
2 "Но смех является здесь негативом в гегелевском смысле". Ж.-П.Сартр,
"Un nouveau mystique" // Situations 1, p.160. Смех не является
негативом потому, что его взрыв не сохраняется, не знает удержу, не
выстраивается в цепочку и не подытоживается в дискурсе: поднимает на
смех Aufhebung.
3 "Conferences sur le Non-Savoir" // Tel Quel 10 [далее - C].
открывать Человеку его самого как естественное, животное существо, но
откровение это никогда не имеет места. Ведь человеческое существо, как
только умирает поддерживавшее его животное существо, и само прекращает
существовать. Чтобы человек в конце концов был открыт самому себе, он
должен был бы умереть, но ему надлежало бы сделать это, оставаясь в
живых и наблюдая за тем, как он прекращает существовать. Другими
словами, сама смерть должна была бы сделаться (само)сознанием в тот
самый момент, когда она уничтожает обладающее сознанием существо. В
каком-то смысле, именно это имеет место (по крайней мере, вот-вот
готово произойти или происходит украдким и неуловимым способом)
благодаря одной уловке. При жертвоприношении жертвующий отождествляет
себя с поражаемым смертью животным. Таким образом, он умирает, глядя
на то, как он умирает, и даже некоторым образом - по собственной воле,
всем сердцем заодно с жертвующей рукой. Но это же комедия! По крайней
мере, это было бы комедией, если бы существовал какой-нибудь другой
способ открыть живому нашествие смерти: это завершение конечного
существа, которое одно только и исполняет, одно только и может
исполнить его Негативность, убивающую, кончающую, бесповоротно
уничтожающую его... Таким образом, любой ценой необходимо добиться
того, чтобы человек был жив в тот момент, когда он взаправду умирает,
или чтобы он продолжал жить, находясь под впечатлением, что умирает
взаправду. Это затруднение возвещает необходимость зрелища или вообще
представления, без повторения которых мы могли бы остаться в полном
незнании и неведении перед лицом смерти, как, очевидно, обстоит дело с
животными. Нет ничего менее животного, чем вымысел о смерти, более или
менее удаленный от реальности4".
Лишь акцентирование симулякра и уловки прерывает гегелевскую
непрерывность этого текста. Чуть ниже различие высвечивается
веселостью:
"Сближая реакцию Гегеля с жертвоприношением и тем самым с первичной
темой представления (искусства, празднеств, зрелищ), я хотел показать,
что она есть фундаментальное человеческое поведение... это par
excellence [то его] выражение, которое в традиции повторялось до
бесконечности... для Гегеля существенным было осознать Негативность
как таковую, ухватить ее ужас, в данном случае - ужас смерти, в то же
самое время поддерживая дело смерти и глядя ей в лицо. Этим способом
Гегель противостоит скорее не тем, кто "отступает", но тем, кто
говорит: "это ничто". Дальше всего он, кажется, отстоит от тех, кто
реагирует [на смерть] весело. Я настаиваю на противопоставлении
наивной позиции и гегелевской позиции абсолютной Мудрости, желая,
чтобы оно проступило как можно отчетливее на фоне кажущегося сходства
этих позиций. На самом деле, я не уверен, что наименее абсолютная из
них двоих окажется наиболее наивной. Приведу один парадоксальный
пример веселой реакции на дело смерти. Ирландский и валлийский обычай
"wake" мало известен, но его можно было еще наблюдать в конце
предыдущего столетия. Это тема последней работы Джойса, Finnegans
wake, "Поминок по Финнегану" (чтение этого знаменитого романа, однако,
по меньшей мере затруднительно). В Уэльсе открытый гроб с покойником
ставился на торец на почетном месте дома. Покойника одевали в его
самый лучший наряд, на голове у него красовался цилиндр. Его семья
приглашала всех его друзей, которые имели возможность оказать тем
большую честь тому, кто их покинул, чем дольше они танцевали и чем
крепче выпивали за его здоровье. Речь идет о смерти другого, но в
подобных случаях смерть другого всегда есть образ собственной смерти.
Наслаждаться и веселиться таким образом можно лишь при одном условии:
считается, что мертвец, который есть кто-то другой, вполне это
одобряет, и тот мертвец, каковым в свою очередь станет сегодняшний
кутила, в этом смысле ничем не будет отличаться от первого" ("Hegel,
la mort et la sacrifice", p.38).
Эта веселость не входит в экономию жизни, она не соответствует
"страстному желанию отрицать существование смерти", хотя и близка к
ней так, как это вообще возможно. Она не является судорогой, следующей
за страхом, тем низшим смехом, который затихает в момент, когда
человек "оказался на волосок", и соотносится со страхом согласно схеме
____________________
4 "Hegel, la mort et la sacrifice" // Deucalion, 5, pp.32-33. Ср.
также весь "Post-scriptum au supplice" в EI, особенно p.193 sq.
взаимоотношений позитива и негатива.
"Напротив, веселость, связанная с делом смерти, наполняет меня
страхом, она акцентируется моим страхом и взамен сама обостряет этот
страх: под конец, веселый страх, устрашенная веселость подают мне как
какое-нибудь заливное блюдо ту "абсолютную разорванность", в которой
именно моя радость в конечном счете разрывает меня, но в которой за
радостью последовало бы изнеможение, если бы я не разрывался до конца,
безо всякой меры" (l.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
комедии Aufhebung означает делать себя слепым к опыту священного, к
безудержному жертвоприношению присутствия и смысла. Так вырисовывается
некая фигура смысла - но можем ли мы еще пользоваться этими двумя
словами? - несводимая к любой феноменологии духа, оказывающаяся в ней,
подобно смеху в философии, смещенной, имитирующая жертвоприношением
абсолютный риск смерти: производя одновременно риск абсолютной смерти;
уловку, благодаря которой риск этот можно пережить; и тот смех,
который сливается в симулякре с ракрытием священного. Описывая этот
симулякр, немыслимый для философии, ее слепое пятно, Батай, само собой
разумеется, должен высказываться о нем - прикидываться, что
высказывается, - не выходя за рамки гегелевского логоса:
"Далее я буду говорить о глубоких различиях между человеком
жертвоприношения, действующим, не зная (не сознавая) обстоятельств и
последствий того, что он делает, и Мудрецом (Гегелем), подчиняющимся
импликациям того Знания, которое в его глазах является абсолютным.
Несмотря на эти различия, речь неизменно идет о манифестации Негатива
(причем всегда в какой-то конкретной форме, т.е. в недрах Тотальности,
составные элементы которой неотделимы друг от друга).
Привилегированная манифестация Негативности - это смерть, но на самом-
то деле смерть ничего не раскрывает. В принципе, смерть должна
____________________
2 "Но смех является здесь негативом в гегелевском смысле". Ж.-П.Сартр,
"Un nouveau mystique" // Situations 1, p.160. Смех не является
негативом потому, что его взрыв не сохраняется, не знает удержу, не
выстраивается в цепочку и не подытоживается в дискурсе: поднимает на
смех Aufhebung.
3 "Conferences sur le Non-Savoir" // Tel Quel 10 [далее - C].
открывать Человеку его самого как естественное, животное существо, но
откровение это никогда не имеет места. Ведь человеческое существо, как
только умирает поддерживавшее его животное существо, и само прекращает
существовать. Чтобы человек в конце концов был открыт самому себе, он
должен был бы умереть, но ему надлежало бы сделать это, оставаясь в
живых и наблюдая за тем, как он прекращает существовать. Другими
словами, сама смерть должна была бы сделаться (само)сознанием в тот
самый момент, когда она уничтожает обладающее сознанием существо. В
каком-то смысле, именно это имеет место (по крайней мере, вот-вот
готово произойти или происходит украдким и неуловимым способом)
благодаря одной уловке. При жертвоприношении жертвующий отождествляет
себя с поражаемым смертью животным. Таким образом, он умирает, глядя
на то, как он умирает, и даже некоторым образом - по собственной воле,
всем сердцем заодно с жертвующей рукой. Но это же комедия! По крайней
мере, это было бы комедией, если бы существовал какой-нибудь другой
способ открыть живому нашествие смерти: это завершение конечного
существа, которое одно только и исполняет, одно только и может
исполнить его Негативность, убивающую, кончающую, бесповоротно
уничтожающую его... Таким образом, любой ценой необходимо добиться
того, чтобы человек был жив в тот момент, когда он взаправду умирает,
или чтобы он продолжал жить, находясь под впечатлением, что умирает
взаправду. Это затруднение возвещает необходимость зрелища или вообще
представления, без повторения которых мы могли бы остаться в полном
незнании и неведении перед лицом смерти, как, очевидно, обстоит дело с
животными. Нет ничего менее животного, чем вымысел о смерти, более или
менее удаленный от реальности4".
Лишь акцентирование симулякра и уловки прерывает гегелевскую
непрерывность этого текста. Чуть ниже различие высвечивается
веселостью:
"Сближая реакцию Гегеля с жертвоприношением и тем самым с первичной
темой представления (искусства, празднеств, зрелищ), я хотел показать,
что она есть фундаментальное человеческое поведение... это par
excellence [то его] выражение, которое в традиции повторялось до
бесконечности... для Гегеля существенным было осознать Негативность
как таковую, ухватить ее ужас, в данном случае - ужас смерти, в то же
самое время поддерживая дело смерти и глядя ей в лицо. Этим способом
Гегель противостоит скорее не тем, кто "отступает", но тем, кто
говорит: "это ничто". Дальше всего он, кажется, отстоит от тех, кто
реагирует [на смерть] весело. Я настаиваю на противопоставлении
наивной позиции и гегелевской позиции абсолютной Мудрости, желая,
чтобы оно проступило как можно отчетливее на фоне кажущегося сходства
этих позиций. На самом деле, я не уверен, что наименее абсолютная из
них двоих окажется наиболее наивной. Приведу один парадоксальный
пример веселой реакции на дело смерти. Ирландский и валлийский обычай
"wake" мало известен, но его можно было еще наблюдать в конце
предыдущего столетия. Это тема последней работы Джойса, Finnegans
wake, "Поминок по Финнегану" (чтение этого знаменитого романа, однако,
по меньшей мере затруднительно). В Уэльсе открытый гроб с покойником
ставился на торец на почетном месте дома. Покойника одевали в его
самый лучший наряд, на голове у него красовался цилиндр. Его семья
приглашала всех его друзей, которые имели возможность оказать тем
большую честь тому, кто их покинул, чем дольше они танцевали и чем
крепче выпивали за его здоровье. Речь идет о смерти другого, но в
подобных случаях смерть другого всегда есть образ собственной смерти.
Наслаждаться и веселиться таким образом можно лишь при одном условии:
считается, что мертвец, который есть кто-то другой, вполне это
одобряет, и тот мертвец, каковым в свою очередь станет сегодняшний
кутила, в этом смысле ничем не будет отличаться от первого" ("Hegel,
la mort et la sacrifice", p.38).
Эта веселость не входит в экономию жизни, она не соответствует
"страстному желанию отрицать существование смерти", хотя и близка к
ней так, как это вообще возможно. Она не является судорогой, следующей
за страхом, тем низшим смехом, который затихает в момент, когда
человек "оказался на волосок", и соотносится со страхом согласно схеме
____________________
4 "Hegel, la mort et la sacrifice" // Deucalion, 5, pp.32-33. Ср.
также весь "Post-scriptum au supplice" в EI, особенно p.193 sq.
взаимоотношений позитива и негатива.
"Напротив, веселость, связанная с делом смерти, наполняет меня
страхом, она акцентируется моим страхом и взамен сама обостряет этот
страх: под конец, веселый страх, устрашенная веселость подают мне как
какое-нибудь заливное блюдо ту "абсолютную разорванность", в которой
именно моя радость в конечном счете разрывает меня, но в которой за
радостью последовало бы изнеможение, если бы я не разрывался до конца,
безо всякой меры" (l.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14