И постепенно этот человек совсем прекратил посещать гарем и все внимание перенес на свою коллекцию портретов. Будучи уже в преклонном возрасте, он, по-видимому, пришел к выводу, что рассматривать рисунки не так опасно, как иметь дело с живыми женщинами.
Итак, как я уже вспоминал, султанша должна была нанести визит капудан-паше. В тот день, к моему удивлению, меня позвали в приемный зал, где знаменитая венецианка, одетая в роскошную парчу, украшенная золотом и бриллиантами, как рака со святыми мощами, попросила, чтобы ей показали мои рисунки. Великий адмирал сделал ошибку, похваставшись перед ней моим талантом. Ошибку потому, что когда она увидела портреты, то пожелала, чтобы я пошел в услужение к ней. Таким образом, я переселился из адмиральского дворца во дворец султана, потеряв при этом своего товарища, дорогого Малека, что наполнило мое сердце двойной горечью. Кто отныне будет передавать мои письма Андреа? Кто принесет мне известия о Насте?
Сафийе велела поселить меня в комнате, расположенной поблизости от ее апартаментов. Я очень быстро понял, что еще больше, чем моими рисунками, она увлеклась моей личностью. Под лакированной маской султанши сохранилась все та же Баффо, девушка из квартала Сан Апональ, еще более живая, чем когда-либо. Мне приходилось вновь и вновь вспоминать о Венеции, рассказывать, в какие таверны мы ходили с Андреа лакомиться фаршированным луком и жареными креветками, орошенными умброй; вспоминать каналы, по которым мы скользили, сидя в гондоле, слушая, как певец исполняет вечную песнь любви. Когда я вспоминал эти моменты, Сафийе видела в своем воображении, как она проходит под мостом Риальто или плывет по Большому Каналу, дремлющему под сенью теплой ночи, которую освещали лишь несколько фонарей. Она прижималась ко мне всем телом и что-то ласково шептала мне на венецианском языке, которого я не понимал. Так она стала моей учительницей в играх на диване – это была уже другая алхимия и другая каббала, от которых мое тело получало громадное удовольствие, так как эта женщина была не только сведущей в подобных развлечениях, но и обольстительной.
Понимал ли я тогда, кто же она на самом деле, эта Сафийе? Эта императрица, которая отдавалась мне, словно прачка с Джудекки, ибо благодаря мне она возвращалась в свою юность, такую далекую от жеманной чопорности султаната. Мог ли я догадываться, что эта женщина проводила железную политику, сражаясь всеми своими когтями с матерью султана, жестокой Hyp Бану, которая совсем недавно укладывала очаровательных рабынь в постель к своему сыну, чтобы отвратить его от нее? Мог ли я знать, что моя Сафийе тайно переписывалась с королевой Франции, Екатериной Медичи, что в это же самое время она отчаянно сражалась за трон, пытаясь усадить на него своего сына, что ей и удалось по прошествии нескольких лет? Мог ли я предвидеть, что в тени своего сына она сама будет управлять империей и наживет себе стольких врагов, что в конце концов будет задушена, – та самая женщина, чьи плечи и шею я нежно ласкал в сумеречном свете утра? Я думаю сегодня о ее судьбе с благодарной нежностью.
Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда я ей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.
В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.
Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.
Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.
5
Вначале я пожалел Настю. Потом, когда я потерял ее из виду, у меня, хоть и не сразу, возникла уверенность, что я люблю ее. Увы, теперь она была мне совершенно чужая. Несчастная, казалось, даже не понимала, что скоро она возвратится домой из плена. Более того, когда я пытался ей что-то объяснить, хотя бы только жестами, она смотрела на меня взглядом, который проходил сквозь меня, как будто бы я был прозрачен. Словом, мне оставалось только; прийти к неизбежному печальному выводу: Настя хоть и была живая, покинула этот мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Итак, как я уже вспоминал, султанша должна была нанести визит капудан-паше. В тот день, к моему удивлению, меня позвали в приемный зал, где знаменитая венецианка, одетая в роскошную парчу, украшенная золотом и бриллиантами, как рака со святыми мощами, попросила, чтобы ей показали мои рисунки. Великий адмирал сделал ошибку, похваставшись перед ней моим талантом. Ошибку потому, что когда она увидела портреты, то пожелала, чтобы я пошел в услужение к ней. Таким образом, я переселился из адмиральского дворца во дворец султана, потеряв при этом своего товарища, дорогого Малека, что наполнило мое сердце двойной горечью. Кто отныне будет передавать мои письма Андреа? Кто принесет мне известия о Насте?
Сафийе велела поселить меня в комнате, расположенной поблизости от ее апартаментов. Я очень быстро понял, что еще больше, чем моими рисунками, она увлеклась моей личностью. Под лакированной маской султанши сохранилась все та же Баффо, девушка из квартала Сан Апональ, еще более живая, чем когда-либо. Мне приходилось вновь и вновь вспоминать о Венеции, рассказывать, в какие таверны мы ходили с Андреа лакомиться фаршированным луком и жареными креветками, орошенными умброй; вспоминать каналы, по которым мы скользили, сидя в гондоле, слушая, как певец исполняет вечную песнь любви. Когда я вспоминал эти моменты, Сафийе видела в своем воображении, как она проходит под мостом Риальто или плывет по Большому Каналу, дремлющему под сенью теплой ночи, которую освещали лишь несколько фонарей. Она прижималась ко мне всем телом и что-то ласково шептала мне на венецианском языке, которого я не понимал. Так она стала моей учительницей в играх на диване – это была уже другая алхимия и другая каббала, от которых мое тело получало громадное удовольствие, так как эта женщина была не только сведущей в подобных развлечениях, но и обольстительной.
Понимал ли я тогда, кто же она на самом деле, эта Сафийе? Эта императрица, которая отдавалась мне, словно прачка с Джудекки, ибо благодаря мне она возвращалась в свою юность, такую далекую от жеманной чопорности султаната. Мог ли я догадываться, что эта женщина проводила железную политику, сражаясь всеми своими когтями с матерью султана, жестокой Hyp Бану, которая совсем недавно укладывала очаровательных рабынь в постель к своему сыну, чтобы отвратить его от нее? Мог ли я знать, что моя Сафийе тайно переписывалась с королевой Франции, Екатериной Медичи, что в это же самое время она отчаянно сражалась за трон, пытаясь усадить на него своего сына, что ей и удалось по прошествии нескольких лет? Мог ли я предвидеть, что в тени своего сына она сама будет управлять империей и наживет себе стольких врагов, что в конце концов будет задушена, – та самая женщина, чьи плечи и шею я нежно ласкал в сумеречном свете утра? Я думаю сегодня о ее судьбе с благодарной нежностью.
Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда я ей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.
В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.
Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.
Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.
5
Вначале я пожалел Настю. Потом, когда я потерял ее из виду, у меня, хоть и не сразу, возникла уверенность, что я люблю ее. Увы, теперь она была мне совершенно чужая. Несчастная, казалось, даже не понимала, что скоро она возвратится домой из плена. Более того, когда я пытался ей что-то объяснить, хотя бы только жестами, она смотрела на меня взглядом, который проходил сквозь меня, как будто бы я был прозрачен. Словом, мне оставалось только; прийти к неизбежному печальному выводу: Настя хоть и была живая, покинула этот мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23