Наконец приехала "скорая помощь". Не без труда развернув складные носилки, полицейские уложили на них труп.
– Ладно, теперь поехали! – приказал полицейский в вязаном шарфе. – Я сяду с вами, чтобы показать дорогу.
Он удобно растянулся на сиденье во весь рост и сообщил, что впервые едет в американской машине. От любопытства он трогал своей красной, набухшей от холода рукой хромированные приборы и кнопки.
– А это что за штука?.. А это зачем?.. Сколько она жрет бензина?.. Действительно дает двести километров в час?.. А правда, что капот поднимается автоматически?..
О мертвеце не было произнесено ни слова.
Между полицейским и мной стояла ивовая корзинка с упакованными подарками. Она напомнила мне, что сегодня праздник и что меня ждут. Я почувствовал, как помимо воли снова возвращаюсь в предпраздничную атмосферу, которая предшествовала несчастному случаю. И тем не менее я только что убил человека. Человека, которого наверняка где-то дожидались его близкие, чтобы вместе встретить Новый год.
* * *
Комиссариат находился на маленькой тихой улочке. Его здание, пристроенное к почерневшей от времени мэрии, выглядело новым, но, несмотря на это, внутри уже стоял смутный запах казенного учреждения.
За деревянной стойкой, покрытой толстым стеклом, молча курили три инспектора. Тот, что сидел подальше от входа, читал одним глазом спортивную газету. Второй глаз он зажмурил от сигаретного дыма. Полицейский, который на улице констатировал смерть от несчастного случая, был здесь, приехав раньше нас. Он успел изложить происшедшее инспекторам, поэтому те ничуть не удивились моему появлению. Маленький толстячок с редкими волосами, гладко зачесанными назад, уже составлял рапорт. Чрезвычайно учтиво он попросил мои документы. Поскольку он понимал по-английски, то и принялся заполнять анкету. Затем зарегистрировал мое заявление, обращаясь ко мне при этом "полковник", а не "мой полковник", как принято во французской армии к старшему по званию, и не зная, видимо, как это положено в армии американской.
Я совершенно спокойно рассказал ему, что произошло; в конце каждой моей фразы он кивал, а затем принимался энергично печатать на машинке одним пальцем.
Я в это время курил. Наконец, он дал мне подписать мои показания, и я пододвинул к нему пачку своих сигарет. Благодарно кивнув, он выудил одну.
– Весьма сожалею, – вздохнул я, возвращая ему ручку.
Он пожал плечами.
– Это не ваша вина, полковник. Свидетель категорически утверждает: этот человек хотел покончить жизнь самоубийством. А свидетель – кюре, уж он-то ненавидит самоубийц...
– Могу я быть еще полезен?
Инспектор со спортивной газетой раздраженно бросил, не прекращая чтения:
– Теперь дело за похоронным бюро и страховой компанией!
Воцарилась тишина. Я убрал свои документы в бумажник. Закурив мою сигарету, толстячок с натугой выпустил дым, став похожим на разъяренного быка.
– Кстати, – пробормотал он, – кто предупредит семью?
Так как никто ему не ответил, он безапелляционно заявил:
– Сам я на дежурстве.
– А где он жил, этот бедолага? – спросил инспектор с газетой.
Документы покойного в элегантном бумажнике крокодиловой кожи с золотыми инициалами лежали на столе. Толстячок вытащил их оттуда.
– На бульваре Ричарда Уоллеса.
Третий инспектор, до того не произнесший ни единого слова и что-то невозмутимо и таинственно писавший в регистрационном журнале, недовольно бросил:
– Да это в Нейи... В самом конце Булонского леса.
Толстячок встал и подошел к пришпиленной на стене громадной карте Парижа и его предместий.
– Верно! Сгоняешь, Маньен?
Писавший не ответил. Это был худой парень с желтым лицом, впалыми щеками и злыми глазами. На нем был дурно сшитый костюм со слишком широкими лацканами и нелепая полосатая рубашка.
Толстячок продолжал настаивать:
– Раз ты живешь в Бийянкуре, то тебе не придется делать большой крюк...
– Сегодня я праздную Новый год у моего шурина в Сен-Дени, – довольно мрачно отрезал Маньен.
Я им был больше не нужен и мог уйти. И все же я не уходил, хотя меня ожидали у Фергюсонов. Словно какая-то невидимая сила продолжала удерживать меня в комиссариате.
Толстячок снова уселся.
– А тебе следует закатить наряд вне очереди, черт возьми! – сказал он любителю спортивного чтения.
Утробно хохотнув, тот опустил газету на колени.
– Идет! Согласен открыть шесть дюжин устриц. Разве у твоего покойничка не было телефона? На бульваре Ричарда Уоллеса даже у кухарок есть телефоны!
– Ты прав, – согласился толстячок.
Потянулся к телефонному аппарату, но внезапно сообразил, что все происходит на моих глазах и я становлюсь свидетелем секретов их чиновничьей кухни. Любезно улыбнувшись мне, он произнес:
– Все закончено, полковник, не смеем вас больше задерживать.
И придвинул к себе телефон.
Я не пошевелился. Что-то угнетало меня. Я думал о семье погибшего. Через несколько секунд раздастся телефонный звонок, и незнакомый голос расскажет жене или матери о случившейся трагедии...
Я шагнул к стойке.
– Пожалуйста, месье инспектор...
Он уже взялся за трубку, но повернулся ко мне. На его мясистом лице явственно читалось раздражение:
– Да?
– Если хотите, я сообщу сам. Так будет более... более правильно.
Все трое переглянулись, подумав, наверно, что у этих чертовых американцев "мозги крутятся не в ту сторону". Затем толстячок опустил трубку.
– Вы очень любезны, полковник. Действительно, если это вас не очень затруднит... Я запишу вам имя и адрес...
Он протянул мне листок, вырванный из блокнота.
– Скажете вдове, что тело отвезли в госпиталь города Нантера. Нантер, запомните?
Я кивнул и вышел, не попрощавшись с ними.
2
Это было красивое белое каменное здание, фасад его украшали круглые окна. Оно было окружено кованой железной решеткой. Дорожка из розового цемента, шедшая посередине зеленой и ровной, как бильярд, лужайки, вела к подъезду. Все здесь дышало роскошью и достатком.
Громадный холл был выложен белой и черной плиткой, стояли великолепные живые растения с зубчатыми листьями. Лестница покрыта ковром пурпурного цвета, который крепился медными кольцами ручной работы. Я подошел к комнате консьержки.
Консьержка, скромно накрашенная пятидесятилетняя женщина, должно быть, настолько прониклась величием "своего дома", что при встрече с незнакомцами невольно принимала суровый и неподкупный вид.
– Что вам угодно?
Голос ее прозвучал одновременно любезно и снисходительно.
Я прекрасно помнил имя пострадавшего, но все же в приступе добросовестности еще раз взглянул на клочок бумаги.
– Где квартира месье Жан-Пьера Массэ?
– Третий этаж, налево!
Если бы у нее был менее суровый вид, я бы порасспросил ее о семье Массэ, чтобы знать, кого мне предстоит увидеть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27