Кроме того, дитя пугало своей чрезмерной развитостью. Об этом поведала одна моя знакомая, когда Рамсес в возрасте четырех лет прочитал ей лекцию о методах раскопки навозной кучи, причем навозная куча находилась как раз в саду моей приятельницы. Помнится, садовника тогда чуть не хватил удар. В ответ я заметила, что это не совсем точное определение. Приятельница испугалась, что обидела меня, но я лишь хотела сказать, что слова «чрезмерная развитость» не в полной мере отвечают действительности. Нашего сына следовало назвать катастрофически развитым.
Несмотря на любовь к сыну, Эмерсон чахнул в унылом английском климате. Я имею в виду не только погоду, но прежде всего бесцветную монотонность академической жизни, на которую мой муж обрек себя. Он объявил, что не поедет в Египет без Рамсеса, но и не собирается рисковать здоровьем мальчика в этой кишащей микробами части света. И лишь мольба одной вертихвостки (которая, на мои проницательный взгляд, была отъявленной лицемеркой и интриганкой) оторвала наивного папашу от Рамсеса. Как только мы ступили на египетскую землю, я увидела, как вспыхнули глаза Эмерсона, и дала себе слово, что отныне не позволю ему приносить себя в жертву семейным обязанностям.
Мы дружно решили, что на следующий год возьмем Рамсеса с собой, но в силу некоторых огорчительных событий я получила возможность отложить это удовольствие. Мою милую подругу Эвелину, успевшую к тому времени без каких-либо усилий произвести на свет четырех здоровых ребятишек, постигло два разочарования подряд (так она это называла). Второй выкидыш поверг ее в состояние глубокого уныния. По непонятной мне причине (возможно, вследствие небольшого душевного расстройства) Эвелина вбила себе в голову, что общество нашего сына – лучшее из лекарств, и залилась слезами, когда мы объявили, что забираем его с собой. Уолтер присоединился к мольбам жены, уверяя, что веселые проделки Рамсеса отвлекут Эвелину от мрачных мыслей. А вот в это я поверила с легкостью, поскольку требуется предельная концентрация внимания, чтобы помешать Рамсесу произвести широкомасштабные разрушения сада и окрестностей, – то, что он называет «раскопками». Пришлось уступить мольбам дяди и тетки. Я была, как всегда, любезна, а Эмерсон, как обычно, невоздержан в словах.
Когда мы вернулись из Египта, Рамсес настолько освоился в замке Элсмир, что я не видела причин что-либо менять. И хотя было понятно, что столь удобное положение вещей не может продолжаться вечно, однако я решила до поры до времени об этом не думать. «Довольно для каждого дня своей заботы», как сказано в Писании.
И этот день наступил. На третьей неделе июня. Я трудилась в библиотеке, пытаясь привести в порядок записи Эмерсона, вернее, мне казалось, что я с головой погружена в такую захватывающую тему, как гробницы Восемнадцатой династии, как вдруг обнаружила, что рассеянно глазею на сад. Стоял чудесный летний день, в воздухе витал пьянящий аромат роз: цветочные клумбы этим летом пребывали в идеальном состоянии. Никто не вытаптывал и не выдергивал с корнем цветы с целью преподнести букет слугам или собакам. Зеленая лужайка перед домом не была обезображена глубокими ямами и кучами земли. Никогда еще наш сад не выглядел столь ухоженным. Надо сказать, переезд в этот дом совпал с великим событием: Рамсес начал ходить. И не только ходить, но и ковыряться в земле...
Я погрузилась в нежные воспоминания, начисто позабыв о работе. Отвлек меня стук в дверь.
Наши слуги приучены стучаться, прежде чем войти. Пусть это и прихоть, лишний раз подтвердившая опасения соседей, что мы дикие и эксцентричные субъекты, но я не понимаю, почему состоятельные люди не имеют права, подобно беднякам, побыть наедине с самими собой. Когда мы с Эмерсоном работаем или уединяемся в спальне, нам совсем не хочется, чтобы рядом мельтешил кто-то еще. Стучаться можно только один раз. Если никто не отвечает, слуга тихонько уходит.
– Войдите, – откликнулась я.
– Телеграмма, мадам, – сказал Уилкинс, ковыляя ко мне с подносом.
Уилкинс – крепыш и здоровяк, но предпочитает передвигаться походкой столетнего инвалида, чтобы его не попросили сделать лишнее. Я взяла телеграмму, и крылья недоброго предчувствия накрыли меня зловещей тенью. Дрожащим голосом (дрожь эта вызвана теми же причинами, что и ковыляющая походка) Уилкинс вопросил:
– Надеюсь, дурных вестей нет, мадам?..
– Нет... Напротив, новость очень хорошая. Завтра, Уилкинс, мы едем в Элсмир. Я попросила бы вас сделать необходимые приготовления.
– Да, мадам. Прошу прощения, мадам...
– Да, Уилкинс?
– Вы вернетесь с маленьким господином, мадам?
– Возможно.
По лицу Уилкинса промелькнула тень ужаса. Правда, надолго она не задержалась – наш дворецкий знает, как надлежит себя вести.
– Это все, Уилкинс, – сочувственно сказала я.
– Да, мадам. Спасибо, мадам. – Он, покачиваясь, направился к двери.
С тоской бросив последний взгляд на прекрасный сад, я вернулась к своим трудам и полностью погрузилась в работу. Вскоре вернулся Эмерсон. Вопреки обыкновению, он не стал нежно обнимать меня, а, пробормотав слова приветствия, швырнул на бюро кипу бумаг. После чего уселся за свой письменный стол, находящийся рядом с моим.
Эгоистичная супруга могла бы отпустить пару шутливых замечаний по поводу его озабоченного вида и потребовать привычной порции невербальных приветствий. Я же лишь взглянула на его новые записи и сдержанно заметила:
– Значит, твоя датировка черепков совпадает с таблицей Питри? Это, в конечном счете, позволит сэкономить время...
– Нет! – буркнул Эмерсон, яростно скребя пером по странице. – Мы безнадежно отстаем от графика, Пибоди. С этого дня будем работать день и ночь. Больше никаких прогулок по саду и светских приемов, пока не закончим рукопись.
Я не решилась сказать о том, что, по всей вероятности, у нас скоро появится занятие, которое потребует куда больше времени, чем светские приемы и прогулки. Слова Эмерсона подтверждали мои недобрые предчувствия. Большинство археологов обычно публикуют результаты своих работ лет этак через десять, если вообще публикуют, и на дьявольскую спешку моего мужа могло толкнуть лишь какое-то чрезвычайное событие.
– Ты сегодня встречался с Питри?
– М-м-м, – отозвался Эмерсон, продолжая терзать бумагу.
– Полагаю, он готовит собственную публикацию на эту тему.
Эмерсон швырнул перо через всю комнату. Глаза его сверкали.
– Дьявол! Проклятье! Питри уже закончил! На следующей неделе он отдаст книгу в типографию. Можешь себе представить?
Питри, блестящий молодой археолог, был для Эмерсона объектом яростной ненависти. У них много общего – приверженность к порядку и методу в археологии, презрение к отсутствию порядка и метода у других археологов и манера публично выражать свое презрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Несмотря на любовь к сыну, Эмерсон чахнул в унылом английском климате. Я имею в виду не только погоду, но прежде всего бесцветную монотонность академической жизни, на которую мой муж обрек себя. Он объявил, что не поедет в Египет без Рамсеса, но и не собирается рисковать здоровьем мальчика в этой кишащей микробами части света. И лишь мольба одной вертихвостки (которая, на мои проницательный взгляд, была отъявленной лицемеркой и интриганкой) оторвала наивного папашу от Рамсеса. Как только мы ступили на египетскую землю, я увидела, как вспыхнули глаза Эмерсона, и дала себе слово, что отныне не позволю ему приносить себя в жертву семейным обязанностям.
Мы дружно решили, что на следующий год возьмем Рамсеса с собой, но в силу некоторых огорчительных событий я получила возможность отложить это удовольствие. Мою милую подругу Эвелину, успевшую к тому времени без каких-либо усилий произвести на свет четырех здоровых ребятишек, постигло два разочарования подряд (так она это называла). Второй выкидыш поверг ее в состояние глубокого уныния. По непонятной мне причине (возможно, вследствие небольшого душевного расстройства) Эвелина вбила себе в голову, что общество нашего сына – лучшее из лекарств, и залилась слезами, когда мы объявили, что забираем его с собой. Уолтер присоединился к мольбам жены, уверяя, что веселые проделки Рамсеса отвлекут Эвелину от мрачных мыслей. А вот в это я поверила с легкостью, поскольку требуется предельная концентрация внимания, чтобы помешать Рамсесу произвести широкомасштабные разрушения сада и окрестностей, – то, что он называет «раскопками». Пришлось уступить мольбам дяди и тетки. Я была, как всегда, любезна, а Эмерсон, как обычно, невоздержан в словах.
Когда мы вернулись из Египта, Рамсес настолько освоился в замке Элсмир, что я не видела причин что-либо менять. И хотя было понятно, что столь удобное положение вещей не может продолжаться вечно, однако я решила до поры до времени об этом не думать. «Довольно для каждого дня своей заботы», как сказано в Писании.
И этот день наступил. На третьей неделе июня. Я трудилась в библиотеке, пытаясь привести в порядок записи Эмерсона, вернее, мне казалось, что я с головой погружена в такую захватывающую тему, как гробницы Восемнадцатой династии, как вдруг обнаружила, что рассеянно глазею на сад. Стоял чудесный летний день, в воздухе витал пьянящий аромат роз: цветочные клумбы этим летом пребывали в идеальном состоянии. Никто не вытаптывал и не выдергивал с корнем цветы с целью преподнести букет слугам или собакам. Зеленая лужайка перед домом не была обезображена глубокими ямами и кучами земли. Никогда еще наш сад не выглядел столь ухоженным. Надо сказать, переезд в этот дом совпал с великим событием: Рамсес начал ходить. И не только ходить, но и ковыряться в земле...
Я погрузилась в нежные воспоминания, начисто позабыв о работе. Отвлек меня стук в дверь.
Наши слуги приучены стучаться, прежде чем войти. Пусть это и прихоть, лишний раз подтвердившая опасения соседей, что мы дикие и эксцентричные субъекты, но я не понимаю, почему состоятельные люди не имеют права, подобно беднякам, побыть наедине с самими собой. Когда мы с Эмерсоном работаем или уединяемся в спальне, нам совсем не хочется, чтобы рядом мельтешил кто-то еще. Стучаться можно только один раз. Если никто не отвечает, слуга тихонько уходит.
– Войдите, – откликнулась я.
– Телеграмма, мадам, – сказал Уилкинс, ковыляя ко мне с подносом.
Уилкинс – крепыш и здоровяк, но предпочитает передвигаться походкой столетнего инвалида, чтобы его не попросили сделать лишнее. Я взяла телеграмму, и крылья недоброго предчувствия накрыли меня зловещей тенью. Дрожащим голосом (дрожь эта вызвана теми же причинами, что и ковыляющая походка) Уилкинс вопросил:
– Надеюсь, дурных вестей нет, мадам?..
– Нет... Напротив, новость очень хорошая. Завтра, Уилкинс, мы едем в Элсмир. Я попросила бы вас сделать необходимые приготовления.
– Да, мадам. Прошу прощения, мадам...
– Да, Уилкинс?
– Вы вернетесь с маленьким господином, мадам?
– Возможно.
По лицу Уилкинса промелькнула тень ужаса. Правда, надолго она не задержалась – наш дворецкий знает, как надлежит себя вести.
– Это все, Уилкинс, – сочувственно сказала я.
– Да, мадам. Спасибо, мадам. – Он, покачиваясь, направился к двери.
С тоской бросив последний взгляд на прекрасный сад, я вернулась к своим трудам и полностью погрузилась в работу. Вскоре вернулся Эмерсон. Вопреки обыкновению, он не стал нежно обнимать меня, а, пробормотав слова приветствия, швырнул на бюро кипу бумаг. После чего уселся за свой письменный стол, находящийся рядом с моим.
Эгоистичная супруга могла бы отпустить пару шутливых замечаний по поводу его озабоченного вида и потребовать привычной порции невербальных приветствий. Я же лишь взглянула на его новые записи и сдержанно заметила:
– Значит, твоя датировка черепков совпадает с таблицей Питри? Это, в конечном счете, позволит сэкономить время...
– Нет! – буркнул Эмерсон, яростно скребя пером по странице. – Мы безнадежно отстаем от графика, Пибоди. С этого дня будем работать день и ночь. Больше никаких прогулок по саду и светских приемов, пока не закончим рукопись.
Я не решилась сказать о том, что, по всей вероятности, у нас скоро появится занятие, которое потребует куда больше времени, чем светские приемы и прогулки. Слова Эмерсона подтверждали мои недобрые предчувствия. Большинство археологов обычно публикуют результаты своих работ лет этак через десять, если вообще публикуют, и на дьявольскую спешку моего мужа могло толкнуть лишь какое-то чрезвычайное событие.
– Ты сегодня встречался с Питри?
– М-м-м, – отозвался Эмерсон, продолжая терзать бумагу.
– Полагаю, он готовит собственную публикацию на эту тему.
Эмерсон швырнул перо через всю комнату. Глаза его сверкали.
– Дьявол! Проклятье! Питри уже закончил! На следующей неделе он отдаст книгу в типографию. Можешь себе представить?
Питри, блестящий молодой археолог, был для Эмерсона объектом яростной ненависти. У них много общего – приверженность к порядку и методу в археологии, презрение к отсутствию порядка и метода у других археологов и манера публично выражать свое презрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81